Петр Багров - От слов к телу

• Название: От слов к телу
• Автор: Петр Багров
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Культурология
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-86793-817-8

Сборник приурочен к 60-летию Юрия Гаврииловича Цивьяна, киноведа, профессора Чикагского университета, чьи работы уже оказали заметное влияние на ход развития российской литературоведческой мысли и впредь могут быть рекомендованы в списки обязательного чтения современного филолога.

Поэтому и среди авторов сборника наряду с российскими и зарубежными историками кино и театра — видные литературоведы, исследования которых охватывают круг имен от Пушкина до Набокова, от Эдгара По до Вальтера Беньямина, от Гоголя до Твардовского. Многие статьи посвящены тематике жеста и движения в искусстве, разрабатываемой в новейших работах юбиляра.

---

Первоначальный вариант (который публикуется в нынешних собраниях сочинений):

Она, открыв глаза большие,
Глядит на графа — наш герой
Ей сыплет чувства выписные
И дерзновенною рукой
Коснуться хочет одеяла…
Совсем смутив ее сначала…
Но тут опомнилась она,
И, гнева гордого полна,
А впрочем, может быть, и страха,
Она Тарквинию с размаха
Дает — пощечину[376]. <…> —

был заменен стихами:

Она, открыв глаза большие,
Глядит на графа — наш герой
Ей сыплет чувства выписные
И дерзновенною рукой
Уже руки ее коснулся…
Но тут опомнилась она;
Гнев благородный в ней проснулся,
И, честной гордости полна,
А, впрочем, может быть, и страха,
Она Тарквинию с размаха
Дает пощечину. <…>[377]

Неудовольствие императора вызвала сцена, восходящая, как было установлено комментаторами поэмы, к четвертой песни «Орлеанской девственницы»[378]: здесь мы находим последовательность жестов, близкую к той, которая есть в интересующем нас эпизоде ГН. Гермафродит одергивает полог над кроватью Иоанны, стремится прикоснуться к ее груди, лезет к ней с поцелуями, но в ответ получает оплеуху от объятой христианским гневом героини.

Возможно, одеяло первоначальной редакции показалось Николаю I чрезмерно вольтерьянским; однако нельзя не заметить, что, перерабатывая текст, Пушкин не ослабил фривольности: отказавшись от рискованного направления поползновений графа, он изменил модальность действий героя — если в первом варианте Нулин лишь хочет коснуться одеяла, то в новой редакции он уже коснулся руки Натальи Павловны. Замена аграмматической рифмы на глагольную вызвала дальнейшую перестройку текста — появился стих «гнев благородный в ней проснулся», дублирующий сочетание «честной гордости полна», таким образом, психологическая ретардация, подготавливающая заключительный жест героини, усиливается.

Следует различать два синтаксически-коммуникативных типа жестикуляции в нарративе. Первый можно назвать монологическим, жесты этого рода не включены в коммуникацию героев[379]. Второй тип, включающий жестовую составляющую в коммуникацию персонажей, — жестикуляция диалогическая. Жесты тут образуют цепочки, выступающие как реплики. Несколько цепочек жестов, объединенных, с одной стороны, семантикой, с другой — повторами, можно обнаружить и в пушкинской поэме.

Первый такой карпалистический диалог сопровождает сцену знакомства героев:

Уж стол накрыт. Давно пора;
Хозяйка ждет нетерпеливо.
Дверь отворилась. Входит граф;
Наталья Павловна, привстав,
Осведомляется учтиво,
Каков он? что нога его?
Граф отвечает: ничего.
Идут за стол. Вот он садится,
К ней подвигает свой прибор
И начинает разговор <…>

Хозяйка привстает — это соответствует правилам хорошего тона, гость в ответ подвигает свой прибор, подсаживаясь к хозяйке (а не располагаясь визави, как было принято[380]), и тем самым сразу приступает к легкому нарушению границ приличий, делая незаметно для себя первый шаг на пути к кульминационной пощечине[381].

В эпизоде прощания героев после весело проведенного вечера граф и Наталья Павловна в обмене репликами-жестами меняются ролями. Здесь впервые возникают интересующие нас мануальные мотивы:

<…> С досадой встав,
Полувлюбленный, нежный граф
Целует руку ей — и что же?
Куда кокетство не ведет?
Проказница — прости ей, боже! —
Тихонько графу руку жмет.

Конвенциональному поцелую Нулина хозяйка отвечает скрытым рукопожатием, которое будет чуть позже прочитано распаленным воображением героя как нераспознанный им прежде флирт:

Он помнит кончик ножки нежной,
Он помнит: точно, точно так!
Она ему рукой небрежной
Пожала руку; он дурак,
Он должен бы остаться с нею —
Ловить минутную затею.

Тайное пожатие руки как эротический жест к 1825 году уже прочно вошло в карпалистический арсенал русской поэзии. Можно напомнить памятный Пушкину «Первый снег (В 1817-м году)»:

Счастлив, кто испытал прогулки зимней сладость!
Кто в тесноте саней с красавицей младой,
Ревнивых не боясь, сидел нога с ногой,
Жал руку, нежную в самом сопротивленье,
И в сердце девственном впервой любви смятенья,
И думу первую, и первый вздох зажег,
В победе сей других побед прияв залог[382].

А можно привести пример тайного рукопожатия как прелюдии к более серьезным действиям из другого сочинения автора ГН:

И перед ней коленопреклоненный,
Он между тем ей нежно руку жал…
Потупя взор, прекрасная вздыхала,
И Гавриил ее поцеловал.
Смутясь она краснела и молчала;
Ее груди дерзнул коснуться он…
«Оставь меня!» — Мария прошептала,
И в тот же миг лобзаньем заглушен
Невинности последний крик и стон…

(«Гавриилиада»)[383]

Усилению мотива рукопожатия (важного еще и потому, что ночные рассуждения графа о рукопожатии — место, отсылающее непосредственно к шекспировской поэме, ставшей, по позднейшему признанию Пушкина, одним из импульсов к написанию ГН[384]) служит его каламбурное обыгрывание в сцене, предшествующей тактильному обмену интересующего нас кульминационного эпизода:

<…> вот он подходит
К заветной двери и слегка
Жмет ручку медную замка
<…>

Не менее важно предшествующее этому фрагменту отступление, предваряющее касание Нулина в отредактированном варианте сцены, завершающейся пощечиной:

Так иногда лукавый кот,
Жеманный баловень служанки,
За мышью крадется с лежанки:
Украдкой, медленно идет,
Полузажмурясь подступает,
Свернется в ком, хвостом играет,
Разинет копи хитрых лап —
И вдруг бедняжку цап-царап.

Для провербиального кота «цап-царап» — вовсе не жест, а вполне практическое действие, аллегорический смысл которого, однако, понятен любому читателю поэмы, ожидающему скорой развязки. Заметим, что внимательный и недоброжелательный критик Пушкина дважды в пересказах ГН заменил мышь кошкой. В «Литературных опасениях» Надеждин иронически упоминает «мастерское изображение влюбленного кота, в пылу неистового воскипения страсти цап-царапствующего свою любимицу»[385]; а в рецензии на «Две повести…» уточняет: «В <…> картине кота <…> поэт подменил ныне <…> кошку мышью»[386].

Возвращаясь к кульминации поэмы, следует отметить, что она зеркально повторяет сцену рукопожатия, корреспондируя также с обменом символическими жестами в сцене знакомства. Однако жесты как знаки, которыми обмениваются персонажи, здесь исчезают, возвращая диалогу мануальных движений героев практический характер: в ответ на нулинское нескромное касание руки следует столь же прагматическая оплеуха, увесистость которой особо оговорена автором поэмы:

Пощечину, да ведь какую!

Итак, нам представляется малоубедительным текстологическое решение, закрепляющее в качестве основного варианта кульминации ГН сцену с одеялом. Описанный в «цензурной» редакции жест Нулина — соприкосновение рук героев — более наглядно продолжает ряд жестовых диалогов поэмы, весьма значимых для карпалистики ГН.

Не менее важно другое: как неоднократно отмечалось в исследовательской литературе, ГН тесно связан с пушкинским романом в стихах[387]. Из черновиков III главы романа в текст поэмы с некоторыми вариациями переходит отброшенная сцена: здесь герой, читавший накануне Байрона, лежа в постели поутру (или только что поднявшись), рассуждает о своих чувствах к героине:

Проснулся <он> денницы ране
И мысль была всё о Татьяне
Вот новое подумал он —
Не уж-то я в нее влюблен
Ей богу это было б славно
[Себя] [уж] то-то б одолжил

В ГН эти уже стихи подвергаются радикальной и демонстративной (для автора и его исследователей) инверсии: герой размышляет не с утра, а перед сном, он читает не Байрона, а В. Скотта, ирония Евгения, адресованная им себе (Ей богу это было б славно), теперь обращена повествователем на героя, во внутреннем монологе которого именно в этот момент начинает брезжить будущая травестия древнеримской драмы: