Константин ЛеонтьевЛеонтьев - Избранные письма. 1854-1891

• Название: Избранные письма. 1854-1891
• Автор: Константин ЛеонтьевЛеонтьев
• Издательство: Пушкинский фонд
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 1993
• ISBN: 5-87180-018-3

К.Н. Леонтьев (1831–1891) — поэт-философ и более лирик, чем философ. Тщетно требовать от него бестрепетного объективизма. Все, что он создал ценного, теснейшим образом связано с тем, что было — в его личных чувствах, в его судьбе, как факт его действительной жизни. Этим жизнь Леонтьева и его письма и ценны нам. Публикуемые в данном издании письма и есть «авторское» повествование о жизни.

---

Вы укорили Соловьева за то, что он, видимо, сочувствовал той барышне, которая влюбилась в молодого сына разбогатевшего мужика и вышла за него замуж. Вы увидели в этом чуть не совет молодым обедневшим дворянкам нашего времени и пороптали на автора. Помилуйте! И чистая эстетика (жизни, жизни, а не искусства), и требования грубейшей действительности заодно здесь против Вас. За кого же ей, такой девушке, предпочесть выйти?! За более «образованного» человека? Ах, эти нынешние образованные люди! Да ведь это больше, чем высшая степень пошлости! Худые, болезненные, раздражительные, впалая грудь, длинные костлявые пальцы, борода на впалой груди с ранних лет у них почему-то всегда почти огромная… Положение вечно неопределенное и т. д., и т. д. Да если б у меня дочь окончила даже курс у Фишер[713]и была бы при этом и красивая, и вполне светская девушка, то я сам бы предпочел выдать ее за богатого Бородкина и тем более Белугина, чем, например, за Надсона или даже Гаршина… Я понимаю, если бы она Белугину предпочла — ну, например, Н-ва или О-ва[714] (Вы знаете их? Они оба учились в лицее)… Но ведь таких добыть девушке среднего круга очень трудно — и приходится считать за счастье, если отдашь за Белугина, а не за Гаршина и Надсона…

Я выбираю, видите, еще даровитых разночинцев нарочно, чтобы моя мысль была яснее. Что толку писать поэзию какую-то, когда в жизни-то моей вокруг нет никакой поэзии — ни аристократической или придворной, (как Вронского, Облонского, Карениной), ни помещичьей и вообще деревенской, ни религиозной, как в монастырях или около них, ни боевой, как бывало на Кавказе или теперь в Средней Азии?.. Вот они, эти даровитые-то, и злятся и идут в нигилисты — то чахнут, как Надсон, то с лестниц бросаются, как Гаршин… И я знаю эти петербургские лестницы, живал смолоду и я на них, и если не бросился в свое время, то это потому, что я презирал эту жизнь и был уверен, что это ненадолго и что уж куда-нибудь да убегу в более свежее и здоровое место и в менее книжный и бумажный мир…И за таких-то отдавать дочь! И в таких-то влюбляться!.. Это практика действительности; к тому же и эстетика имеет свои независимые законы. Вы это знаете не хуже меня. Один из этих законов можно выразить так: жизнь прекраснее (красивее, полнее, содержательнее, солиднее и т. д.), когда есть резкое разделение сословий и положений. Эстетическое suum cuique[715]: Николай I, Филарет[716], Серафим Саровский[717], графиня Воронцова-Дашкова[718] и ее любовники, князь Барятинский[719], Лермонтов (не как сочинитель, а как сам гусар и сам Печорин), игуменья Тучкова[720], крепкая баба, которая пашет, мужики, вроде Каратаева, Бирюка, Хоря и Калиныча и т. д. В Европе все это ведь более и более сливается в среднего человека!.. Другой закон — антитеза первому, но в этом смысле, что исключение служит общему правилу, вот он. Всегда эстетика или поэзия находили огромную и живую пищу в случайном нарушении сословных границ, в поразительных переходах из одного положения в другое, благодаря ли особому дарованию человека или благодаря торжеству любви. (Издавна поэты любили разные сочетания такого рода: богиня и мертвый принц и пастушка, царь и простая подданная, господин и рабыня, Любаша, царская дочь, и пахарь Пршемысл[721]; у Ж. Санд это беспрестанно…). И в этом-то смысле, с одной стороны, очень желательно, чтобы в России дворянство было отделено правами, богато, изящно, молодцевато, даже немножко и гордо, а с другой — mesalliance[722] при интересности общих лиц всегда будет иметь в себе много поэзий… И, возвращаясь к частному примеру деревенской любящей хозяйство, молодой и бедной дворянки (у Соловьева), полюбившей молодого, богатого, румяного и доброго юношу-мужика, мы видим, mesalliance имеет в себе много поэзии, независимо от политического вопроса, и потому уже имеет полное право на изображение в искусстве. Я привязался к этому так многословно, признаюсь, и потому еще, что на Соловьева тут имели несомненное влияние и мои эти теории, и сама действительность (я ведь знаю, кого именно он имел в виду).

Молоденькая, но бедная дворянка в наше время выходит замуж за богатого, молодого и немножко, чуть-чуть грамотного крестьянина — это картина, согласитесь, лучше, чем следующая: «дочь инженерного полковника выходит замуж за учителя латинского языка». Само по себе, независимо от красоты и достоинства лиц, — первое милее, занимательнее и красивее…

Простите, что увлекся, но, защищая пьесу Соловьева, я защищаю тут свои взгляды на эстетику жизни. Когда эта Ваша статья «О ликвидации» появилась, я в тот же вечер говорил о ней в этом же духе с Петром Евгеньевичем Астафьевым, и мне было очень приятно, что этот столь тонкий и нередко глубокий психолог согласился со мной.

Не могу также сочувствовать Вашему беспокойству о том, чтобы наши пьесы ставились в Париже хорошо… Пусть или сами французы, или наследники авторов хлопочут об этом; дипломатам и консулам никак нельзя брать на себя обязанность присмотра!.. Каково это — отвечать за чужую эстетику! Это никто из служащих не согласится. И я был консулом и мог быть и при посольстве, если бы случилось… И понимаю, что это невозможно для человека, не специально назначенного с такою именно целью… А претензии русских авторов или наследников их? Это ужасно! К тому же, насчет незнания иностранцев, я слышал недавно рассказ о московском профессоре К-ском[723]… Кто-то жаловался при нем на то, что европейцы все еще плохо понимают нас… Тогда К-ский сказал: «И слава Богу! Чем меньше они нас понимают, тем лучше для нас… Пусть себе ошибаются!» Я вполне с ним согласен и даже думаю, что и политически мы более выиграем, если постараемся даже быть вечною загадкой для них!.. Придет время, так прихлопнем всю эту анафемскую демократию, что только мокро останется… И «Оптинские старцы» даже не откажут в своем благословении на такой exploit[724]. Ведь их «любовь»— не только не толстовская, но даже не туманы «гармонии» Достоевского. Их «любовь» есть личное наше старание исполнить от всего сердца заповеди, а воевать и политически прихлопнуть демократию не только можно, но, при Божьей помощи, и должно.

Больше ничего не имею сказать. Извините, что обеспокоил.

Остаюсь навсегда почитатель Ваш и готовый к услугам

К. Леонтьев.

Издайте Ваши статьи и пришлите мне экземпляр — право! Тогда, если буду жив, и печатно то же скажу, что здесь…

Письмо написано 9 мая 1889 года в Оптиной Пустыни.

Впервые опубликовано в журнале: «Русское обозрение». 1893. Январь. С. 217–222.

200. И. И. ФУДЕЛЮ. 19 мая 1889 г., Оптина Пустынь

Осип Иванович, получил Ваше открытое письмо, которое меня, конечно, в высшей степени обрадовало и, не дожидаясь второго, подробного, посылаю Вам 25 р(ублей) с(еребром) с настоятельной просьбой приехать ко мне до отъезда в Вильню на несколько дней. Если можно, на неделю. Приглашаю Вас по благословению о. Амвросия, и даже деньги эти он сам мне дал взаймы, чтобы Вас выписать. Он знает мои обстоятельства и знает, почему Вы мне лично очень нужны. Именно Вы, а не кто другой. Некоторые Ваши личные свойства располагают меня к этому выбору, и о. Амвросий одобряет его. Здесь Вы узнаете все подробно, но пока могу Вам только сказать, что это свидание с Вами желательно мне для самых близких сердцу моему посмертных дел и поручений.

Думаю, что Вы не откажетесь успокоить меня этим. Хорошо бы Вам пробыть у меня не менее недели, иначе я сумею, быть может, досказаться до настоящего успокоения. (…) Эти 25 р(ублей) с (еребром) я даже и не в виде долгосрочного займа Вам предлагаю, а просто без отдачи, ибо, если Вы приедете, то прямо для моих, крайне существенных интересов, а не для Ваших… Ясно? (…)

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

201. КНЯЗЮ К. Д. ГАГАРИНУ 22 мая 1889 г. Оптина Пустынь

(…) Очень может быть, что и Дурново[725] будет хорош в том смысле, что пойдет «по стопам» Толстого. (…) Про Дурново в «Гражданине», помните, писали, что он мягкий, и там же прибавляли, что раз путь реформы уже твердо намечен Толстым, преемник мягкий даже полезен может быть. Едва ли это так; наоборот, мне кажется, законодательная сторона трудной реформы требует, конечно, твердости в борьбе с людьми влиятельными и противного мнения, но для удачного приложения к жизни реакционной реформы, пожалуй, энергия воли, смелость, а иногда даже и жестокость — еще необходимее. А что сделает министр мягкий, если и при земских начальниках будут продолжаться все те же поджоги из-за пустой досады или повторяться те аграрные убийства, которых у нас уже было немало? Если освирепевший народ не убоится этих земских начальников и будет их бить, как бивали уже не раз становых? Дело просто само по себе — издать указ, что временно все посягательства подобного рода будут судиться военным судом и наказываться смертию (подобно делу огаревского управляющего, ни за что ни про что убитого мужиками).

Но для того, чтобы предложить и поддержать такую меру, надо иметь в наше время волю сильную и такое настроение совести, при которых в минуты колебаний человек умел бы больше думать о том, что и Святоотеческая и древняя Апостольская Церковь этого рода легальные «убийства» разрешают и даже благословляют, а вспоминая о «Европе» и «либералах»— улыбаться и пожимать плечами.