Даль Орлов - Реплика в зал. Записки действующего лица.

• Название: Реплика в зал. Записки действующего лица.
• Автор: Даль Орлов
• Жанр: Прочая старинная литература
• Год: 0101

---

Мысленным взором, как говорят в таких случаях, я уже видел полосу "Советского экрана" с репортажем об этой встрече. Автограф Маркеса был бы на ней не лишним. И вот мэтр склоняется над журнальным столом и фломастером пишет на чистом листе: "Двум миллионам моих друзей - читателям "Советского экрана" самый сердечный привет и цветок, который я нарисовал для них. Габриэль. 1979".

...Вышли на зеленую лужайку, прощаемся. Корреспондент АПН В. Травкин, который нам переводил, теперь нас фотографирует.

Маркес терпеливо позирует, чуть расставив ноги и слегка выпятив грудь, коренастый, широкоплечий. Тут я и выражаю, довольно, надо сказать, пышно свой восторг от самого факта нашей с ним встречи. А он в ответ произносит фразу, которая так мне запомнилась - в ней то ли ирония, то ли серьезная эзотерика: "У вас мистический склад ума..."

Потом он интересуется, много ли будет в Москве протокольных встреч, какими костюмами запасаться - для него это всегда проблема. Успокаиваем: в случае чего что-нибудь официальное можно подобрать на "Мосфильме". Он смеется. По очереди показывает на каждого из нас пальцем:

- Встретимся обязательно в Москве!..

В Москве, куда он приехал, как и собирался, с женой и сыновьями, я направил ему два номера журнала со своей публикацией, с его фотографией и автографом с цветочком. Новой встречи искать не стал. Все было сказано на улице Огня.

И вот другой адрес в том же Мехико, и снова мы стоим у ворот, точнее у железной калитки рядом с задраенными воротами. Наш звонок явно услышан, потому что из глубины невидимого двора раздается суматошный собачий лай. И почти сразу калитку распахивает средних лет женщина, она улыбается, жестами приглашает войти и произносит с акцентом, но различимо по-русски: "Я вас люблю!"

Наверное, это все, что она по-русски знает, но этого вполне достаточно, чтобы мы могли оценить радушие хозяйки.

А Бунюэль стоял в прихожей, на верхней площадке короткой лестницы и всем своим худым, если не сказать изможденным, старым обликом воплощал гостеприимство. Он был в просторной рубашке, ниспадавшей с острых плеч, улыбался во весь большой рот, огромные глаза казались еще больше за толстыми очками, и еще глаз невольно задерживался на невероятно больших его ушах - словно две ладони врастопыр были приставлены к лысому черепу.

- Что будем пить? - сразу спросил он. - Водку, виски, текилу? Текилу? Тогда сюда!.. - И он показал в сторону ближней комнаты, как будто для других напитков в доме предназначались другие помещения.

- Говорите громче, он плохо слышит, - подсказала хозяйка.

Комната, в которой мы устроились, была невелика, в три узких окна с подобранными жалюзи. За окнами - кусочек сада. В простенке повешен темный картон с изображением женского профиля, на стене за нашей спиной - взятая в раму большая карта Парижа. В жаркой Мексике, глядя на нее, он, наверное, путешествует по ней, вспоминая молодость...

Едва хозяин присел на узенький диванчик у стола, как тут же к нему примчалась и расположилась рядом толстая на тонких беспородных ножках собачка. Нам пояснили, что кличут ее Тристана. Собственно, могло ли быть иначе в доме создателя "Тристаны"!

Пока выясняли, на каком языке будем говорить - французском, английском, испанском, хозяйка расставляла бокалы, орешки в вазочках, картофельные хлопья, лимонные ломтики в блюдцах. Выбрали испанский, благо Ветров из АПН его знал и мог переводить.

Все это происходило, напомню, весной 1979 года. Тогда отмечалось 60-летие советской кинематографии, и предполагалось , что Бунюэль в числе одиннадцати крупнейших кинематографистов мира будет награжден памятным призом "за вклад". Для этого было желательным его присутствие на Московском международном фестивале, когда бы вручение и состоялось.

Выслушав нас, автор "Назарина", "Андалусского пса", "Виридианы", "Млечного пути", "Скромного обаяния буржуазии", той же "Тристаны", мягко, мне даже показалось, чуть застенчиво улыбнулся:

- Но у вас же никогда не шел ни один мой фильм, - заметил он. И это была сущая правда. Фарсовый, гротескный, ироничный, порой натуралистичный, всегда все договаривающий до конца, Бунюэль как-то не вписывался в умиротворяющую тональность массового советского проката. Наверняка специалисты объяснят причины наших с ним расхождений и лучше, но факт оставался фактом - как выдающего мастера мирового экрана его признавали, а показывать не спешили.

Бунюэль не стал усугублять неловкую ситуацию: ясно же было, что никто из здесь присутствующих к непоказу в Стране Советов его лент никакого отношения не имеет, наоборот, пришли с добром: приглашают погостить, да еще и награду прочат.

- Спасибо за добрые слова, - говорил он, подливая себе текилу в узкую рюмку. - Мне всегда Россия была интересна. Были друзья среди русских: Эйзенштейн, Юткевич. Еще в тридцатые познакомились, вместе работали. Юткевичу передайте, пожалуйста, привет... Были даже проекты моей постановки в России. Андре Жид, Арагон подталкивали. Так ничего и не получилось. Сейчас я слишком стар. Уже лет пять как отошел от кино вообще.

- Но кино от вас не отошло.

- Да, но я отошел. Если бы мог, сжег бы все 32 своих фильма.

Он произнес это просто, без аффектации, между рюмками. Как было отнестись к сказанному? Самоиспепеляющая требовательность? Горечь от не- достигнутого? Просто настроение момента? Возможно, до конца выстраданное осознание того, что сделанное так и не соотнеслось с высказанным когда-то собственным кредо: "Я всегда говорю только о том, что близко моему сердцу... От кино я требую, чтобы оно было свидетелем всего значительного, что реально происходит на планете"...

-В феврале будущего года мне исполнится восемьдесят, - продолжал Бунюэль, - давно никуда не выезжаю. Вы говорите про август? - Он откинулся на спинку дивана, сделал округлое движение руками, будто собираясь взлететь и перевел взгляд за окно. Там сквозь зелень прошел человек со стремянкой. - Если в Россию ехать, то когда снег, морозы, зима!.. Нет-нет! - Он прихлопнул колени ладонями. - Боюсь такого долгого путешествия, пневмонию можно схватить. Хотя в конце-то концов мне все равно, где умереть, покинуть этот ужасный мир и отправиться к Богу. - Тут он лукаво прищурился. - Про Бога я - просто так, я атеист. - И он повторил слова, где-то уже у него встречавшиеся: - Бог меня не интересует, меня интересуют только люди...

Он точный ровесник своего века - родился в 1900-м. А через четыре года после нашей встречи его не станет. Двадцати четырех лет он эмигрировал из монархической Испании во Францию, где началась его кинематографическая биография. Потом были США, с 1946 года жил в Мексике. Множество призов и наград на самых престижных фестивалях и форумах - "Оскар", Канны, Венеция - классик. И вот: "отошел от кино", "готов сжечь все свои фильмы". И вместе с тем, этот аккуратно опорожняющий рюмочки, поглаживающий прильнувшую к нему собаку немолодой человек с огромными ушами совершенно не производит впечатления человека чем-то подавленного или разочарованного. Он даже строит планы, иронизирует над собственной персоной, намечает пути передвижений. Ему явно симпатичен этот неожиданный привет из Москвы, в которой он никогда не был, и, чем черт не шутит, куда можно теперь взять и завалиться. А если не самому, то, может быть, послать представителя? Например, сценариста, с которым сделал шесть фильмов, француза Жана-Клода Карьера? Или друга - режиссера Ауру? Он женат на Жеральдине Чаплин... А, может быть, жену послать?! - Он смеется. - Она дальше семидесяти километров от Мехико уже лет сорок не выезжала... Не знаю... Вот Жеральдина через пару недель приедет, посоветуемся...

Я протягиваю Бунюэлю блокнот, и он вписывает в него свой домашний адрес. По нему, собственно, все мы сейчас и находимся. "Пишите!.." - предлагает он.

Надо же такому случиться, что некоторое время спустя упомянутый Жан-Клод Карьер окажется моим соавтором на фильме "Трудно быть Богом" в постановке немца Питера Флайшмана. А незадолго до этого Жан-Клод со слов Бунюэля напишет и издаст его биографию. Когда будем работать в Париже, Жан-Клод подарит мне экземпляр с теплой дарственной надписью. Я приеду в Москву, и в книжку Бунюэля вклею блокнотный листок с адресом, написанным его рукой. На память. Так и храню...

Пора прощаться... По узкой дорожке идем к калитке. Впереди Бунюэль. "Ах, если бы я был моложе! - вдруг восклицает он и добавляет, ни дать, ни взять, в духе "трех сестер": - Москва!.. Москва!..

Он сам отодвигает защелку и распахивает калитку, обмениваемся рукопожатиями. Мы уходим, а они, два старых человек, все еще продолжают стоять в открытом проеме. "Я вас люблю!" - с удовольствием посылает нам вслед старая женщина и снизу вверх смотрит на Бунюэля.

Тост Ирины Купченко

Два пишем, три в уме - сочинялось и публиковалось одно, а за кадром оставалось другое, то, что на самом деле поразило и не забылось, что запомнилось навсегда.