Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

• Название: Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая
• Автор: Дмитрий Мережковский
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Поэзия
• Год: 1995
• ISBN: 5—239—01137—0

Первая книга антологии дает широкую панораму поэзии старшего поколения русской эмиграции: от главных представителей русского символизма — Д. Мережковского, Вяч. Иванова, З. Гиппиус до старейшего представителя второй волны русской эмиграции Д. Кленовского. Большая часть имен этой книги хорошо известна русскому читателю, в том числе И. Бунин, В. Ходасевич, М. Цветаева, И. Северянин, — но многие прочно и незаслуженно забыты даже литературоведением русского зарубежья. В этом томе читатель найдет стихи Л. Бердяевой (жены философа), А. Кондратьева, Ю. Терапиано, А. Присмановой и многих других.

В антологию включены произведения, созданные поэтами только в эмигрантский период творчества.

Издание рассчитано на широкий круг читателей, а также может служить учебным пособием по литературе русского зарубежья.

---

«Бессонной тишины немые звуки…»

Бессонной тишины немые звуки
зовут в страну оплаканных теней,
и мертвые протягивают руки
   из ночи невозвратных дней.

О, сколько их, за сумрачным Коцитом
навек покинутых! Издалека
о прожитом, о прошлом, о забытом
   бормочет горькая река.

И сердце жалостью безмерной сжато,
и вечность о прощении молю
за то, что мало я любил когда-то,
   что мертвых я сильней люблю.

«Судить не нам, когда — как Божий суд…»

Судить не нам, когда — как Божий суд —
решает брань судьбу народов грешных,
и демоны войны в набаты бьют
среди громов и воплей безутешных.

Как примирить Закон и эти тьмы
замученных неискупимой мукой?
И кто палач, кто жертва? Разве мы —
все круговой не связаны порукой?

В ответе каждый. Но за что ответ —
кровавый рок обид и распрей кровных?
Повинны все, невиноватых нет.
И нет виновных.

Дождь

Ах, воистину чудесен
день весенний! Даже в дождь.
Лес мне дорог и без песен,
сладок запах мглистых рощ.

В гнездах прячутся наседки,
плачет небо, на траву
тихо каплет с каждой ветки
сквозь намокшую листву.

Низко облака над лесом.
Грустно, сыро и темно.
Пусть! И дождевым завесам
завораживать дано.

Лужи, грязь, вода в овраге. Дождь…
А все ж как хороша
этой животворной влаги
лес обнявшая душа!

Над озером

Озеру уснуть хотелось.
Перед сном оно оделось
в дымно-серую парчу.
И звезда зажглась… Темнея,
стала глубь еще роднее
отраженному лучу.

Долго я смотрел на воду,
что внимает небосводу,
гладью отражая высь.
Думалось: и сердце, Боже,
так на озеро похоже!
В глубину свою вглядись…

О, пойми, ведь все на свете —
только небо, только сети
призрачных его огней,
все слова, мечты, желанья —
только нежные касанья
неба к вечности твоей,

звездный луч, тебя манящий,
голос чей-то говорящий
из незнаемой тиши, —
на земле ответный шорох,
отражения в озерах
созерцающей души.

Trinacria

А. А. Трубникову

Психеи средиземной колыбель,
страна богов, священная досель
Тринакрия[36], как стала ты близка мне!
Три моря, горы, скалы. Камни, камни…
Они живые. Помнят все. Молчат.
Чего-то ждут. В какую даль глядят?
От этих статуй и столпов отрытых
и капителей из дворцов забытых —
такая тишина… Как вздох времен —
восставший прах, окаменелый сон!

Со стен акрополей, весь день овеян
тенями приснопамятных Ахеян,
и вижу их: герои и цари,
едва причалив, строят алтари,
в горах стучат их медные секиры,
и солнце чаши золотит и лиры.
А чуть стемнело, огибает мыс —
вон там, на корабле своем, Улисс…
А чудится — насторожились стены:
у скал вдали еще поют Сирены.

Тринакрия, — о, сколько с той поры
разоров, бед! Здесь рушились миры,
в пустыню брег набеги обращали,
и гавани твои — как обнищали!
А там, в родных горах, что ныне там?
Черно везде, голо. И по тропам,
иссохлые от вековой разрухи,
горбатые на осликах старухи…
Но вот — не странно ли? — всё остров жив.
Пожалуй, весел. Беден, да счастлив.

И то сказать, его земля приветна:
и берега и горы, даже Этна,
И жизнь — что встарь… Пускай суровый крест
изгнал богов, — живут еще окрест,
верна векам наследственная вера:
Праматерь с сыном на руках, Церера[37],
всё царствует (века уберегли)…
Она, она, печальница земли,
в часовенках с лампадою бессонной,
на всех путях утешною Мадонной…
И я молился ей — непобежденной.

Таормина

«Что ж — разорву, сожгу письмо… Сгорит…»

Что ж — разорву, сожгу письмо… Сгорит,
но оттого небывшей ты не станешь.
Из сердца ложь не вытравит обид,
   и правдой сердца не обманешь.

Благословлю ль, возненавижу ль рок
за каждый миг, продливший нашу встречу, —
я повторю заученный урок
   и, отвечая, не отвечу.

Огарок

Погаснет электричество в квартире —
   спешишь огарком заменить.
И станет в комнате и в целом мире
   всё как-то по-другому быть.

Нарушен установленный порядок,
   насторожилась тишина.
Предчувствий, обольщающих догадок
   душа встревоженно полна.

Как маленький огарок, луч вливая
   в заманивающую тьму,
она мерцает призрачно-живая,
   подобная во всем ему.

Фитиль то вспыхнет, то как бы от страха
   зажмурится. И вновь темно…
И громче дряхлая бормочет Пряха,
   жужжит веретено.

The king's tower

М. А. Форштетеру

Стоит с двенадцатого века,
ее воздвиг нормандский воин.
Слезами, кровью человека
точатся выемы пробоин.
Еще грозна тюрьмы вчерашней
гранитнодымная порфира,
в веках неколебимы башни
на водной пéрекрести мира.

Всё дымом — Рим, святая Жанна,
испанцы, Индия, тевтоны,
но так же, с алебардой, чванно
шагает брит на страже трона.
И — полудухи-полуптицы,
химеры крепостей британских —
гнездятся вороны в бойницах,
потомки воронов нормандских.

[38]

Сочельник

В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней
   за звездой, и грезятся года
невозвратные — опять из дали синей
   путь указывает мне звезда.

Чтó это? Мечты какие посетили
   сердце в ночь под наше Рождество?
Тени юности? любовь? Россия? или —
   привиденья сердца моего?

Тишиной себя баюкаю заветной,
   помня все, все забываю я
в этом сне без сна, в печали беспредметной,
   в этом бытии небытия.

Возлюбленная тишина…

Возлюбленная тишина,
вечернее очарованье,
виденьями какого сна
овеяно твое молчанье?

Возлюбленная тишина,
преображение заката,
недостижимая страна,
покинутая мной когда-то.

Слилось грядущее с былым,
неизмеримое с ничтожным,
и кажется пережитым
всё, что казалось невозможным.

«Увидеть, осязать нельзя…»

Увидеть, осязать нельзя,
   нельзя услышать слухом, —
уводит тайная стезя
   в мир, озаренный духом.

И свет не свет, и тьма не тьма,
   земля, но неземная.
Небес голубизна — нема
   и говорит о рае.

От светоносной немоты,
   от нерожденных звуков
пьянея, сердце с высоты
   внимает песне духов.

«Не спрашивай у жизни много…»

Не спрашивай у жизни много,
но бойся Божьего суда.
Жизнь — это узкая дорога
в непостижимое Туда.

О бывшем не тоскуй напрасно
и смертью вечность не зови.
Она с тобой, в тебе всевластно
нездешней правдою любви.

Любовь, к себе годами строже,
ты целью вышней назовешь.
Мир видимый — прости мне, Боже! —
он или призрак, или ложь?

Requiem

Dis manibuscum sacrum[39]

Шаги мои все ближе к вам, друзья,
и дух о вас печалится все чаще, —
все призрачней сквозят лесные чащи,
в немую даль змеится колея,
   и горестней поет кастальская струя,
      родник, из глýби говорящий.

Зовете ль вы, иль я зову — пора,
и мне пора уйти в страну покоя,
где грешника, святого и героя
уравнивает строгая Сестра[40], —
   туда, в страну, где нет ни «завтра», ни «вчера»,
      а длится время неземное.

Да, вас — о братья духу моему,
чьи образы в себе всю жизнь лелею,
друзья, которых не встречал милее, —
родных мечте моей, родных уму
   и тех, кого любил, не знаю почему,
      и оттого еще сильнее.

Ни людям, ни себе давно не лгу,
не обольщаю сердца ожиданьем
утешной вечности, ни упованьем
на встречу с вами вновь… Но не могу
   не вспоминать. Все, все на этом берегу
      мне кажется воспоминаньем.

О, спутники мои! Со мной деля
восторги грез и мысли ненасытной
и творческой гордыни беззащитной,
вы были мне как милая семья,
   пока не рухнула Российская земля
      в бесправья хаос первобытный.

В те годы мир, весь мир казался наш,
любуясь им, росли мы все когда-то.
Любили мы и Русь, и Запад свято,
дворцы царей, Неву и Эрмитаж,
   Петрова города блистательный мираж
      уже в крови его заката.

В те годы Анненский-мудрец был жив,
учитель-друг, угасший слишком рано;
и Гумилев, и Блок (в те дни — не скиф:
   он бурю звал, разбит, как утлый челн о риф
      разъявшегося океана)…

Забытым с той поры утерян счет,
но вас забыть, взнесенных на высоты
Парнасские, — нельзя! Во дни забот,
борений, нужд, искали вы вперед
   путей нехоженых, в слова вбирая мед,
      бессмертья мед, как пчелы в соты.

Но кто из вас, кто страшно не погиб,
кто спасся, отстрадав урок жестокий
войны, усобиц, безрассудной склоки, —
от пуль, застенка и тюремных дыб?
   =Лишь тот, воистину, кто внял примеру рыб,
      ушедших в темень вод глубоких.

О, сколькие меж вас, певцов-друзей,
мне доверяли сны, обиды, муки,
И женщины… Но нет! Одной лишь в руки
правило отдал я судьбы моей, —
   одной поверив, знал, что коль изменит, с ней
      и смерти не прощу разлуки.

Я Музой называл ее, с собой
влюбленно уводил в лесные чащи,
где бьет родник из глуби говорящий.
И не она ли, день и ночь со мной,
   и ныне призраков ко мне сзывает рой,
      так укоризненно манящий.

Но жизнь идет… Ее не победит
ни рок живых, ни вопли всех убитых,
ни перекор надежд и слов изжитых.
Пусть — ночь еще! Весенний лес шумит
   над тишиной плющом обросших плит
      и лаврами гробниц увитых.

1959