Андре Мальро - Надежда

• Название: Надежда
• Автор: Андре Мальро
• Издательство: «Художественная литература» Ленинградское отделение
• Жанр: Проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-280-00944-Х

Роман А. Мальро (1901–1976) «Надежда» (1937) — одно из лучших в мировой литературе произведений о национально-революционной войне в Испании, в которой тысячи героев-добровольцев разных национальностей ценою своих жизней пытались преградить путь фашизму. В их рядах сражался и автор романа.

---

От негодования Негус говорил очень быстро, жестикулировал, ладони мелькали над взлохмаченными волосами. Головкин не понимал, но отдельные слова, которые он успевал уловить, вызывали у него беспокойство. Гарсиа сказал ему несколько слов по-русски.

— Конкретно говоря, уж лучше быть ненадежными, чем недееспособными, — сказал Прадас.

Негус вытащил револьвер и положил на стол.

Гарсиа точно таким же образом положил свою трубку.

Под лучами, пробивавшимися сквозь пробоину в стене, тарелки и узкогорлые графины разбрызгивали вокруг рой искр, словно рой светляков над огромным натюрмортом. Поблескивали плоды на ветках, поблескивали короткие синеватые штришки — дула револьверов.

— «Все оружие фронту», — сказал Мануэль.

— Когда нам нужно было стать солдатами, — сказал Прадас, — мы стали солдатами. Затем нам нужно было стать строителями, мы стали строителями. Нам нужно было стать администраторами, инженерами, кем еще? Стали. И если, в конечном итоге, нам придется стать попами, что же, станем попами. Но мы создали революционное государство и мы создадим армию. Конкретно говоря. Со всеми нашими достоинствами и недостатками. И спасет республику и пролетариат именно армия.

— Мне лично, — сказал Шейд со всей кротостью, поглаживая обеими ладонями помпоны, — на все ваши речи начхать. То, что все вы делаете, и проще, и лучше, чем ваши разглагольствования. У всех у вас головы слишком уж распухли от мыслей. Кстати, в твоей стране, Головкин, у всех тоже головы начали пухнуть от мыслей. Вот почему я не коммунист. На мой взгляд, Негус малость того, но он мне нравится.

Атмосфера разряжалась.

Эрнандес снова посмотрел на часы, потом улыбнулся. Зубы у него тоже были длинные, как лицо и как кисти рук.

— При каждой революции происходит одно и то же, — заговорил снова Прадас, теребя бородку. — В девятнадцатом эсер Штейнберг, комиссар юстиции, потребовал навечно закрыть Петропавловскую креость. В ответ на что большинство поддержало и приняло предложение Ленина отправлять туда пленных белогвардейцев: у нас было и так достаточно недругов в тылу. В конечном счете благородство — роскошь, которую общество может себе позволить только значительно позже.

— Чем раньше, тем лучше, — сентенциозно изрек Мерсери.

— В ближайшем будущем пойдут свары из ничего, — гнул свое Негус! — Без умствований. Партии созданы для людей, а не наоборот. Мы не хотим создавать ни новое государство, ни новую церковь, ни новую армию. Люди — главное.

— Так пусть для начала люди попробуют вести себя благородно, когда есть повод, — сказал Эрнандес, переплетя длинные пальцы под подбородком. — И так хватает подонков и убийц, которые выдают себя за наших…

— Позвольте, товарищи, — заговорил Мерсери, выложив ладонь на стол, а сердце — на ладонь. — Одно из двух. Если мы победим, наши противники предстанут перед лицом Истории с заложниками, а мы — со свободой мадам Москардо. Что бы ни случилось, Эрнандес, вы подаете благородный и возвышенный пример. От имени движения «За мир и справедливость», к которому я имею честь принадлежать, я снимаю перед вами мою… гм-м… мою фуражку.

С первой же встречи в день истории с огнеметом Мерсери вызывал у Гарсиа неясное чувство: майор задавался вопросом, является ли театральность неизбежной спутницей идеализма; и в то же время он ощущал, что в Мерсери есть нечто подлинное, с чем антифашизм не может не считаться.

— И пускай не делают всю дорогу вид, что считают анаров сворой чокнутых! — говорил Негус. — Вот уж сколько лет испанский синдикализм работает по-серьезному. Ни с кем не вступая в компромиссы. У нас не сто семьдесят миллионов, не то что у вас; но если мерять ценность идеи количеством сторонничков, то вегетарианцев в мире больше, чем коммунистов, даже считая всех русских. Всеобщая забастовка — существует это или нет? Вы вон сколько лет на нее нападаете. Перечитайте Энгельса, это вам будет полезно. Всеобщая забастовка — это Бакунин. Я видел коммунистическую пьесу, где выведены анары; на кого они похожи? На коммунистов, какими их представляют себе буржуи.

В полутьме статуи святых, казалось, подбадривали Негуса, экстатически воздевая или простирая руки.

— Будем поосторожней с обобщениями, — проговорил Мануэль. — Личный опыт Негуса был, возможно… скажем, неудачным: коммунисты не все безупречны. Кроме нашего русского товарища (имя я забыл, извини) и Прадаса, за этим столом, я, по-моему, единственный член партии. Эрнандес, ты как считаешь, я — поп? А ты, Негус?

— Нет, ты парень что надо. И ты воюешь. У вас немало ребят что надо. Но есть и другие.

— Еще одно: вы, анархисты, говорите так, словно у вас монополия на честность, и называете бюрократами всех, кто с вами не согласен. Но вы ведь сознаете все-таки, что Димитров — не бюрократ! Димитров против Дуррути — это одни нравственные ценности, противостоящие другим, а не махинация, противостоящая нравственным ценностям. Мы — товарищи, будем же честными.

— А кто как не ваш Дуррути написал: «Мы откажемся от всего, кроме победы!» — сказал Прадас Негусу.

— Угу, — проворчал тот сквозь зубы (они у него выдавались вперед), — но знал бы он тебя, Дуррути, надавал бы тебе пинков в зад!

— К сожалению, вы вскоре убедитесь, что, конкретно говоря, нельзя заниматься политикой с вашими нравственными ценностями, — гнул свое Прадас. — Так что…

— С другими тоже нельзя, — сказал чей-то голос.

— Вся сложность, — сказал Гарсиа, — и, возможно, вся драма революции в том, что без нравственных ценностей ее тоже нельзя совершить.

Эрнандес поднял голову.

На ноже у Мануэля блеснуло пятно света, точно он резал ножом солнце.

— У капиталистов есть одна неплохая вещь, — сказал Негус. — Со смыслом. Даже удивляюсь, как додумались. Надо будет нам здесь сделать что-то в этом роде, когда война кончится. Для каждого профсоюза. Единственное, что я у них уважаю. Слово «неизвестный». У них это «Неизвестный солдат», но можно придумать и получше. На Арагонском фронте полно безымянных могил, я сам видел: на камне или на дощечке стояло только ФАИ либо НКТ. Это меня… это было здорово. В Барселоне, когда колонны направляются на фронт, они проходят мимо могилы Аскасо, и все молчат намертво; тоже здорово. Лучше, чем любое словоговорение.

Кто-то из ополченцев пришел за Эрнандесом.

— Христиане… — пробормотал Прадас себе в бородку.

— Священник вышел? — спросил Мануэль, уже вставший из-за стола.

— Нет еще, — ответил Эрнандес. — Меня вызывает комендант.

Эрнандес вышел в сопровождении Мерсери и Негуса, который надел свой головной убор — не мексиканское сомбреро, как накануне, а черно-красную каскетку федерации анархистов. Мгновение все молчали, слышалось только звяканье приборов, как всегда в конце еды за столом у военных.

— Почему все-таки он велел отправить письмо? — спросил Головкин, обращаясь к Гарсиа.

Он чувствовал, что Гарсиа уважают все, даже Негус. И Гарсиа говорил по-русски.

— Что ж, давайте по порядку… Первое: из нежелания отказывать; офицером он стал по отцовскому решению, республиканцем стал много лет назад из либерализма, к тому же он достаточно интеллигентен… Второе: заметьте, что он кадровый офицер (здесь он не единственный), и как бы он ни относился в политическом плане к соседям напротив, это обстоятельство играет свою роль. Третье: мы в Толедо. Вы знаете, в начале всякой революции немало театральщины; сейчас и здесь Испания — сплошное подражание Мексике [74]…

— A в другом лагере?

— Телефонная связь между нашим штабом и Алькасаром не прервана, и обе стороны пользуются ею с начала осады. Во время последних переговоров было решено, что мы отправим парламентером майора Рохо. Рохо здесь же и учился. У него с глаз снимают повязку: перед ним дверь кабинета Москардо. Вы видели снаружи стену, что слева. Пробоина. Кабинет под открытым небом. Москардо при всем параде сидит в кресле, Рохо на стуле, из тех, на которых сиживал в годы ученья. И над головой Москардо, мой добрый друг, на уцелевшей стене — портрет Асаньи, который они забыли снять.

— А как насчет мужества? — спросил Головкин, слегка понизив голос.

— Тут следовало бы обратиться к кому-то, у кого был случай понаблюдать на более близком расстоянии, чем довелось мне. В данный момент наши лучшие силы — штурмовая гвардия. Твое мнение, Мануэль?

Он повторил вопрос Головкина по-испански.

Мануэль зажал нижнюю губу между пальцами.

— Никакое коллективное мужество не устоит перед самолетами и пулеметами. В целом, те из ополченцев, кто хорошо организованы и вооружены, ведут себя мужественно, остальные драпают. Хватит с нас ополчения, хватит колонн: нужна армия. Мужество — проблема организационная. Остается выяснить, кто из них согласится на организованность…