Иван Аврамов - Ошибка Перикла

• Название: Ошибка Перикла
• Автор: Иван Аврамов
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2016

Действие, которое развертывается в романе Ивана Аврамова «Ошибка Перикла», переносит читателя в седую античность — V век до нашей эры, Древние Афины, последние три года жизни и деятельности Перикла-Олимпийца. При нем древнегреческая демократия достигла небывалого расцвета, но, тем не менее, постепенно пошла на спад. И как не парадоксально, первый гвоздь в гроб афинского народоправства вбил именно ее главный радетель и вождь Перикл. Почему? Какую ошибку, и даже не одну, а несколько, он совершил, как первый стратег Афин — «Эллады Эллад», как их тогда называли, сгустка «аттической соли», города, куда стремились умнейшие из умных и талантливейшие из талантливых? Стремились потому, что знали, — этот полис являет собой твердыню свободы, демократии и всеобщего равенства всех граждан перед законом. Здесь художники, скульпторы, поэты, философы, ученые окружены заботой и вниманием, здесь ценят красоту, гармонию и творчество, в отличие от идейного врага Афин Спарты с ее солдафонскими нравами, с ее гражданами, которые сплошь и рядом храбрые, но грубые воины. Лакедемоняне привыкли держать в руках не земледельческий серп или резец ваятеля, а единственно лишь меч и копье. Среди действующих лиц романа — философы Анаксагор и Сократ, создатели Парфенона скульптор Фидий и архитекторы Иктин, Калликрат, блистательные драматурги Софокл и Еврипид, молодой честолюбивый Алкивиад, спартанский царь Архидам… Большое место в повествовании отведено взаимоотношениям Перикла и его подруги, знаменитой гетеры Аспасии… Вдумчивый читатель отметит, что проблемы, на которых сосредоточил свое внимание автор, не потеряли своего значения и в наши дни, многое из того, что зарождалось в ту далекую, отдаленную от нас тысячелетиями, эпоху, присутствует и в нашем повседневном бытии, нуждаясь в дальнейшем развитии и совершенствовании…

---

Аспасия неотрывно смотрела на зеленый, кинжально пронзенный солнцем пеплос горы; Периклу показалось, что у нее сейчас лицо обиженной девочки, которую родители несправедливо укоряют в совершении дурного поступка, хотя на самом деле она ни в чем не виновата. Он подумал, что перегнул палку в этой дурацкой игре, что надо было бы пощадить ее самолюбие. Правда, тут же мысленно и похвалил себя: хорошо, что удержался от самых грубых обвинений, которые, он знал, излетали из уст самых непримиримых и ее, и его врагов: «Милетская хищница с собачьими глазами… Погубила столько храбрых граждан… Заставила матерей проливать горючие слезы…»

— Мне не дадут солгать ни боги Олимпа, — печально произнесла Аспасия, — ни граждане, присутствующие на этом позорном судилище. Если это так, в чем меня обвиняют, если здесь прозвучала правда, то почему Периклу, произнесшему замечательную речь при торжественном погребении павших в войне с Самосом воинов, так торопились, едва не сбивая друг друга с ног, пожать руку, без преувеличения, все, кто участвовал в похоронах? И разве заслуживал первый стратег Афин тех почестей, тех бесчисленных венков и лент, которыми его увенчали и обвили дочери свободных граждан? Тот самый Перикл, покорно выполнивший капризы своей взбалмошной, мстительной жены, которая имела несчастье родиться в Милете, но сердце которой навсегда отдано блистательным Афинам? Не думаю, что такой всплеск всенародного признания и благодарности обусловлен одним лишь красноречием Олимпийца. Самая красивая речь, не подкрепленная делом, пуста, как амфора без вина. Может быть, афиняне, собравшиеся здесь, подтвердят, что я не обманываю уважаемый суд? Восемь лет, которые отделяют нас от этого достопамятного события, не такой уж большой срок, чтобы у них начисто отшибло память.

— Что ж, ты блестяще защитила себя. И меня тоже, — удовлетворенно заметил Перикл. — А вообще, если послушать тех, для кого мы — как бельмо на глазу, то кажется, что миром правит не мудрость, а похоть.

— Похоть, милый мой Перикл, тоже нельзя сбрасывать со счетов. Но как бы она не была сильна, люди все же не козлоногие сатиры, которые одержимы лишь одним желанием — побыстрее совокупиться. Нет, миром все-таки правит мудрость. И любовь, кстати, тоже.

— Пожалуй, настала пора огласить приговор: «Аспасия виновна в том, что любит Перикла. Предлагаемое наказание: поцелуй». Этот приговор исполнит председатель гелиэи — то бишь, твой супруг.

Перикл, не останавливаясь, нежно прикоснулся губами к тонкой, как у девушки, шее Аспасии.

Последний отрезок пути они прошли молча, и за это время Перикл успел передумать все, что так или иначе было связано с военной экспедицией на Самос. Если разобраться, афинянам было все равно, кому отойдет этот дрянной городишко Приена. Но вот допустить раздоров в своем доме, где они хозяева, а таковым являлся Афинский морской союз, просто не имели права. Поступить по-другому означало, что в доме хозяина нет. По существу, самосцы отказались признать первенство за Афинами, когда те предложили уладить дело миром, посредством третейского суда, где, конечно, сумели бы настоять на своем. Но Самос уже был близок к победе, и расставаться с нею под чужим нажимом ему не хотелось. Впрочем, можно было бы закрыть глаза и на это, если бы не одно, самое главное, пожалуй, обстоятельство. Остров фактически находился в руках аристократов, чьи симпатии были отданы злейшему врагу Афин Спарте. Чуть что, и самосцы переметнутся на сторону лакедемонян. Перикл, считая, что хорош тот политик, который умеет предвидеть будущее, понял: лучшего повода для того, чтобы обескровить аристократов Самоса, если даже не с корнем вырвать чертополох, то хотя бы как лезвием косы срезать его верхушку, может и не предоставиться. Тем более, что подобным опытом усмирения вероломных союзников он уже располагал. Так было, когда пришлось поставить на место мятежные Эвбею и Мегару — хвала богам, Олимпиец сумел избежать прямого столкновения с сильным, более многочисленным, нежели афинское, войском спартанцев, которые не замедлили откликнуться на призыв мегарцев о помощи. Силами лакедемонян командовал юный и, пожалуй, простодушный царь Плистоанакт. Пришлось пойти на тайный подкуп советника Клеандрида, чье влияние на Плистоанакта было почти безграничным. Эфоры,[77]которые приставили к царю-юнцу этого мудрого мужа, недооценили его корыстолюбие: десяти талантов, не маленькая, впрочем, сумма, хватило для того, чтобы Плистоанакт получил из уст своего старшего и преданного друга настоятельный совет уйти восвояси.

Когда дошла очередь до Самоса, Перикл, не обращая внимания на обвинения своих противников в том, что он открыто и беззастенчиво проводит политику «архэ»,[78]спешно снарядил 40 кораблей, чьи паруса тут же готовно наполнил попутный зефир.[79]Помнится, он тогда подумал, что всемогущие боги покровительствуют его замыслу. Островитяне, застигнутые врасплох, почти не оказали сопротивления, получив «в подарок» демократические порядки. Странно, но для того, чтобы сей «плод» вызрел, Самосу, как и женщине, понадобилось девять месяцев. Если и дальше продолжить эту аналогию, то не раз дело грозило выкидышем, схватки были чрезвычайно болезненными, а сами роды сопровождались таким обильным кровотечением, что на подмогу пришлось вызывать из Афин еще одну «повитуху» — более мощную, чем та, с которой отбыл Перикл, эскадру. А поначалу ведь ничто не предвещало, что война окажется такой затяжной. Пятьдесят знатнейших самосцев и столько же мальчиков из наиболее состоятельных семей, взятых заложниками, должны были явиться гарантией, что те, которых от демократии воротит, будут сидеть тихо, как мыши. Однако афиняне, убаюканные легкой победой, проворонили заложников, чье освобождение явилось сигналом к мятежу на острове. Пришлось возвращаться. Противник выставил против эскадры Перикла 70 кораблей, однако афиняне в жестоком сражении еще раз доказали, что равных им на море нет. Разгром обернулся для самосцев потерей не только живой силы и кораблей, но и самой гавани, которая являлась ключом ко всему острову. Многомесячной осады он не выдержал. Перикл сурово покарал Самос, весь флот которого был конфискован, а оборонительные стены срыты. Непокорным союзникам предстояло уплатить огромную денежную контрибуцию. Афины еще раз доказали всему эллинскому миру, и в первую очередь Спарте, что с ними надо держать ухо востро. Вот и все, что касается Самоса. Жестокая необходимость, а не капризы Аспасии или ее «милетский патриотизм», заставила первого стратега Афин заняться усмирением острова, что, кстати, вполне одобрило народное собрание.

Перикл даже не заметил, что перестал идти и стоит на месте. Получилось это потому, что остановилась Аспасия, а вслед ей, совершенно автоматически, и он сам. Оказывается, она несколько раз подряд его о чем-то спрашивает, но о чем, он как раз и не слышал. Наконец до него донеслось, что жена, улыбаясь, говорит:

— Здесь?

— Да, дорогая. Ты выбрала изумительное место, — несколько смущенно произнес Перикл.

Место и впрямь было чудесное. Тропа, которой они поднимались, здесь сошла на нет, маленькая круглая поляна со всех сторон была окружена деревьями и густыми кустами каменного дуба, а всего шагах в десяти, невидимый, журчал ручей. По знаку госпожи рабы проворно расстелили на траве плотную и белую, как снег, холстину, которую тут же уставили принесенной снедью. Раб Сикон, которого Евангел ценил больше других за расторопность и умение держать язык за зубами, поклонясь, подал хозяину небольшую амфору с вином. Перикл тут же пристроил ее в тень. Взяв гидрию,[80]он отправился к ручью. Там долго смотрел, как текучая, напористая вода играет на прозрачном дне разноцветными камешками — так, подумалось, жизнь, события, сама судьба не дают покоя человеку, который тоже несется неведомо куда… И хотя вода эта была немыслимо чистой и студеной, Перикл решил поискать какой-нибудь из тех бесчисленных родников, которые и питают сей безымянный горный ручей. Пройдя с четверть стадия, он заметил, что в одном месте трава гуще, ярче, сочнее, к тому же влажно поблескивает. Свернув, он пошел по этому влажному следу и вскоре наткнулся на бьющий, казалось, прямо из скальных обломков родник. Наполнив гидрию, сделал затяжной глоток — вода была отменно вкусной.

Рабы расположились чуть поодаль, но к трапезе не приступали — ждали, когда ее начнут господа. Перикл неспешно разбавил красное лесбосское вино, аккуратно наполнил килики. Подождал, пока Аспасия прикоснется устами к краю чаши, и, наконец, сам сделал несколько добрых глотков. Вино, которому передался холод родника, пилось с приятцей. Отставив наполовину осушенный килик в сторону, Перикл воскликнул:

— Клянусь Зевсом, нашей трапезе позавидовал бы самый изнеженный аристократ!

Это была неправда, и Аспасия в ответ лишь снисходительно улыбнулась. Вот уже много лет ее муж, отказываясь от всяких излишеств в еде, старался питаться так, как повседневно питается весь простой афинский люд. И сейчас их обед, или поздний завтрак, состоял из нескольких горстей соленых оливок — единственное из собственного урожая, что Перикл не разрешал продавать, считая, что в его рощах созревают самые вкусные в Элладе оливки, круга молодого овечьего сыра, порезанного маленькими треугольничками, незамысловатого рыбного пирога, а также еще пирога двуслойного с творогом и чечевичной начинкой, миски запеченных виноградных улиток, некоторого количества сушеных фиг, трех пшеничных хлебцов, зелени — укроп, сельдерей, порей. Из мясных блюд — отлично зажаренный заяц, при виде которого Перикл слегка поморщился — Евангел перестарался. Острым ножом Перикл отсек с полтушки, глазами подозвал хорошо вышколенного второго раба-фракийца, имя которого ему не вспомнилось, — пусть и они полакомятся.