AНДЖЕЙ ДРАВИЧ - ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ

• Название: ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ
• Автор: AНДЖЕЙ ДРАВИЧ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011

В книге "Поцелуй на морозе" Анджей Дравич воссоздает атмосферу культурной жизни СССР 1960-80 гг., в увлекательной форме рассказывает о своих друзьях, многие из которых стали легендами двадцатого века

---

Бывает ли иначе? Да, конечно. Я знал жен, виновных в моральном падении своих супругов, бывших причиной их отступничества, предательства. Слышал и о вдовах «равнодушных или эгоистически предусмотрительных».[13] Так, однако, случилось, что близко знаком с ними не был. Это и есть замечательная привилегия русской системы рекомендаций: вы всегда попадаете к хорошим людям (чуть хуже, чуть лучше) и никогда к плохим. Понятно, и это можно назвать ограничением и нарушением объективных пропорций, готов согласиться. Но моя Россия именно такова – в ней больше хорошего. И в моих вдовах тоже.

Сознательно пользуюсь этим притяжательным местоимением «мои». Излишняя фамильярность? Возможно, но я называл их именно так. «Куда ты собираешься?», – спрашивала жена в пору нашего совместного пребывания в Москве с меланхолической уверенностью, что угадала ответ. «К моим вдовам», – отвечал я. «Опять!». Да, опять. И если вернусь еще, опять отправлюсь к тем, что живы и готовы принять меня.

Я во многом и по-разному виноват перед ними. Хотя бы в том, что не всегда посвящал их покойным мужьям столько и таких слов, каких они ожидали. Или в том, что, несмотря на всяческую осторожность, касался каких-то болезненных для них вопросов. А также и в том, что в своей писательской работе не всегда помнил о них. Вот и в этих воспоминаниях Борис Абрамович Слуцкий представлен у меня без Тани, хотя после ее смерти он, действительно, уже не смог жить, оправиться от этой утраты. Боря Балтер – без Гали. Ильюша Зверев – без Жени. А Елена Владимировна Марьямова! Казачка с горячим сердцем, вдова Саши – большеголового, улыбчивого, коренастого – бывшего моряка и члена редколлегии «Нового мира» времен Твардовского! Она не позволила мне забыть о себе, дав одновременно свежий материал по теме этого раздела. Со вчерашней почтой пришла от нее книжка с неопубликованными работами скончавшегося четырнадцать лет назад мужа. И посвящение: … старым, далёким и близким друзьям на память об Александре Моисеевиче. Ваша Лена. Так это наложилось – текст на контекст, и так совпало во времени, чистая правда, даю слово! И еще – так призвали к порядку мою ленивую и неблагодарную память. Спасибо и простите, Лена.

Мне встречались великолепные русские девушки, теперь я благодарно улыбаюсь им издалека. Но из всех русских женщин (кроме одной, на которой я женился) важнее всех для меня старушки с морщинистыми лицами, дряблой кожей, редкими волосами, астматическим дыханием, шаркающей походкой. Согбенные под тяжестью креста русской судьбы, они несут дальше драгоценную память об усопших. Я склоняюсь, как прежде, к их рукам и целую их, словно реликвии.

«ЯВНЫЕ, ТАЙНЫЕ, ОБОЕГО ПОЛА…» [14]

Этот вопрос возвращается ко мне теперь и беспокоил тогда: как справедливо оценивать этих людей? В чем они виноваты безусловно, а где следует воздержаться от осуждения? За что должны отвечать сами, а какую часть вины снимает с их совести бесчеловечное время, когда они жили?

Я имею здесь в виду людей, за которыми тянулась дурная слава, по поводу которых меня предостерегали или при виде которых во мне самом зажигался красный огонек. Обычно передаваемый из рук в руки, я двигался в замкнутом круге порядочных и приличных людей. Но случались исключения, встречались фигуры дву- или многозначные, с биографиями, состоявшими из нескольких разных частей неоднородного качества. Они начинали жизнь вполне достойно, потом уступали страху или искушению, а еще позже привыкали существовать с оскалом нарочитой улыбки, делая вид, будто ничего не случилось. Или же – в обратном порядке. Об одних кружили слухи, насчет других что-то шептали на ухо, и я ощущал тогда неуверенность, понимая, как легко в этом климате размножаться сплетням и инсинуациям. (Сама великая Надежда Мандельштам здесь не без греха: многим ее индивидуальным характеристикам отдельных людей позднее противопоставили документированные возражения). Временами оценки бывали однозначны и несомненны. Называя такие фамилии, понимающе посматривали на собеседника и, не говоря ни слова, стучали по столу. Это означало, что Х. – стукач, доносчик, который время от времени стучится со своим докладом в дверь опера (сокращение от оперуполномоченный), представителя органов сыска. Считалось очевидным, что люди, занимающие определенные должности, особенно те, что предусматривали контакты с иностранцами, доносят в силу своего положения, так сказать – по долгу службы. В жизни, однако, всё не так просто: мне известны несомненные случаи нарушений этого правила, а также ситуации, в которых работники этого типа могли бы, располагая обширной информацией, принести немало зла, но на протяжении многих лет не делали этого – даже наоборот. Понятно, выполняя служебные обязанности, они представляли куда следует отчеты, но фиксировали в них только необходимый минимум сведений, оставляя остальное при себе. Таковы неисповедимые пути прикладной этики. Со временем я без труда распознавал – конечно, и с помощью друзей – тех, с кем можно было, особенно не рискуя, позволить себе искренность до определенной степени (минус, разумеется, дела по-настоящему серьезные), они же, зная о том, что знаю я, вели себя безупречно и меня не подводили. «В рабочем порядке», я думал о них: «Похоже, за меня они не отчитываются»…

А вот жанровая сценка: хорошо известный мне дом, богато накрытый стол, веселая компания. Разговор идет самый свободный. Вдруг появляется запоздавший гость. Я испуганно шепчу на ухо хозяину: «Миша, да ведь этот Х. – стукач». «Правда, но мой дом – не его территория, здесь он не работает, не бойся!». И точно – тут он, кажется, не работал, поскольку вокруг вовсе не смущались и каждый из присутствующих, в соответствии с популярной в этом кругу формулой, наговорил «лет на пять» тюрьмы.

Таковы правила советско-русского уклада жизни. Идеологические кампании проходят, диктаторы умирают, уцелевшие жертвы возвращаются из лагерей. Прежние идейные надзиратели, которых спускали с цепи как свору псов, готовых загрызть очередных «уклонистов», стареют, утрачивают былую прыть, теряют давнюю спесь. Преследователи и преследуемые постоянно видятся друг с другом – на лестничных площадках писательских домов, в ЦДЛ, в редакциях, служебных кабинетах, поликлиниках. Всё становится достоянием литературной общественности. Приходилось слышать о нескольких громких случаях самосуда в форме рукоприкладства. Но их было немного. Предпринятые в пору хрущевской оттепели попытки официального разбирательства – хотя бы в виде заседаний товарищеского «суда чести» – ликвидировали в зародыше. Даже такие отъявленные доносчики, как Яков Эльсберг или Лев Никулин (прозванный стукачом-надомником, поскольку рапортовал обо всем, что услышал в разных домах, а работал во всех возможных направлениях[15]), были официально неприкосновенны, им мог грозить – разве что – товарищеский бойкот. Последний же, кроме самых ярких примеров, подчинялся естественному у людей ритму эмоционального ослабления, стирания памяти о нанесенных обидах и зле… Особенно когда былые оскорбители опускали глаза, грустно усмехались с выражением доверительного покаяния. «Что было делать, старик, знаю, взял грех на душу, вел себя по-свински, виноват – но какое время было тогда, страшное время, сам помнишь, а думаешь, мне было легко?», – это читалось на их лицах. Стоит ли удивляться жертвам, что чувства жалости, отвращения и понимания в совокупности заставляли их махнуть рукой на судебные преследования своих обидчиков? Что не всегда разрывали отношения, а те, прежде разорванные, постепенно «как-то» восстанавливались? Что сосуществование протекало без иллюзий, но и без – ослабевающего с годами – гнева, с терпким привкусом двузначности такого «прощения»? Тем паче, что некоторые давние преследователи искренне сожалели, каялись, отрекались от своего прошлого, переживали внутреннюю ломку. Я знал и таких, что служили позднее доброму или – по крайней мере – неплохому делу, возможно, понимая это как форму покаяния?… Здесь всё смешалось, почти каждый случай осложнялся особыми обстоятельствами и не походил на другой, иногда внешне выражаясь в сценах невообразимого драматического и психологического напряжения, каких не найти в искусстве. Русская литература того времени имела тут же, под рукой, в собственном доме, в событиях повседневности целые залежи материалов редких инспирирующих качеств, способных ее питать. Но она вынуждена была их обходить стороной, по крайней мере – в писательских версиях, предназначенных для официальных публикаций. Родился ли уже новый Достоевский, в зеркале сочинений которого отразится тот мир в своих видимых, а в особенности – невидимых измерениях?

Из глубин памяти выплывают обрывки воспоминаний, связанных с этой темой и моим – аутсайдера – скромным опытом. Слишком часто, впрочем, я чувствовал – то, что способен уловить и стараюсь понять, – только верхний ломкий слой льда над темной бездонной пропастью.