Константин ЛеонтьевЛеонтьев - Избранные письма. 1854-1891

• Название: Избранные письма. 1854-1891
• Автор: Константин ЛеонтьевЛеонтьев
• Издательство: Пушкинский фонд
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 1993
• ISBN: 5-87180-018-3

К.Н. Леонтьев (1831–1891) — поэт-философ и более лирик, чем философ. Тщетно требовать от него бестрепетного объективизма. Все, что он создал ценного, теснейшим образом связано с тем, что было — в его личных чувствах, в его судьбе, как факт его действительной жизни. Этим жизнь Леонтьева и его письма и ценны нам. Публикуемые в данном издании письма и есть «авторское» повествование о жизни.

---

Будет ли это та новая, пестрая, своеобразная культура, о которой мы с Данилевским мечтали (увы, едва ли!), или исключительно соловьевское религиозное призвание, последнее возрождение вселенского христианства для последней отчаянной борьбы с безверием (или антихристианством, анти-Христом), или, наконец, то разрушительно-социалистическое назначение, возможности которого на Западе с нашей стороны (не без основания также) многие опасались и опасаются. Все равно — в исполинском каком-то назначении нашем теперь уже и сомневаться нельзя. Припомните все, от фаталистических обстоятельств 1 марта до последнего тоста царского князю черногорскому[739], и Вы, разумеется, согласитесь с этим.

Итак, Вл(адимир) Соловьев уж тем хорош или (если хотите) тем опасен, что, при всей воздушной высоте своей мистики и метафизики, он дает уму осязательную, видимую цель: подчинение папству — раз, сохранение самодержавия — два, идеал приблизительного хозяйственного улучшения — три (социализм консервативный). Я, оставаясь сам лично для себя на незначительный остаток земных дней моих неуклонно на почве простого и старого, афонского и оптинекого, православия, как мыслящий человек все более и более начинаю думать, что учение его имеет будущность в России. Не добрались, не додумались до него еще наши молодые люди, большинству из них еще не успел наскучить западный либерализм, и при вступлении в жизнь, при первой свободе от власти родителей и учителей эта пошлость так лично приятна и соблазнительна, что естественно желание — свои молодые страсти согласить с мировым принципом и им, кстати, оправдать и себя.

Но нынче это у многих скоро проходит, и западная идея эгалитарной свободы, как Вы сами, я думаю, видите, все больше и больше теряет то прежнее неотразимое обаяние, которым она, эта разрушительная идея, обладала 100 и даже 50 лет тому назад. Все истинно передовые умы один за другим от нее отказываются: Ренан, местами Дж(он) Ст(юарт) Милль (он ужасно непоследователен), Эд(уард) ф. Гартман — верит в будущее эгалитаризма, но как в неизбежное зло своего рода, и др.

Занадобится молодежи нашей что-нибудь потверже и хотя идеальное, но ясное и достижимое — посмотрите, как она кинется на учение Соловьева.

Оттого-то и основательно, с точки зрения старого православия, начальство запрещает у нас его книги. Православное начальство обязано так делать, точно так же, как и я лично по богообязанности обязан не принимать вполне его учения («не наше дело это решать, а собора епископов»). Но в силу его я верю. Если даже она и догматически неправильна, то ведь разве неправильное не имеет огромного успеха? Это все сказалось у меня почти нечаянно и кстати. Я по-прежнему нахожу блаженство в беседе с Вами. Впрочем, для здоровья надо идти гулять в лес, и я отлагаю продолжение до вечера, либо до завтра. (…)

Варя беременна, в сентябре родит; из прежних 3-х детей у нее жива и растет только одна 2-х летняя девочка, очень хорошенькая, но капризная. Александр зимой очень ленился, скучал с нами и все таскался туда-сюда по приятелям, а теперь много работает в саду и около дома. Лизавета Павловна стареет, все так же неопрятна и растрепана, целые дни и зимой и летом ходит-бродит туда-сюда по воздуху и по гостиницам. Во всех классах общества заводит знакомства и все тщетно просится в Крым или в Москву. Иногда мечтает выйти еще замуж; не так давно распустила сама слух, что она беременна от одного монаха, так что пришлось ей даже притворно-строгий выговор сделать (монах очень расстроился). Вообще, хотя она стала веселее и менее дика, чем было вначале по возвращении из Крыма, но все-таки слабоумие ее (dementia) уже вполне неисправимо, и она минуты подряд не может держаться правильного хода мыслей. Не знаю, как с ней будут без меня справляться, часто об этом горюю. (…)

Марья Владимировна имеет хорошее место в Москве. Была здесь прошлое лето в течение 2-х недель и запрошлое, будет и этот год, но я для внутреннего мира души («Прочее время живота нашего в мире и покаянии скончати у Господа просим!») не пожелал встречаться. Зачем «тревожить язвы старых ран»! Зажить они вполне у обоих не могут, и рубцы их все будет побаливать. Поэтому «вырви око», которое соблазняет тебя и вводит в грех и пробуждает невольно жестокие и лютые воспоминания! (…)

Впервые опубликовано в журнале: «Русское обозрение». 1897. Май. С. 403–412.

204. К. А. ГУБАСТОВУ. 17 августа 1889 г., Оптина Пустынь

(…) Сперва о Соловьеве два слова. Я согласен с Вами, что книга «La Russie et l’Eglise Universelle»[740] слабее других его трудов, но все-таки в ней, особенно для религиозного человека, есть прекрасные и потрясающие страницы… Его критика наших «синодальных» порядков, к несчастию, очень похожа на истину. Религия православная в России держится только нашими искренними личными чувствами, а церковное устройство вовсе не таково, чтобы могло усиливать и утверждать эти личные чувства. Эти чувства сильны не только в простом народе, но и у многих лиц высшего образования (здесь-то я сам вблизи вижу, как много у нас людей высшего и среднего круга, которые ищут в религии опоры и руководства). Огромное множество людей у нас, гораздо больше, чем в Европе, изверилось в спасительности «прогресса»! Это и по литературе видно. Это видно даже и из тех двух книг, которые Вы мне прислали, из Ренана и Соловьева. Русский великий мыслитель убивается в поисках духовной, жреческой дисциплины и власти; умный, тонкий, ученый (конечно, не великий), однако идеалист, француз удовлетворяется личными своими тонкими и бесплодными мечтами, примиряется охотно с тем, что западные общества стремятся к американскому типу.

У нас же, Вы не поверите, какой поворот к религиозности! Я говорю не о той политической защите православия, за которую так бранили и презирали меня всего лет 10–15 тому назад и за которую взялись теперь эти же самые порицатели мои (Как видно, между прочим, и из той статьи «Нового времени»[741], которую Вы мне так умно и кстати прислали); нет, я говорю о чувстве личном, о том сильном, искреннем и простом чувстве, которое влечет людей образованных поговеть в Оптиной, поговорить с отцом Амвросием, посоветоваться с ним и т. д. Я говорю о том чувстве, которое так просто выражено в словах: «Верую во Единого Бога, Отца, Вседержителя, Творца… И во Единую, Соборную, Апостольскую Церковь… Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь!»

В этом смысле, простом и глубоком, я вижу вокруг себя большое улучшение. И слышу то же от других. Даже и оптинские монахи, которые были лет 15–17 тому назад гораздо более пессимисты относительно русского общества (с этой точки зрения) и жаловались на всеобщее «отступление», теперь утешаются и радуются на то улучшение, о котором я пишу. Не думайте, что я «увлекаюсь». Это слово многие любят зря прилагать ко всем впечатлительным и горячим людям; впрочем, Вы-то лучше многих знаете, как мое внутреннее устройство стойко, и потому поверите мне, если я скажу, что я за эти годы стал относительно России (той оригинальной, не европейской России, которую я в мечте так любил) большим скептиком. Все мне кажется, что и религиозность эта наша, и наш современный национализм — все это эфемерная реакция, от которой лет через 20–30 и следа не останется. Сознаюсь, я иногда так думаю; но ведь это еще вопрос, прав ли я в этих сомнениях? Быть может, это старость, усталость сердца, холодность, при которой чистый разум работает свободнее — да! Но всегда ли эта свобода ума дает правильные результаты во мнениях — это еще неизвестно. Новейшая философия признает за чувством не только психологические права (этого никогда нельзя было у чувства отнять, ибо оно есть и действует сильно), но права логические, то есть признается, что сильное чувство нередко поразительно предугадывает верную мысль. Итак, быть может, и сомнения мои происходят от общего охлаждения чувств моих, и эти остывшие чувства мои перестают мало-помалу так пламенно и так верно пророчествовать, как пророчествовали они прежде. Я чаще прежнего сомневаюсь в религиозной культурной будущности России, но я же, с другой стороны, и сомнениям своим, как видите, не доверяю. Не нравится мне, с одной стороны, некоторая вялость правительственных мер, а с другой — я вспоминаю, что все истинно прочное, вековое создавалось медленно, толчками, нередко неожиданными, идеями смутными, неясными. Так создалась прежняя аристократическая великобританская конституция, так сложились у нас постепенно два великих учреждения — самодержавие и крепостное право.

Так даже в первые века слагалось учение самой Церкви, устроялся догмат, порядок и обряд ее.

Иногда я боюсь разрешения Восточного вопроса, боюсь, чтобы неизбежная, физическая даже, близость ко всем этим «единоверцам» нашим, неисцелимо, кажется, либеральным, не погубила вконец те реакционные всходы, которые начали только снова зеленеть у нас при новом государе[742].