Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

• Название: Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2
• Автор: Ирина Кнорринг
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7784-0434-2

Дневник поэтессы Ирины Николаевны Кнорринг (1906–1943), названный ею «Повесть из собственной жизни», публикуется впервые. Второй том Дневника охватывает период с 1926 по 1940 год и отражает события, происходившие с русскими эмигрантами во Франции. Читатель знакомится с буднями русских поэтов и писателей, добывающих средства к существованию в качестве мойщиков окон или упаковщиков парфюмерии; с бытом усадьбы Подгорного, где пустил свои корни Союз возвращения на Родину (и где отдыхает летом не ведающая об этом поэтесса с сыном); с работой Тургеневской библиотеки в Париже, детских лагерей Земгора, учреждений Красного Креста и других организаций, оказывающих помощь эмигрантам. Многие неизвестные факты общественной и культурной жизни наших соотечественников во Франции открываются читателям Дневника. Книга снабжена комментариями и аннотированным указателем имен, включающим около 1400 персоналий, — как выдающихся людей, так и вовсе безызвестных.

---

10 августа 1933. Четверг

Положение не проясняется. Определенно Бор<ис> Аф<анасьевич> на меня дуется, а за что — не понимаю. Ужасно все это противно.

Вчера вечером Егор говорит:

— А вы бы, Ирина Николаевна, это самое, сварили бы опять сливы, а то чай пить, поверьте, того самое.

— Хорошо, — смеюсь, — завтра сварю.

— А еще — то же самое, арико бы нарвали.

— Зачем вам арико?

— Да не мне, а за обедом чтобы…

— А если Бор<ис> Аф<анасьевич> ничего не говорит, чего же я буду рвать.

Смеется.

— Да это Бор<ис> Аф<анасьевич> и сказал.

— А, так тогда другое дело.

Ну, думаю, дело налаживается. Опять, значит, «шуточки» пошли через Егора.

Утром нарочито веселым голосом спрашиваю:

— Что же, Бор<ис> Аф<анасьевич>, кажется, надо арико собрать?

Слегка удивленно:

— Если вы хотите.

Черт! Это уже становится скучно. Очень хотелось ответить, что я «ничего не хочу», но удержалась, набрала корзину, чистила в столовой, он сидел в кухне, и так, должно быть, около часу просидели молча. Ничего не понимаю.

Кирилл за чаем говорит, что в субботу на 3 дня наезжает масса народу. По моим подсчетам будет 21 человек! Вот ужас-то, где ж разместятся? Воображаю, как Бор<ис> Аф<анасьевич> меня проклинает! Кирилл сказал, что Валериан Николаевич привезет Татьяну, бабушек и дедушек на такси, а сам уедет обратно. И у меня мелькнула мысль, не поехать ли мне с ними? Ведь насколько удобнее бы ехать автомобилем, не поездом. Ради этого стоит уехать на несколько дней раньше. Но 1) У меня нет денег. Следовательно, только в том случае, если Тверетиновы приедут раньше, и я у него смогу занять денег до вторника. 2) Если он возьмет с меня не больше 40 фр<анков>. 3) Очень уж жаль уезжать, когда такая жара. Первый раз в жизни я не рада хорошей погоде. Но что же мне делать?

После обеда.

Пока я сижу здесь в огороде, у меня пропадает всякая охота ехать. Да, больно хорошо под сеточкой, хочется еще на недельку оттянуть. А когда я встречаюсь с Бор<исом> Аф<анасьевичем>, это желание у меня возникает с удвоенной силой и даже не как желание, а как неизбежная необходимость.

12 августа 1933. Суббота

Теперь уж совсем не знаю, что делать.

Вчера вечером Бор<ис> Аф<анасьевич> вдруг заговорил. Сначала о том, почему я не стала есть хлеб, да как это на мне отзывается (иронически), а потом вдруг сказал:

— Конечно, вы меня назовете профаном и выругаете, но если бы я был вашим мужем, я бы оставил вас здесь на всю зиму.

— Почему?

— Да потому, что вам здесь очень полезно. Во-первых, вам полезен деревенский воздух, как вы сами говорите, во-вторых, вы бы стали работать, напр<имер>, возить тачки и повозки или рубить дрова, перестали бы делать ваши «самоанализы» и были бы совершенно здоровы.

Тут, конечно, возражать бесполезно. Я сделала только один вывод: можно будет остаться еще на неделю!

А вот теперь я совсем уже не знаю, как быть. Погода сера, того и гляди пойдет дождь, не очень тепло. М<ожет> б<ыть>, вернуться и все? Нет! Если он приедет? Папа-Коля хотел вчера выслать гонорар за стихи. Но зато я вчера вдребезги проигралась в белотт. В общей сложности я должна Егору 20 фр<анков>. Эта цифра уже никак не входила в мои расчеты. Рассчитаться с ним своими средствами я, конечно, не могу, когда бы я ни уехала. М<ожет> б<ыть>, даже если уеду сегодня, это будет легче, чем через 10 дней. Все-таки это мне очень и очень неприятно.

10 октября 1934. Среда

Конечно, подводить итог целому году[287] — очень трудно. А пропустить его мне не хочется: год был «большой», трудный и тяжелый. В общих чертах вот что:

Игорь с прошлой осени начал ходить сразу в две школы: во французский детский сад и в русскую воскресную четверговую школу на <бульвар> Montparnasse, 10[288]. Сначала, конечно, ревел и там, и там, а потом привык, даже гораздо скорее, чем я предполагала. А французскую — так очень полюбил, все просил оставить его «до ночи», т. е доб вечера. Что я зимой и делала, так как топить приходилось только по вечерам.

Той же осенью попал к нам маленький, шальной котенок. Игорь назвал его Бубуль. Вырос он прекрасным, красивым котом, общим любимцем. Характера необычайного — что-то в нем было от собак и от обезьяны. Никогда я не видела у кошек такой привязанности к людям. Особенно любил Юрия, встречал его, бросался на грудь и лизал. Спал, конечно, у меня под боком. А вообще был злой, на чужих рычал по-собачьи и кусался. Милый Бубуль — вот тебе маленький некролог. Он околел около месяца назад. Вероятно, от чумы: мясом обкормили.

Я эту зиму много болела. На почве моих женских болезней — а также, конечно, и диабета — у меня развилась сильнейшая экзема между ног и спустилась почти до колен. Это было что-то невероятное. Безрезультатно и дорого лечилась в Красном Кресте. Три недели не только не могла ходить, но и передвигаться на кровати было для меня пыткой. Наконец, решилась лечь в госпиталь, и три недели пролежала там с большим удовольствием в отдельной комнате, около Salle Boulain[289], с девочкой 14-ти лет. Мно даже не хотелось уходить. Была какая-то апатия ко всему. Дома за время моей болезни было грязно и неуютно, оказалось. Но делать было нечего, я даже не радовалась выздоровлению.

Потом опять — дом, работа, жизнь вошла в колею; экзема вскоре появилась опять и, в сущности, до сих пор не проходит, не в такой степени, конечно. В одном отношении я даже рада ей — к большому огорчению Юрия.

В начале нового года первый раз испытала чувство отчаяния — тупого отчаяния, когда можно биться головой об стену.

Под Новый год Игорь заболел: грипп или бронхит, неприятно, но ничего страшного. Давали ему невкусную микстуру, которую он принимал еще с детства. И вот однажды вечером — Юрий пошел за углем — я укладываю его, дала ему столовую ложку микстуры, он проглатывает, я кладу ложку на камин и вдруг вижу, что я дала ему не микстуру, a l'eau exageree[290]. Первый раз в жизни я обезумела. По моему виду Игорь понял, что что-то произошло.

— Мама, что случилось?

И я ему сказала. Стоит на кровати, в длинной рубашонке, лицо испуганное.

— Мама, я теперь умру?

— Не знаю.

До какого нужно было дойти состояния, чтобы так ответить ребенку. Бросилась вниз к Липеровскому — нет дома. У нас в доме жили Примаки. «В чем дело?» — я сказала и побежала наверх к моему перепуганному мальчику. Реву, конечно. «Игорь, молись Богу!» Через минуту вбегает Владимир Степанович Примак.

— Говорил по телефону с Липеровским… Ничего страшного. Дайте ему теплого чая, очень сладкого, чашки четыре…

Пришла Нина Ивановна, грела и студила чай. Игорь пил покорно чашку за чашкой. После третьей чашки его вырвало. Так, все кончилось благополучно, только он после этого целые сутки непрерывно, не останавливаясь, кашлял — должно быть было сильно обожжено горло. После этого, когда я даю ему какое-нибудь лекарство, до сих пор спрашивает:

— А это не l'еаи exageree?

И еще добавляет:

— А ты бы l'еаи exageree на полочку поставила.

Следующая трагедия: 25 апреля умер Борис Александрович[291]. Очень памятны для меня эти дни. Перед этим Юрий две недели не работал, сам был болен. К Б. А. ходила я. Он все просил принести ему пить, я ходила одно время каждый день. Перед этим долго его не видела, и вид его меня поразил. А когда я однажды увидела, как он ел — руки дрожат и не слушаются, подносит чашку к самому рту, проливает молоко, — я поняла, что он умирает. Вот так лежат у нас в госпитале несчастные старухи. И в первый раз, за время своей болезни, он стал страшным эгоистом… Мне стало еще страшнее. После этого дня он прожил еще 10 дней. Каждый день — все хуже и хуже. Последние дни Юрий ходил к нему по вечерам, и я спрашивала его недоговоренным вопросом: «Ну?..»

Во вторник 24-го (апреля — И.Н.) заболел Игорь — прихожу в школу, он лежит в шезлонге и дрожит. Пошли домой (не может идти) — «ножка болит». Взяла на руки — как закричит! Принесла домой. Вижу, что дело не в ножке, а внизу живота. Не дает трогать. Боль при малейшем движении. Температура поднимается — 39,5. Решаю: аппендицит. Липеровского нет дома. Денег — ни гроша, доктора позвать не могу. Вечером Юрий уходит к Б.А. Приходит Липеровский.

— Нет, не аппендицит, а, всего вероятнее, ущемленная грыжа. Завтра увидим.

Я уже ничего не думаю и не чувствую. А Юрия все нет и нет. Приезжает Пипко и едет в госпиталь узнавать, в чем дело. Около 10 часов приходит Юрий с Папой-Колей. Я рассказываю, в чем дело. Папа-Коля идет в столовую, ему делается дурно. Кеша приводит Мамочку. У Игоря жар, стонет. Я к Юрию: «Ну?..»

— Долго сидел, ждал, что при мне умрет. И зачем человек так мучается? Завтра утром пойду опять.

Завтра утром приносят пневматик. Потом — возня с похоронами. Денег ни копейки. В первый же день после панихиды зашла к Тверетиновым занимать 50 фр<анков>. Занимала, где только можно, похороны стоили около тысячи; главным образом, помог Кеша. Хоронили в субботу.