Станислав Гагарин - Разум океана. Возвращение в Итаку

• Название: Разум океана. Возвращение в Итаку
• Автор: Станислав Гагарин
• Издательство: Средне-Уральское кн. изд-во
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1977

Две повести остросюжетного характера на военно-патриотическую тему. Повесть, давшая название книге, содержит также элементы фантастики. Адресована книга юношеству.

---

Он повернулся ко мне.

— Вы с Патагонского шельфа вернулись или из Африки?

— Из тюрьмы, — ответил я.

Снегирев оглядел всех и понял, что я не шучу.

— Постой, постой, — медленно начал он, — как же я не узнал… Ведь вы тот самый Волков?

— Тот самый…

— Волосы, — сказал Снегирев. — Волосы… Простите…

И тут принялся за дело оркестр.

Снегирев поднялся.

— К сожалению, эта сенсация не для газеты, — деланно улыбнулся он и стал прежним Снегиревым. — Но мы еще поговорим… Это ведь тема для большой вещи, которую я задумал… А сейчас я временно покину вас, здесь кавалеров избыток. И каких кавалеров!

Он поклонился Галке и направился в дальний угол зала.

— Как думаешь начинать, Олег? — вполголоса спросил меня Мокичев. — Пойдем покурим, что ли…

Я понял, что он хочет поговорить со мной о деле, и поднялся из-за стола.

Мы прошли через вестибюль и стали у колонны, подперли ее плечами, закурили.

— Отошел иль нет еще? — участливо спросил Мокичев, и в эту минуту я поверил в его искренность.

— Отхожу, — ответил я.

Участие участием, но мне не хотелось ворошить старое, но он ни о чем таком не спросил.

— Давай к нам, старик, — сказал Мокичев, — в нашу контору. Меня выдвигают в замы главного капитана, поддержу… А работа у нас — сам знаешь. Не промысел, ведь туда тебе сейчас и не нужно, поди, и так по людям стосковался. На перегоне, понимаешь, все веселей, смена обстановки частая. Виза-то у тебя будет?

— Должна быть, — сказал я. — На мне больше ничего нет.

— И прекрасно! — вскричал Васька, ухватив меня за рукав. — Прямая тебе дорога в Мортрансфлот!

— Я подумаю, Василь, спасибо. Но мне как-то промысловое судно милее…

— Так ты и будешь плавать на них, чудак. Только рыбу ловить не придется. Правда, иногда после приемки судна у фирмы мы идем в район промысла и понемножку рыбачим, чтоб опробовать оборудование. Так что и у нас ты свою страсть можешь удовлетворить. Только я не понимаю твоего промыслового азарта. По мне, так пускай эту рыбу ловит тот, кто ее в океан выпустил… Ладно-ладно, я шучу, не смотри на меня волком, Волков! — Он засмеялся, довольный случайной игрой слов. — Значит, договорились?

Когда мы все четверо оказались снова за столом, Ваську осенило, он внимательно посмотрел на меня, потом на Стаса, видимо соображая, как выйти из положения, и наконец сказал, глядя поверх наших с Решевским голов:

— Коллеги, разрешите пригласить на танец даму…

Не сговариваясь, мы поглядели со Стасом друг на друга и ничего Мокичеву не ответили.

— Молчание — знак согласия! — Васька, лихо вскочив, поклонился Галке.

Впервые за весь вечер остались мы с Решевским наедине.

Не знаю, кто проявил больший такт, оставив нас вдвоем, Галка или Мокичев, а может быть, все произошло случайно, скорее так оно и было. Если раньше я думал о необходимости такой встречи и последующего мужского разговора, то сейчас, когда вечер подходил к концу и я о многом успел подумать, многое смог по-новому переосмыслить и другими мерками измерить, сейчас я не видел больше никакого смысла в этом разговоре.

«Слов не будет, дружище… Если я произнесу их, они потеряют всю силу. Иногда слова нуждаются в том, чтобы их не произносили вслух. Они родились в сознании и только в нем способны существовать. Стоит слететь им с губ, и они поблекнут, превратятся в прах».

— Можешь ударить меня, Олег, — сказал Решевский, — но я хочу тебе все рассказать…

— Ударить? Могу, конечно… Только зачем? Это ничего не изменит. И потом, ты разве убежден, что заслужил это? Ты, кажется, доволен судьбой. Чего же еще лучше? Ну а о себе позабочусь я сам. Видишь вон ту красотку, что на стене, с янтарем в руках? Возьму ее в жены. Как смотришь? Годится? Надежно и оригинально…

— Олег, я понимаю тебя, но…

— И хорошо. Когда понимают — хорошо. Больше всего страдаешь от человеческого непонимания. А с тобой удобно. Ты все понимаешь, и не нужно сотрясать воздух словесами. Ты мне вот что лучше скажи, море почему бросил? Она заставила, да? Всерьез занялся преподавательской деятельностью или временный этап?

Решевский молчал, видимо, обдумывая ответ.

— Тут вопрос сложный… — начал он.

— А ты не усложняй без нужды…

— Видишь ли, конечно, она настояла, ну и я… Сейчас учусь заочно, хочу заняться теорией судовождения.

— А практику оставляешь нам, простым смертным? Что ж, ничего зазорного в твоих планах нет. Каждому своё. Иногда я жалел, что соблазнил тебя мореходкой…

Решевский вздрогнул.

— Жалел?

— Ну не в том смысле, в каком ты сейчас подумал. Просто видел, что ты способен на большее. Кончал бы полную школу и шел в институт, глядишь, получился бы ученый или хороший врач, как отец… У тебя было это, ну, способность к анализу явлений, что ли, Стас, понимаешь… Впрочем, и сейчас не поздно.

— Ты так считаешь?

— Конечно. Ведь начинаю же я сегодня новую жизнь. А море ты бросил зря. Ну, это я на свой аршин прикинул, извини…

«А может быть, и ты когда-нибудь бросишь море, — подумал я о себе, — надоест болтаться месяцами и видеть вокруг воду, одну лишь воду да примелькавшиеся лица твоих штурманов и ждать, когда море подкинет пакость, вроде той, что я имел уже несчастье попробовать, или нечто другое — ассортимент у моря велик, и оно не скупится на вариации. Оно чужое для нас, землян, хотя и говорят, что жизнь возникла в море. Наверно, было это так давно, что оно утратило память об этом и видит в нас лишь назойливых муравьев, настойчиво царапающих его поверхность килями своих кораблей, волокущих тралы по дну. Не случайно «море» — слово среднего рода. Море — это не поддающееся человеческому разумению существо. Вот «земля» — это понятно. Слово женского рода. Земля, мать, родина. И все-таки люди снова снаряжают корабли, и снова гремят якорные цепи, снова летят в воду сброшенные с причала швартовы — море призывает к себе людей, утоляющих ненасытную жажду познания. Многие не осознают этого, но инстинктивно, подсознательно захвачены морем в плен. Иные уходят совсем, уходят и не возвращаются к морю. Однако тоска, грустная память о нем остается. Как бы и тебе, Решевский, не затосковать… А может быть, ты и тоскуешь, парень?»

Вслух я ничего не сказал. Это мое восприятие моря, и оно не касается остальных. А тут Мокичев вернулся с Галкой к столу, откланялся и двинул к своим ребятам — те уже махали ему руками, известно, какая компания без Васьки? А при Галке ни о чем таком, связанном с морем, говорить нельзя. Мне становилось ясно, что пора бы закончить вечер, нервы у меня не стальные, а я перетягивал их сегодня, забыв о пределе запаса прочности.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Шаги под дверью затихли. Залязгал запор, дверь распахнулась, и в камеру «шизо» вошел Загладин.

Штрафной изолятор, или сокращенно «шизо» (странное слово, созвучное со словом «шизоид», «шизофреник», интересно, знал ли об этом тот, кто первым придумал такое сокращение и пустил его в обиход?), так вот, значит, этот самый шизо, тюрьма в тюрьме, находился на территории общей «зоны» и имел свою собственную охрану и систему ограждения. Туда помещали заключенных, которые нарушили режим или совершили преступление уже в колонии и ждали следствия и суда. Были там камеры общие, на десять-двенадцать человек, получивших нестрогую отсидку. Таких кормили по полному рациону и давали работу прямо в камеру, чтоб не слонялись от безделья. Меня определили в одиночку, на строгий режим, работы мне не полагалось, выводили лишь на тридцатиминутную прогулку.

Попав в одиночку, я почувствовал себя, как ни странно, счастливым. После такой встряски мне никого не хотелось видеть, и возможность побыть с самим собой наедине оборачивалась неожиданно приятной перспективой, о чем, вероятно, не подумала администрация, определяя мне строгий режим.

А может быть, как раз и решено было проявить своеобразную гуманность и дать мне возможность побыть одному, ведь больше всего я нуждался тогда именно в этом.

На второй день пришел ко мне Загладин. Но здесь нужно быть последовательным и объяснить, за что я попал в шизо.

Исполнялся год моего пребывания в колонии.

«Прошел год, — подумал я, — тебе уже тридцать один. Если отбудешь срок полностью, исполнится тридцать восемь. Не так уж и много на первый взгляд. Но это не обычные годы. Наверно, условия неволи таковы, что какие-то качества человеческой натуры бесследно исчезают и появляются новые. Можно потерять нечто невосполнимое, значение которого трудно переоценить, и приобрести то, что помешает жить на воле».

Для меня не оставалось ничего другого, как исправно работать, читать, размышлять о самых различных вещах, ждать от Галки писем и загонять подальше, в затаенные уголки души, теплившуюся надежду на успех усилий Юрия Федоровича Мирончука.