Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

• Название: Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2
• Автор: Ирина Кнорринг
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7784-0434-2

Дневник поэтессы Ирины Николаевны Кнорринг (1906–1943), названный ею «Повесть из собственной жизни», публикуется впервые. Второй том Дневника охватывает период с 1926 по 1940 год и отражает события, происходившие с русскими эмигрантами во Франции. Читатель знакомится с буднями русских поэтов и писателей, добывающих средства к существованию в качестве мойщиков окон или упаковщиков парфюмерии; с бытом усадьбы Подгорного, где пустил свои корни Союз возвращения на Родину (и где отдыхает летом не ведающая об этом поэтесса с сыном); с работой Тургеневской библиотеки в Париже, детских лагерей Земгора, учреждений Красного Креста и других организаций, оказывающих помощь эмигрантам. Многие неизвестные факты общественной и культурной жизни наших соотечественников во Франции открываются читателям Дневника. Книга снабжена комментариями и аннотированным указателем имен, включающим около 1400 персоналий, — как выдающихся людей, так и вовсе безызвестных.

---

Вчера опять вечером что-то долго и нехорошо ссорились. Из-за семьи, ответственности и т. д. Он говорил, что у нас, у Кноррингов, не было никакой семьи; и вся беда в том, что ни я, ни Мамочка не любили хозяйство (интеллигентщина, дескать). На это я ответила, что такая семья, как у нас, Софиевых, это — нет ничего хуже. Даже стихотворение начала писать на эту тему. А вечером, когда легли, он мне сказал, что ему очень стыдно и тяжело, что он стал страшно раздражительным, зачем-то меня злил и т. д. Тогда я его поцеловала, а стихотворение бросила, хотя все-таки и заплакала от прошлой обиды.

7 ноября 1929. Четверг

Прихожу вчера в госпиталь. Подхожу к m<ada>me Prat — она совсем плоха. Лежит неподвижно, глаза огромные и удивленные, застывший взгляд. Берет меня за руку. Говорит медленным, сдавленным голосом.

— Посмотрите на меня. Может быть, завтра вы меня уже не увидите. — И этот страшный, как будто пронизывающий взгляд. Что-то бормочу, замолкаю, смотрю молча. Держит мою руку. Не пускает. Чувствую, что нельзя так вот, просто отойти от нее. Надо что-то сделать, что сказать — не знаю.

— Comme le bebe? Papa, maman…[220]

И смотрит пристально и серьезно-серьезно. Удивительно смотрит. Начинаю что-то бормотать:

— Не нужно так говорить, надо надеяться.

Чувствую, что говорю ерунду, прощаясь, говорю коротко: «Аu revoir»[221].

Иду по улице, нарочно пешком. Поправляю правой рукой волосы и вдруг, словно сердце упало: на руке остался запах ее одеколона, того самого, что я ей не так давно покупала. И опять стало смутно и тяжело.

Шла и знала, была совершенно уверена, что у нас — Терапиано. И захотелось ему обо всем этом рассказать. Действительно, он был у нас. Только я ничего не рассказала.

Сегодня мне тяжело идти в госпиталь. Нарочно не пошла утром и поймала себя на нехорошей мысли, что не хочу ее больше видеть. Не подойти к ней нельзя, а подойти и говорить — это же мучительно.

В понедельник умерла m<ada>me Lacoure, не моя бывшая соседка — Margueritte Lacourt, а та диабетичка, что ждала ребенка. В воскресенье у нее были роды, что-то раньше 8-ми месяцев, она была без сознанья и, не приходя в себя, через сутки умерла. Мальчик жив. Это большая трагедия. Такая молодая, такая красивая, и умерла только потому, что ей хотелось иметь ребенка.

Игорь был долго болен. Сильный бронхит. Теперь поправляется. Вчера уже много купали, а сегодня полчаса сидела с ним в Люксембурге. Страшно растет. Кричит «ма… ма… ма» совершенно отчетливо и «мя…мя». А когда очень уж грустно: «няня!» Страшно ласковый. Наклонишься к нему, протянет к тебе руки и начинает по лицу гладить. И так улыбается хорошо.

20 ноября 1929. Среда

Если бы я аккуратно вела весь дневник, мне бы пришлось записывать одни наши ссоры и неприятности. Неприятности и болезни. Опять у Игоренка грипп. Вчера была у Власенко. Успокоила. Вообще нашла его очень хорошим, сказала бандаж больше не носить и надеется, что он скоро поправится. Температура у него большая — 38, а самочувствие, по-видимому, хорошее — смеется, прыгает. На этой неделе вылез из кровати: я пошла в молочную, подхожу к дому — слышу рев. Бегу, рев смолкает, открываю дверь — и похолодела: висит мой Игорь на руках — зацепился за прутья, а ноги на полу. Испугалась, что опять что-нибудь поломал или вывихнул. Вытащила — смеется, прыгает.

Я сама больна. Вот уже несколько дней, как у меня часа в четыре разбаливается зуб, вернее не зуб, а вся левая часть головы. Вечерами начинает знобить, немножко поднимается температура, скверное состояние, слабость. Ночью, часа в 3, бывает 38, потом падает. Утром я встаю совершенно здоровой. Пила аспирин, сегодня приняла хину.

Вчера, перед тем, как ехать к Власенко, Юрий страшно поругался с Мамочкой, наговорил ей таких вещей, за которые можно по физиономии бить, вроде того, что «мне совершенно наплевать на то, что вы думаете». Мамочка ушла к себе в комнату и страшно расстроилась, хотя старалась даже мне этого не показывать. Я как-то растерялась и не нашлась сразу, что ответить, а потом вовсе старалась с ним не говорить, — он был мне просто противен.

Еще раньше мы с ним поругались из-за того, что я повезла мальчишку причащать.

— Это безумие. Это наверняка простудить. Из-за какой-то вашей прихоти, без моего ведома! — и был со мной груб, как никогда еще. Мне приятно, что мою сторону взял Б.А. Но ругань продолжалась еще всю неделю, как только об этом заходила речь.

Раньше меня огорчало и обижало, когда он по вечерам уходил. Теперь — я даже бываю рада. Больше всего его люблю по ночам, когда он спит, тогда еще поднимаются со дна какие-то хорошие, теплые, прежние чувства.

28 ноября 1929. Четверг

Написала число, и вскипели воспоминания.

«Тогда» — три года назад, было воскресенье. Погода была такая же. Тогда с этого самого дня начался самый счастливый период моей жизни. Теперь приходится многое вспомнить, многое передумать. Одно скажу: я знала настоящее счастье и была действительно счастлива. Юрий, конечно, не вспоминает этот день, а напоминать ему теперь неуместно, да и к чему. Ведь это все-таки чуть-чуть сентиментально, а никаких «сантиментов» теперь быть не может.

На коленях у меня Игорешка — мешает писать.

30 ноября 1929. Суббота

Мамочка взяла Игорешку к себе, я отдыхала. Потом стала варить смесь у нас. Неожиданно открывается дверь и входит Юрий. Я не ждала его раньше 6-ти и даже не успела спрятать письмо Власенки. Первые его слова были: «Опять мальчишка там, а дверь не закрыта!» Я сразу обозлилась. А он садится на корзину и сразу отыскивает письмо. «А это что такое?» Молчу.

— Ну, вот видишь. Я говорю, что надо давать пить. И потом — «серьезно болен», и опять таскаешь его в ту комнату, какая прихоть!

— Не прихоть, а помощь мне.

— Ну, этого я еще не знаю, какая помощь…

— Свинья ты!

Началась перепалка.

— Чего ты злишься, ведь я же не о тебе говорю.

— Это все равно.

— Нет, Ира, это совсем не все равно.

— Нет, это все равно!

— Если бы было все равно, я бы столько не терпел…

— Ты терпишь! Ведешь себя по-свински, да еще «терпишь».

Потом он выпалил, что «очень доволен создавшимся положением», и тогда я его оборвала:

— Только имей в виду, что положение это углубляется. Как бы тебе не пришлось пожалеть об этом!

После мы не произнесли ни одного слова. Он вскоре ушел к Станюковичам, я думала, до собранья уже не вернется. Вернулся, принес еду. Я была в той комнате, пока он не ушел.

Никого даже не жалко, ни его, ни себя. Одно только ужасно — всеподавляющее чувство какого-то последнего одиночества. То, что я боялась больше всего на свете.

1 декабря 1929. Воскресенье

Юрий вернулся в 6 утра. Т. е. вернулся-то раньше: вставая ночью часа в 2 к Игорю, я увидела на стуле два портфеля, один с делами Союза, другой, как мне показалось, Кутузова. Я поняла, что Юрий цел и невредим и, может быть, даже не один, и заснула. Он пришел в 6, когда я кормила Игорешка. Оба не произнесли ни слова.

С утра перетащила коляску в ту комнату, и целый день Игорь был там. Я тоже. С утра состояние бодрое, по крайней мере, наружно. Потом со всей четкостью и остротой встал вопрос: «Что же дальше?» Днем было некуда себя девать. Юрий встал поздно, не разговаривали. Но моментами было его нестерпимо жаль. Особенно раз: приходила Наташа, мы с ней ходили гулять, потом я возвратилась, а она еще поднимается по лестнице.

— А где Наташа?

— Идет.

И стал поспешно надевать пиджак. А Наташа прошла прямо в ту комнату, и я ее не повела к себе. Там закусывали и пили чай. Зачем-то пришла сюда — Юрий сидит и читает. Мне стало мучительно не по себе.

Вот и сейчас — реву уже из-за одной только жалости к нему. Нарочно пью крепкий кофе, чтобы разогнать сон. Знаю, что он вернется поздно, может быть, опять под утро, и знаю, что не лягу до ночи. А вот — зачем — не знаю. Едва ли возможны теперь какие-нибудь разговоры.

9 декабря 1929. Понедельник

Единственное место, где я еще могу встретить Терапиано, — La Bolee, но меня туда не тянет. Значит, и эта последняя возможность отпадает. Виноват больше всего Виктор. Озорство, месть — не знаю. Юрия тоже не оправдываю. Юрий передавал такой диалог:

Юрий: Виктор, ты знаешь, как это называется?

Виктор: На востоке это называется фанатическая преданность идее, а на западе, может быть, подлость.

Очень некрасивая шутка, и совсем не понимаю, зачем нужно было всю эту кашу заваривать. Конечно, с моральной стороны они правы, и Ю.К. сам попал в глупое и смешное положение, но все-таки это вышло нехорошо. Жаль, что я не была на том собрании[222], — лишний голос за Смоленского в казначеи, Терапиано не отказался бы от председательства, и все было бы хорошо. На дела Союза мне, в конце концов, наплевать, мне важно сохранить хорошие отношения между двумя Юриями. А теперь они нарушены.