Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R.

• Название: Мемуары M. L. C. D. R.
• Автор: Гасьен Куртиль де Сандра
• Издательство: Ладомир, Наука
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-86218-525-6

Гасьен Куртиль де Сандра (1644–1712) — журналист и памфлетист, непосредственный свидетель и участник самых бурных событий второй половины XVII — начала XVIII века, автор около сорока книг и один из самых читаемых писателей своего времени.

«Мемуары M. L. C. D. R.» («Мемуары г-на графа де Рошфора»; «M. L. C. D. R.» означает: «Monsieur le Comte de Rochefort»), представляют сегодня несомненный интерес как с исторической, так и с литературоведческой точек зрения; героев Куртиля обессмертил в своей знаменитой трилогии Александр Дюма-отец.

Сочиненные Куртилем псевдомемуары носят абсолютно апокрифический характер. Герой «Мемуаров M. L. C. D. R.», граф де Рошфор, напоминает самого автора — военного, прожившего жизнь честного служаки, но так и не сумевшего сделать придворную карьеру.

---

Когда свадьбу сыграли, я вернулся в Париж и, подобно девушкам для увеселения, никогда не живущим на одном месте больше трех месяцев, перебрался к одному банщику неподалеку от собора Святого Павла. Человек невеликого звания, он был тем не менее очень ловок и способен на многое, когда того действительно желал, но как никто другой пристрастился к игре и за час мог проиграть все, что скопил за месяц. Такое поведение я ставил в вину его жене, которая, вместо того чтобы тихо отвращать благоверного от пагубы, только и делала, что орала на него, а посему он более всего на свете ненавидел семейный очаг и старался бывать дома как можно реже. Я познакомился с ним, когда он был помощником банщика Дюпена с улицы Сент-Антуан{414}, где я, бывало, жил лет по пять-шесть. Там жили и другие знатные люди и там же произошла история, которая удивила многих и, видимо, удивит моего читателя — да так, что он, пожалуй, в нее не поверит. Но прежде чем выказывать сомнения, прошу обратиться к очевидцам: Дюпен еще здравствует, и те, о ком пойдет речь, — слишком важные люди, чьи имена известны даже в других странах; если справиться у них, они подтвердят — я ничего не выдумал. Впрочем, не стану никого упрекать в неверии, поскольку мне и самому все случившееся представляется столь невероятным, что, даже будучи свидетелем, я до сих пор сомневаюсь, что это было на самом деле.

Жили-были два вельможи, большие друзья: один — маркиз де Рамбуйе, старший брат госпожи герцогини де Монтозье{415}, другой — маркиз де Преси, старший сын в семье Нантуйе, откуда происходил даже один государственный канцлер, пользовавшийся такими милостями в царствование одного из наших королей, что заставил своего повелителя, чьею державой управлял единолично, испросить для него у Папы кардинальскую шапку{416}.

Отправившись на войну, как и все знатные особы во Франции, они однажды завели речь о делах потусторонних и, обнаружив, что оба не слишком сведущи в предмете своей беседы, в шутку поклялись друг другу, что тот, кого убьют первым, принесет эту весть оставшемуся в живых и пожмет ему руку в знак того, что помнит об этой клятве; затем они перешли к темам, несомненно, менее серьезным. Прошло два или три месяца, в течение которых ни один, ни другой не вспоминали о сказанном, затем маркиз де Рамбуйе отправился с армией во Фландрию, тогда как Преси, свалившись в горячке, был вынужден остаться у Дюпена, где в то время жил. Месяц или недель пять спустя, утром, в шестом часу, полог у постели Преси внезапно зашевелился, и тот, вскочив взглянуть, кто его потревожил, увидел маркиза де Рамбуйе в шляпе и сапогах. От радости, что друг вернулся, он хотел тотчас же броситься ему на шею, но маркиз де Рамбуйе, поспешно отступив, сказал, что приветствия запоздали, — он явился лишь затем, чтобы сдержать данное прежде слово, ибо погиб накануне при таких-то и таких-то обстоятельствах, и подтверждает: все, что они говорили о загробном мире, — правда; ему же, Преси, стоило бы теперь начать жить по-другому, ибо его тоже убьют в первом же бою, и времени терять нельзя. Легко представить, как эти слова потрясли маркиза де Преси, — не желая верить услышанному и думая, что друг шутит, он вскочил с постели и снова попытался обнять его. Но руки обхватили лишь воздух, и Рамбуйе, дабы рассеять его сомнения, показал себе на область почек, куда получил смертельный удар — оттуда, кажется, еще текла кровь. Затем он исчез, оставив друга в неописуемом ужасе. Преси опрометью выскочил из спальни и, разъяренный тем, что не дозвался слугу, мирно посапывавшего в гардеробной, разбудил криками весь дом. Проснувшись от шума вместе с остальными, я с Дюпеном поднялся в его покои. Когда он поведал нам о случившемся, мы приписали это галлюцинациям, свойственным изматывавшей его горячке. Поэтому мы велели ему снова лечь, убеждая, что все это ему привиделось, — однако он в отчаянии, что его принимают за фантазера, принялся в красках расписывать нам все подробности, о которых я только что рассказал. Его старания были тщетны — мы остались при своем мнении до тех пор, пока не пришли вести из Фландрии: господин маркиз действительно погиб. Тогда-то и пришлось нам вспомнить тот утренний переполох. Мы взглянули друг на друга и подумали, что он и впрямь не лишен причины. В Париже сей слух восприняли как сущий вздор, но всяк почел необходимым удовлетворить свое любопытство: мои друзья, зная, что я живу в том самом доме, прислали мне около сотни писем и нанесли столько же визитов, полагая, что лишь я один смогу рассказать обо всем беспристрастно. Но, что бы я ни говорил, у людей оставались сомнения, которые способно было развеять лишь время, — все ждали, что станется с Преси, которому, как уже упоминалось, было предсказано погибнуть в первом бою, и развязку его судьбы считали финалом этой истории. И вскоре правдивость пророчества была доказана: когда вспыхнула гражданская война{417}, он отправился сражаться в предместье Сент-Антуан; отец и мать, страшившиеся зловещего предсказания, можно сказать, кидались ему в ноги, пытаясь не пустить его туда, — но все же он поехал и был убит, к великому сожалению всей семьи, которая считала достойным продолжателем рода именно маркиза, а не другого наследника, заступившего на его место. И в самом деле, маркиз не был женат, а жил с женщиной незнатной и небогатой и, если верить сплетням, нечасто о ней вспоминал. Но такова судьба всех фамилий, чье былое великолепие потускнело, и он не единственный, кто вел беспутную жизнь, хотя это вовсе его не извиняет.

Вернемся же теперь к моему новому хозяину. Его жена то и дело жаловалась мне на то, что он играет, и однажды, когда банщик меня брил, я сказал ему об этом; тот, однако, оказался неисправим и, вместо того чтобы поверить моему опыту, ответил, что остается-де в выигрыше чаще, чем в проигрыше, к тому же играет только в мяч, полагаясь на свое умение, а не на случай, и вообще, нужно же ему как-то развлекаться, раз уж он совсем не пьет. Я возразил: эти речи пристали разве что дворянину, имеющему десять тысяч ливров ренты, но никак не ему, обремененному семьей и обязанному зарабатывать на хлеб насущный; и даже когда он не проигрывает, то все-таки теряет время, которое для человека его звания, обязанного усердно трудиться, гораздо ценнее случайных денег — не имея времени, он никогда не сможет заработать себе состояние; если он не воспользуется моими советами — ему же будет хуже, ибо то, что я говорю, — лишь ради его блага, и в его возрасте уже пора бы знать, что хорошо, а что плохо, и жаль, что он не извлек пользы из опыта. Но он, пропустив мои слова мимо ушей, продолжал вести прежнюю жизнь. Однажды его жена пришла ко мне совершенно расстроенной, — он снова отправился в ближайший зал для игры в мяч и просадил много денег, — и, если я по-прежнему добр к их семье, умоляла сжалиться над нею и пойти запретить ему играть, чтобы муж не лишился еще большей суммы. С тех пор как я постарел и перестал интересоваться забавами, которые любил прежде, мне не приходилось захаживать в такие места, но этот зал находился в трех шагах от дома; я заглянул туда словно бы ненароком и увидел его — он играл так скверно, что, хотя мне добрых двадцать лет как не доводилось держать в руках ракетку, я все равно легко бы его победил. Я выполнил просьбу моей хозяйки и вернул банщика домой, невзирая на его сопротивление. Поднявшись наутро, я сказал ему, что ничуть не удивляюсь его проигрышам — ведь он настоящий мазила — и что, даже несмотря на мой возраст, мне не составит труда выиграть у него, если я этого захочу. Он насмешливо ответил, что готов дать мне фору пятнадцать из тридцати, раз уж мне угодно, и я, притворившись простаком, поймал его на слове. Как был, в домашнем, я отправился с ним в зал, предупредив, что не собираюсь довольствоваться малыми ставками, и велев принести все остававшиеся у него деньги. Мы начали игру по десять пистолей за партию и, когда я позволил ему немного взять верх, он спросил, не хочу ли я получить обещанную фору. Я отказался, пояснив, что не совсем выдохся, и предложил ему сыграть пароли{418} на равных условиях. Обрадовавшись, он положил деньги на кон, но, поскольку играл ничуть не лучше, чем в первый раз, когда я его увидел в зале, был весьма обескуражен, проиграв тридцать пистолей. Правда, имея еще столько же в кошельке, он потребовал сыграть на все, что у него было. Я не возражал, заявив, что дам ему фору пятнадцать. Убедившись, что я не собираюсь обдирать его как липку, и довольный, что имеет дело с таким великодушным человеком, он даже несколько раз перепрыгнул через веревку, преуспев в этом, признаться, больше, нежели в игре. Но радость бедняги оказалась преждевременной: я, боясь устать, больше не прикидывался слабым игроком, и вскоре партия завершилась моей победой — я забрал шестьдесят луи, оставив его в сильном расстройстве.

Он попросил ничего не говорить его жене, и я согласился, не думая, впрочем, держать слово: мне хотелось, чтобы она узнала о преподанном ему уроке и о том, что у него больше нет денег. Итак, едва вернувшись, я сказал, что нашел способ образумить ее мужа на будущее и очень удивлюсь, если после постигшего его фиаско он еще когда-нибудь в жизни станет играть: я оставил его без гроша, отнял все шестьдесят луи и, поведав, как все произошло, добавил, что вовсе не желаю воспользоваться ими; я поступил так для того лишь, чтобы выставить его дураком и отвратить от игры; что же до этих шестидесяти золотых, то они будут ей возвращены, но пусть она пообещает рассказать об этом мужу не раньше, чем я позволю. Она поблагодарила меня, как того заслуживал мой поступок. Слезы, навернувшиеся ей на глаза в начале моего рассказа, сразу просохли, едва, окончив речь, я протянул ей деньги. Когда она зажала их в кулаке, то заявила, что теперь пусть хоть башмаки ей лижет, а она ему больше ничего не даст — и пусть сам думает, как прокормить своих детей, которых наделал немало. Она в точности так и поступила: день или два у них в доме не было ни корки хлеба, потому что никто не давал мужу в долг из-за его страсти к игре. Видя беднягу в нужде, сделавшей его куда покладистей, я сжалился и решил ему помочь, хотя это и обернулось для меня убытком. Он попросил меня дать взаймы десять пистолей, и я не смог ему отказать, так как выиграл целых шестьдесят, — но вынужден был отдать свои, не захотев признаться, что вручил выигрыш его жене. Такая же просьба последовала и несколько дней спустя, но, так как деньги предназначались для дома, я довольно легкомысленно ее удовлетворил, ибо считал, что, раз уж отдал пресловутую сумму его благоверной, то смогу получить свои пистоли назад сразу же, как только расскажу о его займах. В результате, все приходя и приходя, он вытянул у меня целых сорок пистолей; единственной предосторожностью, которой я озаботился, была его расписка. Между тем не проходило и дня, когда бы он не обещал мне всю жизнь быть разумным, и действительно переменился — то ли он притворялся оттого, что чувствовал себя мне обязанным, то ли его потеря и впрямь была слишком свежа. Как бы то ни было, его жена, видя, что он стал другим, постоянно ставила это мне в заслугу, твердила о своей признательности, пренебречь которой могла бы разве что черная неблагодарность. Тут-то я и напомнил о деньгах, занятых ее мужем, и указал на те необходимые в хозяйстве вещи, которые он на них приобрел, в ответ, однако, услышав от нее только то, что я очень добр, и ничего больше.