Ханна Кралль - К востоку от Арбата

• Название: К востоку от Арбата
• Автор: Ханна Кралль
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016

«Документальная проза». Фрагменты книги «К востоку от Арбата» знаменитой польской писательницы и журналистки Ханны Кралль со вступлением польского журналиста Мариуша Щигела, который отмечает умение журналистки «запутывать следы»: недоговаривать именно в той мере, которая, не давая цензору повода к запрету публикации, в то же время прозрачно намекала читателю на истинное положение вещей в СССР, где Хана с мужем работали корреспондентами польских газет в 60-е гг. прошлого столетия. О чем эти очерки? О польской деревне в Сибири, о шахматах в СССР, об Одессе и поисках адреса прототипа Бени Крика и проч. Впрочем, последний очерк недавно переизданной книги — «Мужчина и женщина» — написан в начале 90-х: это история из жизни ГУЛАГ-а, и в ней все названо своими именами, поскольку времена изменились… Перевод К. Старосельской.

---

В нынешнее издание «Арбата» Ханна Кралль добавила один, более поздний, репортаж. Он называется «Мужчина и женщина», написан в начале 90-х, спустя двадцать лет после выхода первого издания сборника, когда у нас в Польше уже произошла смена строя. Что автор хотела этим сказать?

— Репортаж писался другим почерком, — поясняет Ханна. — Так должен был быть написан «Арбат» — если бы тогда я могла и умела так писать. И если б уже появились слова, которые раньше появиться не могли. Да и вообще всего этого текста раньше быть не могло.

Вот так новое издание «К востоку от Арбата» свидетельствует, что авторский стиль зависит не только от развития писательского мастерства — его формируют и обстоятельства.

Мариуш Щигел

К востоку от Арбата

Кусок хлеба

Из Польши ехали три недели.

Сначала остановились там, где сейчас поселок Черемхово. Огляделись: поехали дальше! Приехали в Тихоновку. Там был густой березовый лес и росла земляника. Досыта наелись дармовой земляники, огляделись: поехали дальше! Приехали в Вершину. Огляделись… Хотели ехать дальше, но дальше была только тайга, и они остались в Вершине навсегда.

Дорога до Вершины

Автобус ходит ежедневно за исключением тех дней, когда идет дождь, когда снегопад, когда весенняя и осенняя распутица или когда по дороге не проехать — из-за дождя, грязи и снежных заносов.

В тот день не было ни дождя, ни грязи, ни снежных заносов, и водитель сказал, что, скорее всего, доедем.

Из Иркутска мы выехали в пять утра. В шесть пошел дождь. В семь дорога превратилась в котловину, заполненную густой жирной глиной. Автобус встал. Водитель вышел и внимательно осмотрел глиняный ком, в котором буксовали колеса. Понятно было: обдумывает тактику. Кивнул (мы мысленно улыбнулись: придумал!) и сел за руль. Через пятнадцать минут автобус выбрался из глины. Проехали двести метров. Автобус встал…

— Ничего, — говорили женщины, успокаивая плачущих детей, — посидим, отдохнем…

Все понимали: дождь. На то она и тайга, чтобы в дождь через нее не проехать. Хорошо хоть дорога есть и — если нет дождя — к ним ходит автобус. Почти год уже как ходит.

Стали вытаскивать припасы: пирожки, крутые яйца, хлеб. Кто-то запел: Любимый Иркутск — середина земли…[4] Женщины поудобнее укладывали детей. Шофер обдумывал детальный план покорения очередной глыбы.

Через два часа дождь прекратился. Мы проехали километров сто и услышали треск.

— Всё, — пробормотал водитель. — Вал лопнул.

— Что случилось? — спросили сзади.

— Ничего, вал.

— А, вал.

Мы снова взялись за пирожки. Ели и пели: …середина земли, кружа по окрестным деревням в поисках мастерской, а потом разыскивали механика, а потом ждали, пока механик спаяет вал. Никто не нервничал, не ругался, не удивлялся и не давал советов водителю. Через два часа отправились дальше.

Спускалась холодная сибирская ночь. Мужчина вполголоса что-то рассказывал, женщина сонно напевала… Автобус затормозил. Вошел кто-то высокий, сутуловатый и обратился к стоящим на остановке. В тишине сибирской ночи, на дороге через вековую тайгу, заглушая негромкий шорох русских слов, прозвучало с силезским выговором:

— Ну, девки, сядойта, че́го стоите…

Я поняла, что Вершина и вправду существует.

В гостях у Петрасов

— Потяни носом, Ханя, — сказал Петрас. — Какой воздух чуешь?

— Свежий…

— Польский воздух, Ханя, польский. Нюхни еще разок. Ну? А ты что думала! Хоть в России, хоть сибирские — мы тебе не поляки, что ль?

Вошли в дом.

— Не тушуйся, Ханя, заходи.

Петрасьва уставилась, как на привидение:

— А мне нынче белье белое снилось… Поспада́ло с веревки, я и давай подбирать. Поутру говорю Бронеку: жди какую-никакую прибыль — и вот, нате, девка из Польши приехала. А че́го ты вся такая зеленая?..

— Да дорога эта…

— Хелька, ну-ка принеси капли!

— От болести или от слабости?

— Все неси.

Еще меня напоили отваром корня, который растет в тайге, и подслащенной сивухой («пей, Ханя, пей, сама гнала»), и «Московской» с имбирем, по-бурятски, и я почувствовала, что ко мне возвращаются силы и я могу отвечать на любые вопросы Петрасов.

— Ты из какой губернии, Ханя?

— По железной дороге в Иркутск приехала?

— А че́го одна-то?

— Решила вас отыскать. Где искать, никто не знал, а мы давно слышали, что вы где-то здесь, в Сибири.

— Чуднь говоришь, Ханя. Ой как чуднь… Это что ж, нынче в Польше все так говьрят?

Как же без обеда

В шесть утра нас разбудил мотоцикл. Приехал председатель колхоза, бурят. Говорил по-русски и всячески распекал Петраса за то, что не предупредил о приезде делегации.

— Он не успел, — защищала я хозяина. — Уже ночь была.

— Но хоть принял-то вас, как положено иностранную делегацию?

— Конечно, даже лучше.

Председатель немного успокоился.

— Расскажите про колхоз, — попросила я, но он категорически отказался.

— Сперва позвоню в райком, скажу, что приехала иностранная делегация. Потом соберу коллектив: бригадир, передовики-трактористы, передовые доярки — чтобы вы могли поговорить с людьми. Потом обед в вашу честь.

— Зачем обед, я себя плохо чувствую…

— Ну и что. Можете не есть. Но если приезжает делегация — как же без обеда. Порядок должен быть…

Сел на мотоцикл и покатил к начальству — за инструкциями.

История

Дожидаясь, пока соберется коллектив, я осматривала подворья. В Вершине их сто. На каждом — пятеро-шестеро детей и двое-трое взрослых, так что жителей в общей сложности около восьмисот.

Фамилии вершинцев: Петрас, Петшик, Масляг, Новак, Недбала, Янушек, Поспех, Вуйчик, Фигура, Викторовский, Каня, Конечный, Корчак, Лыда, Кустош, Митренга.

Дети: Карольча, Хеля, Марыся, Франя, Янек, Фелек, Павел, Валек, Антек.

Клички у собак польские. Пес чаще всего — Бурек, потому что вершинцам запомнился стишок из польской хрестоматии: «Это Бурек, пес лохматый, сторожит он наши хаты». А вот кошкам, которые в стишке не упомянуты, дают русифицированные имена. Большинство — Васьки.

Родившихся в Польше среди сегодняшних жителей деревни — пятеро, помнит Польшу один.

Приехали сюда поляки в 1910 году благодаря реформам Столыпина: в конце XIX века были введены льготы для крестьян, желающих поселиться в Сибири.

Двинулся в эти края народ из бедных перенаселенных деревень России, Белоруссии, Украины и… Польши. Из-под Кракова и Кельце и из Заглембья[5] поехали сперва несколько мужиков — разведать, что такое Сибирь. Дома рассказали: лес рядом — срубишь сосну, а та прямиком летит в печь, — и дерево дают бесплатно. Это решило дело. Крестьяне собрали «телеги, плуги и сундуки» и приехали по «железке». По приезде получили землю и лес, выменяли у бурятов портки на топоры, рубили этими топорами лес и строили дома. И остались в Вершине навсегда. Шестьдесят лет живут в Сибири. Из Польши за это время никто к ним не приезжал. Польских газет они не выписывают, потому что читают плоховато. Учитель польского был до 1929 года. До 1941-го был ксендз. Рождество и Пасху празднуют по католическому, а не по православному календарю. Молятся только старики, но детей крестят все. Поскольку священника нет, крестят сами. Когда-то специально ездили в Иркутск к ксендзу, чтобы научил, как лить воду и что говорить. На похоронах поют по-польски, но тут возникают сложности, потому что поумирали те, кто знал обрядовые песни.

Национальных костюмов ни у кого уже нет. Последним был краковский у Мирека Блажея, но Блажей наказал себя в нем похоронить. На кладбище надписи по-польски: Конечная Моника Юзефовна, Янашек Роман Станиславович. С ошибками: например, в слове «umarł» (умер) нигде нет концевого твердого «ł». Все велят хоронить себя «в родной земле, в Вершине то есть» — даже те, что уехали из Вершины и поженились с русскими. Русские супруги привозили откуда-то из глубины России их гробы и говорили: «такое у них было желание».

На всех могилах кресты. На одной крест и красная звезда. Тут лежит Владек Новак, комсомолец. Отец Владека хотел поставить крест, а комсомол — звезду, вот звезду и прикрепили к кресту.

На могиле Витека Куцека из земли торчит бутылка «Московской», на ней стакан. В православный день поминовения — родительскую субботу — русские приходят на кладбище поминать родных. Едят, пьют, плачут, а всё что не допьют и не доедят, оставляют усопшим. Раз на могиле недопитая водка, значит, на польское кладбище приходили помянуть Витека Куцека его русские друзья.

Русских друзей у вершинцев много. Русские дети говорят по-польски, а Колька Даниленко играет на гармошке «Czyje to polusie nie orane, mojego Jasieńka zaniedbane» и «Dziewczyno ty moja, ty ulubiona, daj buzi, daj buzi, będziesz zbawiona…».