Андре Мальро - Надежда

• Название: Надежда
• Автор: Андре Мальро
• Издательство: «Художественная литература» Ленинградское отделение
• Жанр: Проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-280-00944-Х

Роман А. Мальро (1901–1976) «Надежда» (1937) — одно из лучших в мировой литературе произведений о национально-революционной войне в Испании, в которой тысячи героев-добровольцев разных национальностей ценою своих жизней пытались преградить путь фашизму. В их рядах сражался и автор романа.

---

Из всех, с кем Скали сталкивался или постоянно общался с начала войны, только Гарсиа обладал привычкой к дисциплине ума. И Скали тем охотнее поддавался обаянию духовного товарищества, которое сейчас устанавливалось между ним и стариком, что день выдался труднее обыкновенного; после того, как он ощутил себя слабым командиром, мир, где он обретал свою ценность, был для него особенно привлекателен.

— И эти дамы возвращались?

— Эти дамы пытались разобраться на месте: «Хочу эту картину, потому что она мне нравится, потому что она красивая, потому что у моей подруги есть такая же». Известно было, что в моей галерее — лучшие полотна Эль Греко.

— Когда вы соглашались?

Альвеар поднял узловатый палец, весь во вьющихся волосках.

— Когда они отвечали: «Потому что она мне необходима». В этом случае, если они были богаты, я продавал картину очень дорого; а если она — или он — были бедны, что ж, мне случалось и отдавать даром.

Совсем близко раздались два выстрела, затем послышался топот разбегавшихся врассыпную людей.

— При внутренних ставнях, как здесь, — сказал Альвеар невозмутимо, — снаружи света совершенно не видно. Я торговал в соответствии с тем, что считал Истиной, господин Скали! Торговал! Может ли человек убедительнее доказать верность своей Истине? Нынче ночью я живу в ее обществе. Мавры? Пусть, мне все равно…

— Вы пошли бы под расстрел из безразличия?

— Не из безразличия…

Альвеар привстал, не отрывая ладоней от ручек кресла, и взглянул на Скали с некоторой театральностью, словно желая подчеркнуть свои слова:

— Из презрения… И однако ж, однако ж… видите книгу — это «Дон Кихот». Перед вашим приходом я хотел почитать — не читалось…

— В церквах южной части города, где шли бои, я видел на стенах, напротив картин, большие пятна крови… Полотна… теряют силу…

— Нужны другие полотна, вот и все, — сказал Альвеар, наматывая кончик бороды на указательный палец, и тон у него был, словно у торговца, собравшегося заменить картины у клиента в доме.

— Что ж, — сказал Скали, — говорить так значит высоко ставить произведения искусства.

— Не произведения — само искусство. Найти доступ к тому, что есть в нас самого чистого, позволяют не обязательно одни и те же произведения искусства, но обязательно какие-то его произведения…

Скали понял наконец, что именно смущало его с самого начала разговора: вся выразительность этого старческого лица была в глазах, — и каждый раз, когда собеседник снимал пенсне, Скали с чудовищной тупостью инстинкта, обманутого сходством отца с сыном, ожидал увидеть глаза слепого.

— Нынче ночью ни моралисты, ни романисты не звучат, — продолжал старик. — Люди, рассуждающие о жизни, не помогут в пору смерти. Мудрость уязвимей, чем красота, ибо мудрость — нечистое искусство. Но поэзия и музыка помогают и в жизни, и в смерти… Надо бы перечитать «Нумансию». Помните? Война шествует по городу, ступает, наверное, приглушенным торопливым шагом…

Он встал, поискал полное собрание сочинений Сервантеса, не нашел.

— С этой войной все вверх дном!

Он вытащил другую книгу, прочел вслух три строки из сонета Кеведо:

К чему страшиться вкрадчивого шага
Той, что приходит вызволить из плена
Дух, изнуренный нищетой земной [106].

Он водил в такт стихам указательным пальцем — чисто преподавательский жест; похожий на старую птицу, нашедшую прибежище в этой запертой комнате, в этом кресле, к спинке которого прижималось его плечо, и в поэзии, он читал медленно, с чувством ритма, тем более поразительным, что голос был без тембра, такой же старческий, как улыбка. Топот бегущих, приглушенно доносившийся с улицы, далекие выстрелы, все шумы дня и ночи, неотвязно звучавшие в ушах у Скали, казалось, мельтешат, словно какие-то беспокойные твари, вокруг этого голоса, уже устремленного к смерти.

— Разумеется, меня могут убить арабы. А могут и ваши — попозже. Не имеет значения. Разве так уж трудно, господин Скали, дожидаться смерти (которая, может быть, и не придет!), спокойно попивая коньяк и читая чудесные стихи? Есть особое чувство по отношению к смерти, очень глубокое, после эпохи Возрождения его никто уже не выражал…

А между тем в молодости я боялся смерти, — проговорил он, чуть понизив голос, словно в скобках.

— Что это за чувство?

— Любопытство…

Он поставил Кеведо на полку. Скали не хотелось уходить.

— А у вас смерть не вызывает любопытства? — спросил старик. — Любое категорическое суждение о смерти так глупо…

— Раньше я много думал о смерти, — сказал Скали, проводя ладонью по своим курчавым волосам. — С тех пор, как я начал воевать, я начисто перестал о ней думать. Она утратила для меня… всякую метафизическую реальность, если угодно. Видите ли, как-то раз мой самолет сбили. Между мгновением, когда он коснулся земли, и мгновением, когда я был ранен — пустячное ранение, — пока слышался грохот, я ни о чем не думал, весь напрягся, превратился в сплошную готовность: когда прыгать? Куда? Теперь я думаю, что так оно всегда и бывает: это поединок — смерть либо берет верх, либо отступает. Вот так. Все прочее — из области домыслов. Смерть не так уж страшна, другое дело — боль. Искусство мало что значит по сравнению с болью, и, к сожалению, ни одна картина не сохранит самоценности, когда тут же — пятна крови.

— Не торопитесь с выводами, не торопитесь! Когда французы осаждали Сарагосу, гренадеры пустили на палатки картины старых мастеров из монастырей. После одной вылазки польские уланы читали молитвы среди раненых перед мадоннами Мурильо, прикрывавшими входы. Набожность, разумеется, но и воздействие искусства: не молились же они перед народными фигурками мадонн. Ах, господин Скали, вы давно свыклись с искусством и еще не настолько свыклись с болью… Вы еще молоды, позже увидите сами: боль притупляется, когда знаешь наверняка, что изменить ничего нельзя…

Послышались короткие пулеметные очереди, яростные и одинокие в заполненной шорохами тишине.

— Слышите? — рассеянно спросил Альвеар. — Но то, что побуждает сейчас этого человека вести огонь, — не самое в нем главное… Допустим, экономическое освобождение принесло бы вам выигрыш — можно ли поручиться, что этот выигрыш перевесил бы потери, принесенные новым обществом, которому отовсюду грозили бы опасности и которое из страха за свою судьбу вынуждено было бы прибегать к принуждению, насилию, возможно даже, к доносам? Экономическое порабощение — тяжкое бремя; но если, чтобы покончить с ним, приходится усиливать другие виды порабощения — политическое, военное, церковное, полицейское, — тогда какая мне разница?

Альвеар затронул те стороны опыта Скали, которые самому старику были неведомы, но воспринимались все более и более трагически маленьким курчавым итальянцем. На взгляд Скали, революции угрожало не то, что будет, а то, что уже свершается: с того дня, как его поразил Карлыч, Скали замечал, что во многих из лучших его товарищей физиологическое начало войны постепенно берет верх, и это приводило его в ужас. А недавняя беседа с Гарсиа отнюдь не способствовала успокоению. Скали сам не мог толком разобраться в своих мыслях.

— Я хочу знать, что я думаю, господин Скали, — продолжал старик.

— Что ж, это ставит жизнь в границы.

— Да, — согласился Альвеар задумчиво, — но ведь меньше всего границ в жизни душевнобольных… Я хочу в своих отношениях с людьми исходить из их характеров, а не из их идей. Я хочу верности в дружбе, а не дружбы, зависящей от политической позиции. Я хочу, чтобы человек отвечал за себя перед самим собой, — вы знаете, это труднее всего, что бы там ни говорилось, господин Скали, — а не перед общим делом, даже если это дело борьбы за права угнетенных.

Он раскурил сигару.

— В южноамериканской сельве, господин Скали, — он выпустил облако дыма, — по утрам, — он выпустил еще облако, — во всю мочь галдят обезьяны; согласно преданию, Бог некогда пообещал, что на рассвете превратит их в людей; всякий раз они дожидаются рассвета, видят, что снова обмануты, и вопят на весь лес.

В каждом человеке живет грозная и неискоренимая надежда… И если его несправедливо осудили, если он навидался глупости, неблагодарности, подлости, ему поневоле приходится делать ставку на что-то новое… Революция играет ту же роль — среди прочих, — какую некогда играла вера в вечное бытие, это объясняет многие характерные ее черты. Если бы каждый затрачивал на самосовершенствование треть тех усилий, которые тратит сейчас на борьбу за форму правления, в Испании можно было бы жить.

— Но самосовершенствоваться пришлось бы в одиночку, вот в чем загвоздка.

— Человек вкладывает в какое-то дело лишь небольшую часть своей личности; и чем шире размах, на который притязает дело, тем меньше своей личности человек в него вкладывает. Вам хорошо известно, господин Скали, как трудно быть человеком, — труднее, чем полагают политики…