Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти

• Название: Горький без грима. Тайна смерти
• Автор: Вадим Баранов
• Издательство: Аграф
• Жанр: Филология
• Год: 2001
• ISBN: 5-7784-0135-3

Документальный роман «Горький без грима» охватывает период жизни М. Горького после его возвращения из эмиграции в Советскую Россию.

Любовь и предательство, интриги и политические заговоры, фарс и трагедию — все вместили эти годы жизни, оборвавшиеся таинственной смертью…

Второе издание переработано и дополнено новыми фактами и документами, содержит большое количество фотографий, в том числе и не вошедших в предыдущее издание.

Книга рассчитана на всех, кто интересуется отечественной историей и культурой.

---

Обмениваясь последними письмами, ни тот, ни другой не могли знать, что жить писателю оставалось меньше двух месяцев. Но как только по приезде в Москву в начале июня Горький заболеет, прозорливый вождь почувствует, что Горький уйдет из жизни не позднее 18 июня. Когда на встречу с ним, вслед за Мальро, будут рваться еще два француза — вольнодумец Андре Жид и коммунист Луи Арагон. А допустить этого никак нельзя. И тогда Сталин вспомнит про баронессу Будберг…

Горький немало сделал для упрочения авторитета Сталина, для пропаганды тех методов строительства нового, которые Сталин считал единственно приемлемыми. Но Сталин никогда не ощущал в Горьком абсолютно надежного союзника. В нем всегда таилась опасность неуправляемости.

Без конца пишет и пишет свой нудный роман. И о ком? О каком-то ничтожестве Самгине. И не может выкроить время, чтобы написать о Нем, вожде, перед которым преклоняется народ и от имени которого в ужас приходят враги. Разве не Его жизнь — самый бесценный материал для создания образа положительного героя?

Не может выкроить время, хотя ему представлены все необходимые документы? Не может… Или не хочет?

Это становится уже подозрительно… Если угодно, попахивает саботажем.

Правда, книгу о Нем написал другой писатель. И какую книгу! Панегирик! «Сталин — это Ленин сегодня!» Именно такую мысль надо внушать теперь, и Анри Барбюс прекрасно справился с этой задачей. Но саднящее, как заноза, чувство все нарастающей неудовлетворенности, в отдельные моменты доводившее почти до бешенства, не оставляло его.

ГЛАВА XXX Костер в пепельнице, или Тайна смерти писателя

Приехал Горький из Крыма в Москву 27 мая. 1 июня, после посещения могилы сына, почувствовал себя плохо. Поднялась температура. Заболел настолько тяжело, что между 3-м и 5-м пришлось срочно созывать консилиум, в котором участвовал специально приехавший из Ленинграда профессор.

А 18 июня его не стало. В 2 часа 30 минут.

Две эти даты — 1 и 18 июня — разделяет тайна, не разгаданная до сих пор… Попытаемся же приподнять ее покров.

…О смерти в последнее время Горький думал все чаще. Нет, не боялся ее. Пытался понять ее как финал прожитой жизни.

О чем думал Горький, вспоминая прошлое? Вряд ли его мысль, как и мысль любого человека на пороге небытия, могла миновать детство.

…Одно время, незадолго до того, как пойти «в люди», в обувную лавку купца Порхунова, жил он на окраине, на Канатной. Вместе с приятелями купался в грязном пруду, яростно дрался с мальчишками. И — ловил птиц! Вот тогда-то он и начал понимать, что птица — одно из самых удивительных творений природы.

Поздней осенью, когда щеглы и снегири так охотно идут под сетку и в чапки, в оврагах около Канатной строились «усады»… Часами простаивали ребята-птицеловы, передрогшими губами подманивали красногрудых снегирей, подражая их свисту…

Алеша Пешков начал как заядлый птицелов, чтобы Горький потом стал заядлым птицелюбом. Для него, выходца из затхлой среды мещанства, закованного, как в клетку, в интересы приобретательства и накопительства, птица, более чем для других, становилась символом движения, стремительного полета, неодолимо манящего простора — символом свободы. Наверно, он не раз вспоминал беднягу-воробья, которого задушил двоюродный брат… Это одна из наиболее сильных сцен его автобиографической трилогии.

А сам он своих пернатых друзей держал, обхаживая и обильно кормя, в конечном счете ради того заветного мига, когда весенним солнечным деньком дверцы клетки распахнутся и пернатое создание, еще не веря в возможность свободы, вспрыгнет на жердочку, которую уже ничто не отгораживает от бездонного океана неба, и, поняв наконец, что произошло, стремительно бросится в этот пьяняще бездонный океан…

На Полевой в зиму 1900 года он развел целый «птичник», заказав ряд клеток разной величины. Частенько ходил на балчуг, подолгу беседовал с птицеловами и выбирал синиц разных пород, корольков, московок, дятлов — и развел у себя целый птичий поселок. Рассаживал в разные клетки, по породам и содружествам, давал разный корм, сменял воду и чистил клетки, а весной все это пернатое население выпускал на волю…

Еще в 1893 году написал Горький аллегорию «О чиже, который лгал, и о дятле — любителе истины». Два года спустя возникла «Песня о Соколе». А в 1899 году, здесь, в доме Курепина, создает ее новую редакцию, в которой появились слова, ставшие знаменитой формулой героизма: «Безумство храбрых — вот мудрость жизни»…

Безумство храбрых… Да, нередко он проявлял его и говорил теперь об этом с чистой совестью. Нередко, но — всегда ли? Особенно — в последние годы… И не превратился ли тот же столь не любезный его сердцу помпезный особняк миллионера Рябушинского в золоченую клетку?

Когда-то он любил жечь в степи костры. Привычку эту пронес через всю жизнь. Может, и любил он больше всего огонь и птицу? Ведь костер напоминал ему прекрасную жар-птицу, рвущуюся куда-то в неведомое. А теперь ему было дозволено любоваться только одним видом костра — тем, который тихо поедал в пепельнице обгоревшие спички и окурки…

Мог вспомнить он и то, что писал еще в начале 20-х годов Роллану, гостившему у него всего какой-то год назад. «Жить очень трудно, дорогой друг, до смешного трудно. Особенно — ночами, когда устаешь читать, а спать — не можешь. Там, на родине, воют вьюги… землю засыпает снег, людей — сугробы слов. Превосходные слова, но — тоже, как снег, и не потому, что они так же обильны, а потому, что холодны. Когда фанатизм холоден, он холоднее полярного мороза».

И ему самому становилось зябко от сознания того, что и он сказал немало слов, пусть и мажорных, душеспасительных внешне, но холодных внутри.

Чувствуя приближение смерти, в июне 1936 года Горький начал пристально следить за собой, за тем, как происходит умирание. Он все еще надеялся, «выскочив», снова сесть за этот привычный для него, выше обычного — чтоб не сутулиться, — письменный стол и описать случившееся…

Сам того не желая, по разным поводам, начинал все чаще думать о смерти в последние год-два. Как-то посетил мастерскую своего давнего знакомого, отличного живописца Нестерова. Обратил внимание на портрет «Девушка у пруда», написанный еще в 1928 году. С сочувствием отметил новый ее настрой — не монастырский, а связанный с общественной активностью личности. Однако для своего дома в Горках приобрел нестеровский же портрет «Больная девушка»… Скорее всего — безнадежно больная…

Еще раньше, пространно и заинтересованно откликаясь на письмо Каменева об издании «Биографии идей», скептически отнесся к возможности материалистически построить «биографию» «идеи бессмертия», расценил ее как идею церковную…

Не боясь смерти, понимал, однако, что она — не просто переход из бытия в небытие. Смерть не миг, когда перестает биться сердце. В сущности, начинается смерть с нежелания жить…

А вообще, его все больше волновали глобальные вопросы. Он словно силился подняться на какую-то небывалую дотоле высоту, чтобы представить Мир в целостности. Набросал на листке:

«Загадка бытия.

Человек и космос.

Искусственное ограничение количества и

качества мыслящей энергии.

Первое в космосе обиталище органической жизни».

Мысль его уносилась дальше, чем у кого-либо из современников. А вдуматься — так она была привязана к земле какой-то фатально неустранимой связью… «Искусственное ограничение количества и качества мыслящей энергии…» Не об этом ли все четыре статьи в «Правде», которые громом громыхнули в начале года? Ограничение энергии и — направление ее остатков в нужное Хозяину русло?.. И опять мысль рвалась в запредельные дали, туда, где бытие переходит в небытие…

Как-то разговорился с профессором Н. Бурденко о жизни и смерти, возможностях медицины и задачах, встающих перед ней, о необходимости создания «биологической философии человека». А в итоге свернул на традиционное: «Врач должен уметь оздоровить больную, часто патологическую психологию пациента. В этом залог успеха врача в борьбе с болезнью, которая должна уступить место здоровью, норме».

В здоровом теле — здоровый дух, говорили древние. Можно сказать и наоборот: здоровый дух — условие здоровья тела. А его дух в последнее время все больше и больше одолевали мучительные сомнения и противоречия…

Писатель исследует жизнь до последнего дыхания. Когда он совсем уже не может обогащаться новыми фактами извне, он обращает взор в глубь собственной души, вступающей на грань небытия. Карандашом на маленьких листочках, подложив книгу Е. Тарле «Наполеон», — последнюю из тысяч и тысяч, прочитанных им, — писал, не соблюдая правил пунктуации: «Вещи тяжелеют книги карандаш стакан и все кажется меньше чем было…» «Крайне сложное ощущение. Сопрягаются два процесса: вялость нервной жизни — как будто клетки нервов гаснут — покрываются пеплом и все мысли сереют.