Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

• Название: Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2
• Автор: Ирина Кнорринг
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7784-0434-2

Дневник поэтессы Ирины Николаевны Кнорринг (1906–1943), названный ею «Повесть из собственной жизни», публикуется впервые. Второй том Дневника охватывает период с 1926 по 1940 год и отражает события, происходившие с русскими эмигрантами во Франции. Читатель знакомится с буднями русских поэтов и писателей, добывающих средства к существованию в качестве мойщиков окон или упаковщиков парфюмерии; с бытом усадьбы Подгорного, где пустил свои корни Союз возвращения на Родину (и где отдыхает летом не ведающая об этом поэтесса с сыном); с работой Тургеневской библиотеки в Париже, детских лагерей Земгора, учреждений Красного Креста и других организаций, оказывающих помощь эмигрантам. Многие неизвестные факты общественной и культурной жизни наших соотечественников во Франции открываются читателям Дневника. Книга снабжена комментариями и аннотированным указателем имен, включающим около 1400 персоналий, — как выдающихся людей, так и вовсе безызвестных.

---

22 июля 1928. Воскресенье

Случайно путаным письмом Виктор ворвался в мою жизнь. Не ждала, что так легко поддается он провокации. «Передайте Мамченко, что мне очень скучно». А Юрий — был момент — как мне казалось не верил, что дело обстоит так. Очень было ему интересно, что я ответила Виктору, думал, что я ему жалуюсь. Он тогда и сказал: «Если хочешь, прочти», — поблагородничал.

Со среды работаю в «Фаворе». Думаю поступить в Народный Университет на курсы художественной вышивки, если освободят от платы. Хотя все равно, это будет стоить очень дорого. Ведь материал-то свой. Но нужны знанья. Бедность делает меня не только расчетливой, но и скупой. А это уже грустно.

23 июля 1928. Понедельник

Одному я удивляюсь: как при моей работе и при моем питании я не только жива, но даже прибываю в весе. Когда-нибудь, должно быть очень скоро, все это прекратится самым естественным образом. Должно быть, Юрий упрекает меня в эгоизме, в черствости, в невнимательности. «Вот, мол, мне так нехорошо, У меня, может быть, чахотка, а ей хоть бы что, и в ус себе не дует! Только раздражается!» Наверно, уж думает так.

Иногда он меня, действительно, раздражает. Так, вчера. Целый день я испытывала раздражение, пока не прорвалось.

Л прорвалось так. Я вздумала писать письмо Майер, полезла за блокнотом на полку и нашла там тетрадку, в «кратком содержании» писала. Обыкновенно она лежит в портфеле. Дикая мысль, и я лечу в ту комнату, где Борис Александрович и Юрий.

— Юрий, тебя очень интересовало, что я писала Виктору?

— Очень.

— Почему же ты тогда не прочел письмо?

— Как почему?

Я показываю ему тетрадку и ухожу. Он за мной. Происходит крупное объяснение, Юрий нервничает и сердится. Таким я его еще не видела. Выбегает, хлопнув дверь. Прекрасен в этот момент. А я сажусь на пол и плачу. Ничего для меня больше не существует. Он скоро вернулся, сам же начал меня успокаивать. Потом поехали в Медонский лес.

Сегодня я очень устала. Ведь с 8-ми ч<асов> утра (а сейчас 10 ч<асов> вечера) я вот только какие-нибудь полчаса сижу спокойно. Днем в мастерской. В 6 прихожу, и Юрий дома, ушел с работы, плохо чувствует. Не то усталость, не то похуже. После ужина пошел за чем-то к Войцеховскому, м<ожет> б<ыть>, от меня. А я стирала, мыла посуду. Вот и устала. Только бы удалось как-нибудь соорудить ему отпуск с субботы. Буду как можно больше работать.

3 августа 1928. Пятница

У Юрия сейчас ваканс. Поэтому я его совсем не вижу. И не знаю, ни что с ним, ни как. Вечером тоже куда-то девается.

Вчера были мои стихи «В вечер синий и благословенный»[154]. И две опечатки. 1) «зданья во мглу безлунную зарыты» — лишняя стопа в пятистопном хорее, одна строчка шестистопная — ужас! Словно гвоздем по стеклу. 2) глупость «…под звонкий пар бокалов» вместо «лязг». И хуже всего, что вина не редакции, а Папы-Коли. Ездила вчера к рыжему, обещал напечатать поправку, но сегодня ничего нет.

8 августа 1928. Среда

Мадам Гийе лежит в госпитале. Долгое время где-то пропадала. Осунулась и постарела. Теперь уже ей не дать 19-ти лет.

26 августа 1928. Воскресенье

Вот. Посуда вымыта, относительно нечего делать, пока Юрий в бане, и я одна. Недели две я ждала этого момента, чтобы писать. Было много, о чем писать. А сейчас все уже стерлось и потеряло остроту. Устаю, как черт. Работаю много. А по вечерам тоже стирка, штопка. Желание — не преодолимое никак — спать. И каждую ночь вижу кого-нибудь из знакомых мертвым. За исключением Терапиано, которого видела живым и влюбленным. Весь день чувствовала к нему теплую благодарность, и к вечеру тайком перечитывала его стихи.

С Юрием резка и раздражительна. Редкий час без слез. Все от усталости. На днях плакала из-за того, что Юрий хочет держать прислугу, когда у нас будет квартира из 5-ти комнат, а я говорю, что чужой человек будет мешать. И — поперек кровати — плачу.

— Не хочу прислуги!

— Да ведь это когда у нас квартира будет!

— Не хочу квартиры!

И смешно, и плачется.

Очень скверной была эта неделя в смысле здоровья: небольшой грипп и всю неделю по два и по три креста ацетонов. И чувствовала себя плохо, но работала.

Мне никто не верит, что я больна.

— Такой цветущий вид, помилуйте.

И даже никто из семьи близких не знает, что у меня форма сильная, и что с такими анализами люди в лежку лежат. Я решила испытать свою силу до крайности. Когда-нибудь я же должна подорваться. А если хуже не будет, тогда мне ничего не остается, как самой перестать верить в свою болезнь и плюнуть на всякое леченье.

Одно только меня сейчас пугает, что я буду делать, когда кончится работа в «Фаворе». А жду я этого — по крайней мере, для себя — от субботы до субботы. За белье браться я боюсь, прямо-таки боюсь.

Пишу об Институте, о «несдержанных обещаниях» и пустоте, — пользую как литературный материал, и все это делается уже не таким горьким.

6 сентября 1928. Четверг

…Пока не грянула гроза…

А гроза-то грянула.

Сначала сдержанность и бодрость, потом — малодушие. Не эту, а прошлую ночь почти не спала и доходила до отчаяния. Утром Юрий, видя мое состояние, не поехал на работу. Я тоже почему-то не работаю. Все решили, что мне необходимо отдохнуть.

Конечно, поехала в госпиталь. Говорила с Марсель, она меня успокоила, говорит, что задержки менструаций у диабетиков бывают часто, и случается, что по 4–5 месяцев ничего нет. Совсем меня успокоила; и я, и Юрий — повеселели оба и пошли гулять в Jardin des Plantes. Но все-таки решила сходить к Каминской. Чем ближе к ней, тем больше я нервничала. В приемной так места себе не находила. Когда вошла к ней в кабинет, сердце упало. Рассказала.

— Еще этого вам не хватало!

Стала меня успокаивать, что все это еще может быть от диабета, — и я была совсем спокойной.

— Ничего не могу сейчас сказать. Есть у меня одно маленькое подозрение: у вас опухла матка. Но это бывает и при задержке. Придите в пятницу, когда я уже смогу поставить диагноз. Вас тошнило?

— Нет.

— Ну, это и не обязательно. Теперь я посмотрю вам груди. Нет, тут ничего не видно. Обыкновенно при беременности, если подавить, на соске выступает капля.

И я перетрусила ей сказать, что у меня грудь болит, а теперь считаю это самым солидным доказательством.

— Во всяком случае, если это и беременность, то мы вас от нее скоро освободим. В самом начале это будет совсем не страшно и безболезненно, даже при вашем диабете. Я постараюсь облегчить вам это в материальном отношении, — эта сторона вас, конечно, смущает. Только вы не беспокойтесь. А пока я вам пропишу, и, может быть, это вызовет кровь.

Когда я увидела на лестнице Юрия, я испугалась: он был так страшен.

— Ну, что?

Рассказала все подробно, зачем-то только умолчав про груди. День был такой великолепный, что никакие страхи в голову не шли. Я совершенно убеждена в беременности. Юринька стал сомневаться, а Мамочку и Папу-Колю мне удалось успокоить.

Юрий еще не сознает всей опасности аборта, вернее — его последствия. А я все-таки боюсь. Только бы уже скорее!

12 сентября 1928. Среда

То, что было в пятницу, было в первый раз в жизни[155]. Утром, как обычно, из госпиталя — в мастерскую. В двенадцатом часу почувствовала реакцию. Выступил пот. Сначала крепилась, потом пошла за перегородку, села и положила голову на стол.

Захотелось лечь. Возле Мамочка, что-то говорила. О чем-то меня спрашивала. Скоро я сообразила, что начинаю бредить, говорю какие-то глупости. Мамочка уговаривает выйти в сад. Мне хочется вытянуть ноги. Наконец, встав, иду в первую комнату, слышу, как Мамочка говорит:

— Евдокия Ивановна, можно послать за Николаем Николаевичем?

Зашаталась и больше ничего не помню. Дальше был сон ужасный и неимоверно мучительный. Провалы. Потом приоткрываю глаза (говорят, они все время были открыты) — возвращается сознание. Вижу кресло, одеяло, и… опять провал. Потом — тошнота и желание остаться неподвижной. А это невозможно. Кричу: «Убирайтесь все! Оставьте меня!»

Вижу Юрия красный галстук и спину Наташи Вильде. Потом увидела косынки сестер и свои голые ноги с резинками от корсета. Чувствую укол в ногу и кричу. Мне впрыскивали камфору. На несколько минут сознание проясняется. Соображаю: «Самый тяжелый сон. Когда же конец? Но какой пошлый и скверный сон». Потом опять провал. Когда сознание возвращалось, соображала, что едем в такси, и только тогда, когда меня положили на железную тележку и привезли в комнату, и я увидела знакомые лица санитара, я начала понимать, что это не сон. И сказала: «Как я рада». И потом: «Что случилось? Что такое случилось?»

А когда меня положили в постель, я дрожала крупной, крупной дрожью, но уже могла говорить.