Александр Кондратов - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е

• Название: Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е
• Автор: Александр Кондратов
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2003
• ISBN: 5-89059-043-Х

Первая книга из трех под общим названием «Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период)», посвященных 1960–1980-м годам XX века. В нее вошли как опубликованные, так и не публиковавшиеся, ранее произведения авторов, принадлежащих к так называемой «второй культуре». Их герои — идеалисты без иллюзий. Честь и достоинство они обретали в своей собственной, отдельно от советского государства взятой жизни.

---

Ах, какой песок горячий! Совсем как утюг, даже пятки поджарить можно. Но потом привыкают пятки, только по животу как будто мурашки бегают, если в песок лечь. Так мне стало горячо, что как будто холодно.

А мимо нас люди разноцветные ходят: красные, малиновые, белые. Один коричневый дядька перешагнул меня.

Ну вот, теперь я так и останусь на всю жизнь маленьким, или тогда мне тоже этого дядьку перешагнуть надо. Так все дети говорят, я им не верю, а все равно страшно. Только как же этого дядьку перешагнешь, если он сам чуть ли не до самого неба? А тебя еще загорать заставляют — лежи и ни с места. А я и так уже весь изжаренный, в носу моем так пересохло, что и вздохнуть нельзя.

Надо скорее в воду забежать и быстро напиться, пока еще дети не зашли, а то зайдут и написают туда потихонечку. Я-то уж знаю, что написают, потому что мы везде писаем. Куда мы только не писаем! В кровать писаем и в бочки пожарные, в лейки и в цветы. Даже в бане, когда нас в тазик посадят. Только в горшок мы писать не любим, а так везде. Однажды мы писаньем пожар лесной потушили. Девчонки заплакали и к воспитательнице побежали, а мы с Юркой собрали мальчишек вокруг огня и водой его своей потушили.

А Юрка у нас в этом деле совсем герой. Мы соревнования такие устраиваем: кто быстрее выписывает, или, наоборот, кто медленнее, кто выше и кто дальше. Всегда Юрка в этих соревнованиях на первом месте: в уборной он писает до самого потолка, а в земле глубже всех прорывает ямку. Но все равно по борьбе я его сильнее. Я прием один знаю. Он всегда от меня плачет. А вообще мы друзья — мне, как Юрке, до потолка не дописать.

Вот мы и в Финский залив тоже писаем! Дети не говорят, что писают, но все равно, наверное, писают.

А вдруг не писают? Они же не говорят. Может быть, только я один писаю, а то ведь если бы все в воду писали, ее, наверное, и пить было нельзя. А так ведь можно. Значит, только я писаю. Люди в воду идут, а про меня не знают, что я туда написал.

Ведь если бы узнали, так и не купался бы никто. Кто же купаться станет в воде описанной? Вылезли бы все на берег, окружили бы меня и ругать стали, что я воду им всю испортил. А то еще хуже — сами бы тоже в воде стали писать.

Страшно мне от таких мыслей, я на берег бегу и в песок закапываюсь, только до живота. А Юрку мы с головой закапываем, так, что совсем его не видно. Один только Юркин нос торчит, чтобы дышать ему, а не то и задохнуться можно.

Потом я отполз от всех незаметненько. Интересно мне в песок закапываться. Пойду по берегу. О, какая рыбина валяется! Схватил ее за хвост, а она фу-ты как воняет. Бросил ее скорее на место, к толпе большой побежал. Огромная собралась толпа, жмутся люди друг к другу, говорят что-то и все собираются, собираются, как муравьи в кучу.

Перебрался я между их ног, а там в середине человек валяется с языком вылезшим, другой ему ноги сгибает, а еще другой на живот жмет так, что у того вода изо рта хлынула. Страшно мне стало, я назад пошел пробиваться, а тут все ноги сплошные: волосатые, толстые, тощие переступают, на цыпочки становятся и в лицо мне коленями тычут. Пробрался кое-как, как будто через лес какой-то, назад к своим ребятам бегу. Мимо головы пробежал закопанной. Лежит голова на песке и ревет слезами горючими, языком облизывается, а вокруг мальчишки голые прыгают, ладонями по бокам стучат. Дальше бегу, смотрю, дядька коричневый, который меня перешагнул, с жирной теткой валяются. Закрыли глаза и лежат, как мертвые. Я прыг через него, тетке в живот вляпался. А она и не заметила, лежит себе, как бегемот в зоосадике, не шевелится. Тут меня как ударит что-то по голове, даже с ног сшибло. А это мяч, оказывается, так сильно стукнутый. Встал я и опять бегу. Наконец к своим добрался. Фу-ты! Бросился на песок и воздух глотаю, так запыхался, что и не вижу ничего. А около меня Лёнька песок жует. Ух ты! а где же пальцы его? И рот до ушей. Куда ж я попал? Так это же уродики безобразные! Целый садик их здесь. Окружили меня и пальцами в глаза лезут. Один за ухо схватил, другой за ногу кусает. Противные какие-то, страшные, совсем не смешные. Возятся, как черти, в песке и воют что-то. А воспитательница у них хорошая, совсем как у нас в младшей группе. Иди, говорит, скорее отсюда, мальчик. А я и так давно хочу вырваться, да уродики не пускают. Навалились все на меня — и кучу-малу устроили. Визжат, царапаются и ручками уродливыми в лицо мне тычут, дышать совсем не дают. И не страшно мне, а жутко как-то, потому что кусаются не больно совсем, зубов у них нет, что ли? Выполз я, наконец, из-под кучи, весь слюнями их измазанный, и помчался что есть духу. На уродика сморщенного наступил, раздавил его, как лягушку какую-то. А они кричат — бу-бу-бу — и вдогонку песком швыряются.

Бегаю я по пляжу, чуть не плачу, а группы моей все нету и нет. Нужно скорей к рыбине вонючей бежать. Вот она, моя тухлая рыбина! — значит, и садик где-то поблизости. Озираюсь по сторонам, ищу садик. А тут тень ко мне огромная наклонилась. Хвать под мышки меня — и наверх тащит, — это дядька был коричневый, которого я перепрыгнул, — ты что это по животам ходишь? — говорит, и поднял меня на всю великанскую величину, так что весь пляж мне сразу стал виден. Вот и группа моя любимая. Я кричу, ногами отдрыгиваюсь, а он в воду меня уносит, утопить захотел. По горло уже занес. Потом увидел, что я от страха сейчас умру, обратно вынес, на берег поставил. А сам от смеха трясется, а я от ужаса. Не бойся, говорит, я ведь дядя Степа. Бросился я от него поскорее. Дяди Степы только в книжках интересные бывают, а на улице увидишь, так от страха умереть можно — тоже, наверное, уродищи.

Наконец-то к группе своей прибежал настоящей. Шлепнулся лицом в песок, как поезд, даже песок в горле застрял, еле откашлялся.

Хорошая наша группа, самая лучшая из всех. Там все чужие ходят, а здесь свои все: Вовик на животе лежит и пальцем в песке что-то трогает, остальные вокруг бегают, кувыркаются. А я, хватит, набегался. Поползу к Вовику, что это он там такое пальцем трогает?

Хороший Вовик, совсем не подлиза, только плохой, что ни с кем не играет. Лежит себе в сторонке один и сам с собой разговаривает. Жуков он очень любит. Я тоже жуков люблю. Но я живых люблю, а Вовик и мертвых тоже. Целую коробку себе наловил, и все теперь у него подохли, он их теперь в землю закапывает, хоронит там.

Лежит Вовик и в ямку песочную смотрит. А в ямке муравей у него сидит. Муравей наверх выбраться хочет, а песчинки сыпятся вниз. Так он и стоит на одном месте, бежит — и в то же время стоит.

А воспитательница всех уже в пары строит. Сосчитала детей, а нас с Вовиком не хватает: схватила за руки и тоже построила. Домой все пошли, в песок проваливаясь, я и Вовик последней парой идем. Вдруг Вовик как дернется и назад побежал скорее. Что это он оставил там? Я за ним побежал вдогонку. Очутились на старом месте, а тут животы наши отпечатанные и ноги лежат, мы ушли, а они лежат. Между ними в ямке муравей все ползет. Схватил его Вовик, а сам чуть не плачет от жалости. Догонять остальных побежали.

Идем сзади, а я про себя все думаю: что бы приключилось, думаю, если бы Вовик про муравья забыл? Мы бы домой пришли, а муравей бы полз и полз в своей ямке. А потом бы ночь пришла, на пляже темно и страшно, а он все ползет, выбирается. Выберется, а там в другую ямку упадет, так и будет всю жизнь ползти и стоять на месте, а песочинки все будут сыпаться, сыпаться, а он все будет бежать и бежать, а потом зима придет и снег на него навалится. Вот как страшно бы все приключилось — молодец Вовик. Выпустили мы его на дорогу, муравьишка без оглядки в лес бежит: наверное, детки у него там и мама тоже. Только бы не наступили ногой на него, а то вон людей сколько ходит. Подняли мы опять муравьишку и за кусты бросили, смотрим, а там за кустами что-то страшное шевелится. Все идут и не видят, что за кустами творится, а тут такое страшное, что даже сказать нельзя. Это дрались два чудовища: черное и красное. Вначале мы ничего разглядеть не могли: они переплетались друг с другом и катались по земле в пыли. Потом у черного выдернулись усики, у него были усы и клещи. Оно схватило красное за хвост и потащило его к себе, а красное растянулось, как кишка от противогаза, и скрутилось сразу же. Черное его раскручивает, а оно опять скручивается. Тогда черное вцепилось ему в живот и стало в мясо вгрызаться, так, что морду в крови перепачкало, а красное сморщилось все и вдруг потянулось непонятно, хвостом бьет о землю, чуть ногу мою не задело, я даже отшатнулся от ужаса. А черное все грызет его, так что на две половины располовинило, и двое их теперь красных стало, расползаются в разные стороны. Одна половина в лес поползла, но черное догнало ее и жрать стало, а другая половина на дорогу выползла, и тут ее дядька военный сапогом раздавил так, что кровь одна брызнула. Это червяк был красный, а черная сороконожка такая. Маленькие они были в сравнении с нами, но так дрались жутко, что у Вовика даже слезы от страха вышли, а я дрожал, как от холода. Побежали мы скорее группу догонять, догнали уже, со всеми идем. Плетемся сзади и ничего уже больше не видим, только драка стоит в глазах ужасная: то хвост по земле колотится, то половину красную сороконожка рвет.