Альфонс Доде - Тартарен на Альпах

• Название: Тартарен на Альпах
• Автор: Альфонс Доде
• Жанр: Классическая проза

---

Какая противуположность съ этимъ отвратительнымъ сырымъ мракомъ, сквозь который, точно сквозь масляную бумагу, тамъ и сямъ мелькаетъ нѣсколько пассажировъ, закутанныхъ въ долгополые ульстеры, въ каучуковые плащи, а тамъ назади чуть виднѣется неподвижная фигура рулеваго съ важнымъ и неприступнымъ видомъ, подъ вывѣскою, гласящею на трехъ языкахъ:

«Воспрещается говорить съ рулевымъ».

Совершенно лишнее «воспрещеніе», такъ какъ на Винкельридѣ никто не говорилъ ни съ кѣмъ, ни на палубѣ, ни въ салонахъ перваго и втораго классовъ, биткомъ набитыхъ изнывающими отъ тоски пассажирами. И здѣсь, какъ на Риги-Кульмъ, Тартаренъ страдалъ, приходилъ въ отчаянье не столько отъ дождя и холода, сколько отъ невозможности поговорить. Внизу онъ, правда, встрѣтилъ нѣсколько знакомыхъ лицъ: члена жокей-клуба съ племянницей (гмъ!… гмъ!..), академика Астье-Рею и профессора Шванталера, заклятыхъ враговъ, на цѣлый мѣсяцъ обреченныхъ не разставаться, по милости случайности, одновременно заковавшей ихъ въ круговой объѣздъ одного и того же антрепренера-возильщика по Швейцаріи; были тутъ и другіе изъ мимолетныхъ гостей Риги-Кульмъ. Но всѣ они дѣлали видъ, будто не узнаютъ тарасконца, довольно-таки замѣтнаго своимъ шлемовиднымъ головнымъ уборомъ, своими палками, крючками и веревками у пояса. Всѣ точно стыдились вчерашняго бала, того необъяснимаго увлеченія, которымъ съумѣлъ вдохновить ихъ этотъ толстый человѣкъ.

Одна только профессорша Шванталеръ подошла къ нему съ веселою улыбкой на кругломъ, розовомъ личикѣ, приподняла чуть-чуть юбочку двумя пальцами, какъ бы собираясь протанцовать минуэтъ, и заговорила: «Dansiren… walsiren… ошень карошъ»… Вспоминала ли живая толстушка прошлое веселье, или не прочь была опять покружиться подъ музыку, только отъ Тартарена она не отставала. И Тартаренъ, чтобъ отдѣлаться отъ нея, уходилъ на палубу, предпочитая измокнуть до костей, чѣмъ казаться смѣшнымъ.

А ужь и лило же только, и мрачно же было на небѣ! А тутъ еще, какъ бы для его вящаго омраченія, цѣлый отрядъ «Арміи Спасенія», — десятокъ толстыхъ дѣвицъ съ полуумныміи лицами, въ муруго-голубыхъ платьяхъ и въ шляпахъ Greenaway, — забрался на пароходъ въ Бекенридѣ, столпился подъ тремя огромными красными зонтами и запѣлъ свои канты подъ аккомпаниментъ аккордеона, на которомъ игралъ длинный, полувысохшій господинъ съ безумными глазами. Никогда въ жизни Тартаренъ не слыхивалъ такого нестройнаго пѣнія, такой тянущей за душу музыки. Въ Бруненѣ эта компанія сошла съ парохода, оставивши карманы туристовъ набитыми нравственно-поучительными брошюрами. И почти тотчасъ же, какъ смолкли звуки аккордеона и взвизгиванія несчастныхъ вопильщицъ, небо стало проясняться, на немъ показались голубые просвѣты.

Между тѣмъ, пароходъ вошелъ въ озеро Ури, со всѣхъ сторонъ стѣсненное громадами дикихъ горъ; справа, у подножія Зеелисберга, показалось Грютлійское поле, на которомъ Мельхталь, Фюрстъ и Штауффахеръ дали клятву освободить свое отечество. Глубоко взволнованный Тартаренъ благоговѣйно обнажилъ голову, не обращая вниманія на недоумѣніе окружающихъ, и даже трижды помахалъ фуражкой, чтобы тѣмъ почтить память героевъ. Нѣкоторые изъ пассажировъ не сообразили, въ чемъ дѣло, и, принявши на свой счетъ поклоны тарасконца, вѣжливо съ нимъ раскланялись.

Хриплый свистокъ нѣсколько разъ повторился эхомъ близко стѣснившихся горъ. Дощечка на палубѣ, возвѣщавшая пассажирамъ названіе станціи, гласила на этотъ разъ: Тельсплаттъ.

Пріѣхали.

Часовыя находится въ разстояніи пяти минутъ ходьбы отъ пристани, на самомъ берегу озера и на той самой скалѣ, на которую Вильгельмъ Тель выпрыгнулъ во время бури изъ лодки Геслера. Необыкновенно радостное чувства охватило Тартарена, когда онъ ступилъ на эту историческую почву, припоминая и переживая мысленно главнѣйшіе эпизоды великой драмы, которую онъ зналъ такъ же хорошо, какъ свою собственную исторію. Вильгельмъ Тель былъ всегда его любимымъ типомъ. Когда въ аптекѣ Безюке затѣвалась игра въ «кто что любитъ» и каждый изъ участниковъ писалъ на бумажкѣ имя поэта, названіе дерева, запаха, имя любимаго героя и предпочитаемой женщины, — на одной изъ записокъ неизмѣнно прочитывалось:

«Любимое дерево — боабабъ.

„Запахъ — пороха.

„Писатель — Фениморъ Куперъ.

"Чѣмъ бы хотѣлъ быть? — Вильгельмомъ Телемъ".

Все общество въ аптекѣ единогласно восклицало: "Это Тартаренъ!"

Какимъ же счастьемъ забилось его сердце, и какъ сильно оно забилось передъ часовней, воздвигнутою на вѣчную память о благодарности цѣлаго народа! Восторженному тарасконцу уже представлялось, что вотъ-вотъ сейчасъ самъ Вильгельмъ Тель съ лукомъ и стрѣлами въ рукахъ отворитъ ему дверь.

— Войти нельзя… я работаю… сегодня не пріемный день… — раздался изнутри громкій голосъ, усиленный еще резонансомъ свода.

— Monsieur Астье-Рею, членъ французской академіи…

— Herr докторъ-профессоръ Шванталеръ…

— Тартаренъ изъ Тараскона!…

Въ стрѣльчатомъ окнѣ надъ порталомъ показался художникъ въ блузѣ и съ палитрой въ рукахъ.

— Мой famulus [5] идетъ отпирать вамъ, господа, — сказалъ онъ почтительнымъ тономъ.

"То-то… иначе и быть не могло, — подумалъ Тартаренъ. — Мнѣ стоило только сказать свое имя…"

Тѣмъ не менѣе, онъ, изъ деликатности, уступилъ дорогу и вошелъ послѣднимъ.

Художникъ, красивый, рослый малый съ цѣлою гривой золотистыхъ волосъ, придававшихъ ему видъ артиста эпохи Возрожденія, встрѣтилъ ихъ на приставной лѣстницѣ, ведущей на подмостки, устроенные для расписыванія верхняго яруса часовни. Фрески, изображающія главные эпизоды изъ жизни Вильгельма Теля, были уже окончены, кромѣ одного, воспроизводящаго сцену съ яблокомъ на площади Альторфа. Надъ нею еще работалъ художникъ, причемъ его "фамулусъ", — какъ онъ выговаривалъ, — съ прическою херувима, съ голыми ногами и въ средневѣковомъ костюмѣ, позировалъ для фигуры сына Вильгельма Теля.

Всѣ архаическія личности, написанныя на стѣнахъ, пестрѣющія красными, зелеными, желтыми, голубыми костюмами, изображенныя больше чѣмъ въ натуральную величину, въ тѣсномъ пространствѣ старинныхъ стрѣльчатыхъ очертаній постройки, и разсчитанныя на то, чтобы зритель видѣлъ ихъ снизу, вблизи производили на присутствующихъ довольно плачевное впечатлѣніе; но посѣтители пришли съ тѣмъ, чтобы восхищаться, и, разумѣется, восхищались. Съ тому же, никто изъ нихъ ровно ничего не понималъ въ живописи.

— Я нахожу это необычайно характернымъ, — торжественно заявилъ Астье-Рею, стоя съ дорожнымъ мѣшкомъ въ рукахъ.

Чтобы не отстать отъ француза, и Шванталеръ, съ складнымъ стуломъ подъ мышкой, продекламировалъ два стиха Шиллера, изъ которыхъ добрая половина увязла въ его шершавой бородѣ. Дамы, въ свою очередь, начали восторгаться, и съ минуту подъ стариннымъ сводомъ только и было слышно:

— Schön… oh! schön!…

— Yes… lavely…

— Exquis… délicieu…

Со стороны можно было подумать, что находишься въ лавкѣ пирожника. Вдругъ, среди благоговѣйной тишины, точно звукъ трубы, загремѣлъ чей-то голосъ:

— Никуда не годится! Я вамъ говорю — прицѣлъ не вѣренъ… Такъ не стрѣляютъ изъ лука…

Можно себѣ представить, какъ былъ пораженъ художникъ, когда необычайный альпинистъ, размахивая своимъ багромъ, съ киркой на плечѣ, рискуя изувѣчить присутствующихъ, доказалъ, какъ дважды-два — четыре, что Вильгельмъ Тель не могъ цѣлить изъ лука, какъ изображено на картинѣ.

— Да вы-то кто такой?

— Какъ — кто я такой? — воскликнулъ озадаченный тарасконецъ.

Такъ, стало быть, не передъ его именемъ открылась запретная дверь!… И, выпрямившись во весь ростъ, гордо поднявши голову, онъ выпалилъ:

— Кто я?… Спросите мое имя у пантеръ Саккара, у львовъ Атласскихъ горъ, — они, быть можетъ, вамъ за меня отвѣтятъ.

Всѣ отодвинулись подальше, — всѣмъ стало жутко.

— Позвольте, однако, — заговорилъ художникъ, — въ чемъ же вы нашли неправильность?

— А вотъ въ чемъ, — смотрите на меня! Тартаренъ притопнулъ два раза ногой такъ, что съ пола поднялась пыль столбомъ, перехватилъ лѣвою рукой свою кирку, прижалъ ея конецъ къ плечу и замеръ въ позѣ стрѣлка.

— Превосходно! Чудесно!… Онъ правъ… Стойте такъ, не шевелитесь…

Потомъ, обращаясь къ мальчику, художникъ крикнулъ:

— Скорѣй, картонъ… карандаши!

На самомъ дѣлѣ тарасконецъ такъ и просился на картину, — коренастый, широкоплечій, съ наклоненною головой, до половины ушедшій въ шлемовидный passe-montagne, съ пылающимъ взоромъ, прицѣливающимся въ дрожащаго отъ страха ученика. О, чудо воображенія! Онъ взаправду былъ увѣренъ, что стоитъ на Альторфской площади, что въ дѣйствительности цѣлитъ въ родное дитя, котораго у него никогда не бывало, имѣя при себѣ запасную стрѣлу, чтобъ убить злодѣя своей родины. И его убѣжденіе было такъ сильно, что сообщилось всѣмъ присутствующимъ.