Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

• Название: Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2
• Автор: Ирина Кнорринг
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7784-0434-2

Дневник поэтессы Ирины Николаевны Кнорринг (1906–1943), названный ею «Повесть из собственной жизни», публикуется впервые. Второй том Дневника охватывает период с 1926 по 1940 год и отражает события, происходившие с русскими эмигрантами во Франции. Читатель знакомится с буднями русских поэтов и писателей, добывающих средства к существованию в качестве мойщиков окон или упаковщиков парфюмерии; с бытом усадьбы Подгорного, где пустил свои корни Союз возвращения на Родину (и где отдыхает летом не ведающая об этом поэтесса с сыном); с работой Тургеневской библиотеки в Париже, детских лагерей Земгора, учреждений Красного Креста и других организаций, оказывающих помощь эмигрантам. Многие неизвестные факты общественной и культурной жизни наших соотечественников во Франции открываются читателям Дневника. Книга снабжена комментариями и аннотированным указателем имен, включающим около 1400 персоналий, — как выдающихся людей, так и вовсе безызвестных.

---

Теперь мне остается еще попасть в крестословицу — предел эмигрантской славы!

27 апреля 1939. Четверг

Что же делать? Будет война или не будет? Что «он» ответит Рузвельту? И будет ли вообще завтрашний день исторической датой?

Едва ли. Ничего он толком не скажет, никакой войны пока не будет, а весь мир так и останется в этом безумном и усталом напряжении, в котором живет с сентября.

А пока остается ждать и готовиться. Кто как может. Пока что я сделала не так много: записалась в Народный университет на курсы[483], где, помимо общих знаний «домашней медицины», будут преподаваться (с практическими занятиями) всякие штуки по пассивной обороне, борьбе с газами, перевязки и т. д. Очень интересно. Мое желание — во время войны остаться в Париже и работать по пассивной обороне, как инфермьерка.

Смотрю на все трезво и как будто спокойно. Хотя подозрительная сыпь на руках и выдает как будто иное состояние моих нервов.

В конце концов, если уж быть до конца честной, — надо признаться самой себе, что где-то в глубине души я жду войны.

Сознавая всю катастрофу и все безумие войны, я втайне надеюсь, что лично для меня это будет какой-то выход из тупика. Я найду себе настоящее дело (во время войны все и вся пригодится, даже я), и все мои личные чувства и переживания отойдут куда-то не только на второй, но и на самый последний план. И, конечно, я верю в то, что во время войны в людях проснутся не центробежные, а «центростремительные» силы, и я верю в какое-то «братство» войны, где я не буду больше одинока. И, м<ожет> б<ыть>, как уверяет Станюкович, в один прекрасный вечер мы можем спать, да так больше и не проснемся, даже сирены не услышим.

Это тоже, конечно, выход.

2 мая 1939. Вторник

Только что ушел генерал[484]. Юрий — к Федотовым. Игорь — лег. Я вымыла голову и жду, когда высохнет, чтобы тоже лечь. Спать очень хочу, но не усну, конечно, — я ведь и во сне и наяву живу в своем особом персональном мире…

В пятницу Бек будет отвечать Гитлеру. Изменит ли это что-нибудь? Или еще до какого-нибудь нового ультиматума останется это напряженное состояние ожидания катастрофы? Но к этому состоянию все привыкли. В возможность войны никто не верит именно потому, что все привыкли к ней. Что же, м<ожет> б<ыть>, в скором времени мы привыкнем и к войне?

Жизнь идет своим чередом, с небольшой только поправкой, если не будет войны или — более иронической: «если Гитлер позволит».

Записала Игоря в Швейцарию с середины июля. Если, конечно…[485]

Заезжал Станюкович. Прямо из типографии, привез свою вторую книжку стихов[486]. Стихи, конечно, слабые, но обещала ему дать «благоприятный» отзыв о ней в каком-то младоросском журнале. Под псевдонимом, конечно. Тут уж и война ни при чем. Придется кривить душой из дружеской солидарности.

А еще что? Юрий? — Бог с ним!

Очень мне хотелось позвать его сегодня хоть в Булонский лес или St. Cloud (ни на что дальше денег не хватило бы), но так и не позвала. Пусть делает, что хочет. Мешать я ему не буду.

Игорь? Он меня очень любит — ему всегда неловко менять меня на товарищей. В воскресенье я отправила его домой: «Ты ведь Сотникова ждешь? Ну так вместе и пойдете гулять». Часа полтора сидела на скамейке в маленьком скверике около Invalides почти неподвижно. Я никогда не испытывала такого одиночества. Даже Игорь…

А ведь с каждым годом это будет все больше и острее. И Гитлер тут тоже ни при чем.

23 мая 1939. Вторник

Вчера вечером Юрий мне сказал, что, вероятно, на Pentecote[487] у него будет 2 дня 1/2 отдыха. Случай исключительный. Такого не было с тех пор, как мы ездили в Амьен. И что на все эти 2 1/2 дня он уедет на велосипеде куда-то очень далеко, за 175 км. Больше «для спортивного рекорда». И хвастливо спрашивал при этом:

— Как ты думаешь, смогу ли я в 2 дня сделать почти 400 километров.

В ответ я весь вечер проплакала, и это вышло очень глупо. С тех пор, как я получила на свое рождение от мамы plaque[488] — я несколько раз ездила в Медонский лес. Куда же еще? Куда-нибудь дальше, да мне просто страшно ехать одной по пустым дорогам, а тут еще пристал ко мне один мальчишка, так что я еле от него отвязалась, уже кричать начала. Не говоря уже о том, как это невыносимо скучно — ездить одной. Это еще хуже, чем сидеть дома.

А сегодня написала Лиле письмо — зову ее поехать на Pentecote с Игорем хотя бы в Chantilly[489], на весь день. Хоть некоторая компенсация.

Моя мечта теперь — если буду работать в библиотеке (а похоже на то, что не буду), как кончу и получу деньги — поехать в Реймс. Воображаю, как я там буду плакать. Одна.

30 июня 1939. Пятница

Мне очень неприятно, что каждый раз, как я начинаю думать о том, что через неделю Юрий уезжает ездить по Бретани, — я реву. Тем больше неприятно, что Юрий это понимает и злится. А я не могу. Да, конечно, это больше всего зависть. И обида. Обиднее всего то, что вопрос, в конце концов, вовсе не в деньгах. Сам же Юрий говорит:

— Жаль, что отпуск у меня не в сентябре — тогда у меня было бы больше денег, и я поехал бы на Корсику.

В прошлом году Юрий успокаивал себя тем, что я была занята в библиотеке. В этом году я свободна. Теперь — «на двоих денег не хватит».

Ну, да ладно. Сама же я себя поставила в такое положение, некого винить. Правда, как-то раз он предложил: «поехать очень скромно, остановиться в Auberge de la jeunesse[490] на берегу моря», — прекрасно зная, что пляж меня мало привлекает, и никогда я не стану его связывать. Да он и не настаивал.

В Бретань мы ездили вместе. Останавливались в «Auberge de la jeunesse». Очень хорошо. Если будет терпение, я закончу когда-нибудь мои записки в зеленой тетради.

5 сентября 1939. Вторник. Chartres

Вот. Между всем, что здесь написано, и тем, что будет написано, между всем тем, что было и тем, что есть и будет, — нужно провести большую, очень большую черту.

Война.

Ровно неделя, как я здесь. Игоря мне вернули из Швейцарии в понедельник, во вторник днем Генрих привез его сюда. Я же выехала рано утром на велосипеде Елены Евгеньевны (мой взял Яновский, да так и не привез обратно). Юрий меня проводил до Рамбуйе[491]. Ехала неопределенно: не то ваканс, не то эвакуация. Не знала, брать ли с собой архивы или трусики. Поехала в трусиках и тащила некоторые тетради. Пока ехала, особенно с Юрием, был ваканс. И погода чудная, и дорога хорошая. Поели в лесу и разъехались. Потом думала: не навсегда ли? Нет, не навсегда еще, вчера Юрий был здесь… А потом — пошли события. До последнего момента в войну никто не верил.

La Roseraie[492] — тихое предместье Шартра, cite-jardin[493], населенное почти сплошь семьями авиаторов. Сейчас — бабье царство. У многих радио — в часы информации все ходят друг к другу. В пятницу утром, когда уже было известно о присоединении Данцига, Генрих пришел и сказал: «La guerre est commencee!»[494]

Никогда не забуду, как завопил Алик: «Non, non, pas vrai! Mechant, mechant!»[495] и замахнулся на отца…

Игорь проснулся и молчал.

В тот же день — всеобщая мобилизация.

В воскресенье Англия, а за ней Франция объявляют войну. Дальше — томительная неизвестность. Парижские газеты не доходят. По радио передают одни патриотические речи. В Розере с самой пятницы ждут воздушных налетов. А этой ночью, действительно, была тревога, но сирены почти никто не слышал, и только одна семья вышла в поле. Слухи…

В Париже ночью была действительно тревога, сирены ревели с 2-х до 7-ми. Но атаки не было. Почему и как — ничего не известно. Говорят, что горит Meulan[496] и бомбардируется Меаux[497]. По радио — речь короля Георга.

Юрий приехал в воскресенье поздно вечером. Я уже спала. Приехал — усталый, веселый, уверенный — и сразу стало спокойно и весело. Он даже ухитрился меня уверить, что Париж так хорошо защищен, что воздушные атаки невозможны. А Шартр не только с неба, но и с земли-то увидеть трудно.

Привез корректуру моей книжки[498]. Вот уж! Не своевременно, но занятно, пусть выходит «последыш». Последняя довоенная литература.

Учу Игоря ездить на велосипеде. Едет уже через все Розере. Счастлив страшно. Мордочка сияет. Солнце печет, небо чистое, ребята кругом. И нет сил вообразить, что — война. И что совсем близко, м<ожет> б<ыть>, над головой, в буквальном смысле.

С Юрием еще ничего неизвестно. На той неделе он зарегистрируется и будет ждать вызова. Приедет ли он опять в воскресенье? И что вообще делается там, в Париже?

6 сентября 1939. Среда

В 11 часов завыли сирены. Довольно тихо в Шартре, и довольно гнусно где-то слева. Генрих с детьми как раз перед тем ушел в город, а я прилегла уснуть. Многие ушли в поле. Я спустила вниз мешок, куртки, самое драгоценное (инсулин, тетрадки, документы), и мы с Лилей стали ждать. Наши скоро вернулись. Но в поле все-таки никуда не пошли. Через некоторое время — опять сирена — на одной ноте — конец. В сигналах еще плохо разбираемся: «C’est la fin ou non?»[499] Привыкли к этому.