Константин ЛеонтьевЛеонтьев - Избранные письма. 1854-1891

• Название: Избранные письма. 1854-1891
• Автор: Константин ЛеонтьевЛеонтьев
• Издательство: Пушкинский фонд
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 1993
• ISBN: 5-87180-018-3

К.Н. Леонтьев (1831–1891) — поэт-философ и более лирик, чем философ. Тщетно требовать от него бестрепетного объективизма. Все, что он создал ценного, теснейшим образом связано с тем, что было — в его личных чувствах, в его судьбе, как факт его действительной жизни. Этим жизнь Леонтьева и его письма и ценны нам. Публикуемые в данном издании письма и есть «авторское» повествование о жизни.

---

Так даже в первые века слагалось учение самой Церкви, устроялся догмат, порядок и обряд ее.

Иногда я боюсь разрешения Восточного вопроса, боюсь, чтобы неизбежная, физическая даже, близость ко всем этим «единоверцам» нашим, неисцелимо, кажется, либеральным, не погубила вконец те реакционные всходы, которые начали только снова зеленеть у нас при новом государе[742].

А с другой стороны, я чувствую, что на взятие Царьграда одна надежда для того, кто именно хочет, чтобы это реакционное движение и властей, и умов независимых в России не остановилось.

Понимаете: Византия, предания, географическая близость к св(ятым) местам, необходимость для властей наших отыскать такие начала, при которых было бы удобнее справляться с миллионами этих либеральных «союзников» (Греция, Сербия, Болгария, Румыния). Сверх того, в умах русских — все возрастающая независимость от западной мысли, все возрастающая потребность найти, наконец, путь и умственного первенства и т. д. Это все благоприятно… Во всяком случае, ждали мы долго, теперь осталось ждать немного; борьба разгорится неминуемо: где? откуда? когда именно? из-за чего именно? Не знает никто, но только не знающий духа истории может думать, что XIX век при конце своем не сведет своих счетов, как сводил XVIII с 89–90 годов и до 1815-го.

Qui vivra — verra![743] Признаюсь, мне бы очень хотелось дожить до того, только до того, чтобы видеть, куда невидимый стрелочник истории повернет после завладения Босфором путь России: направо, то есть по моему желанию, или налево, то есть по духу Стасюлевичей, Пыпиных[744], Стамбуловых[745] и т. д. (…)

За Ренана я Вам столько же благодарен, сколько и за Нордау. Оба хуже. То есть я Вам за присылку благодарен, особенно потому, что эти книги утешают мое антиевропейское злорадство. Ясно, что этим людям и на этой почве («прогресс») нечего больше сказать! И слава Богу! Из Ренана (которого теплоту Вы так хвалите) я пока прочел только предисловие и только изумился — чем этот доволен во Франции и во всей Европе! Везде будет демократия, везде будут машины, «а я молча буду сидеть в кабинете или на берегу моря и думать» (то есть если не я сам, то мыслящий потомок вроде меня). Скромная доля будущих кротких и чувствительных людей! Ну, а если мыслителю великому, но нескромному захочется исковеркать всю эту Америку — так ему тоже удовлетворяться одинокою мечтой об этой ломке? Или позволительно поднять движение «научное», кровавое и действительно все переломать? Нет! Я когда думаю о России будущей, то я как conditio sine qua non[746] ставлю появление именно таких мыслителей и вождей, которые сумеют к делу приложить тот род ненависти к этой все-Америке, которою я теперь почти одиноко и в глубине сердца моего бессильно пылаю! Чувство мое пророчит мне, что славянский православный царь возьмет когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, как Константин Византийский взял в руки движение религиозное) и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной. И будет этот социализм новым и суровым трояким рабством: общинам, Церкви и Царю. И вся Америка эта ренановская — к черту! (…)

Здесь летом было довольно много посетителей хорошего общества, и соседи есть очень приятные. Изредка раскачиваюсь, влезу с трудом в экипаж и поеду. Говорю там, говорю до полусмерти и так рад опять своему домашнему глубокому безмолвию. Варя беременна, на сносе. Я всякий раз боюсь за нее и за себя. Умри она — едва ли можно будет без нее жить семьей. И Лизавета Павловна ее сильно полюбила: «Варуся! Варуся милая!»— так она ее зовет.

Без нее мы оба в доме с тоски помрем; а к новой — разве старому человеку легко привязаться? Как бы в случае несчастия не пришлось в скит уйти, а Лизавету Павловну особо в Козельске устроить. Невольно приходят такие мысли по мере того, как приближается срок родить ей Помилуй Боже! Впрочем, и то сказать, Бог знает, что лучше для всех нас!

Посылаю Вам довольно удачный портрет мой. Берегите его, он, вероятно, последний, ибо, если бы я долго еще прожил, то очень дряхлым я себя снимать не позволю. Что за охота! Видел я недавно портреты Дарвина[747], Пирогова[748]и А. Н. Островского в последние годы их жизни. Ну, что за гадость! Чистые орангутанги… Кому это нужно не понимаю. (…)

Впервые опубликовано в журнале: «Русское обозрение». 1897. Май. С 412–420.

205. Н. А. УМАНОВУ. 27 августа 1889 г., Оптина Пустынь

Уманов! Как это Вам не стыдно, Вы как женщина! Второстепенные соображения для Вас важнее главных. Разве это можно перестать совсем писать ко мне оттого, что совестно — долго не писали!

Мне так объяснил Александров причину Вашего молчания. Если чувствуете себя неправым, давно бы сказали для формы 2–3 слова извинения! Я говорю «для формы», потому что сам я, как видите, вовсе на Вас не обижаюсь за это, а только не могу не порицать строго Вашей русской невыдержки… Больше одного года не устояло со мною Ваше доброе, искреннее ко мне чувство! Помните, голубчик, что некоторое тонкое понуждение воли необходимо во всем — и в вере, и в любви, а не в одной работе или науке. Нельзя делать все только по влечению, с этим далеко в жизни не уйдешь.

Положим, что Вы еще молоды, а Петр Евгеньевич[749], который много старше Вас, сделал со мной еще хуже: тот вовсе не ответил мне на мое первое отсюда письмо и тоже укоряет (как слышно); и тоже ни с места; но из этого не следует, что Вы оправданы дурным примером старшего. «Возлюби ближнего твоего и возненавидь грехи его!» Петр Евгеньевич человек благородный, добрый, великодушный, способный на рыцарский поступок, притом же ума из ряда вон выходящего, но у него, так же как и у Вас, «психический ритм» слишком быстр. Надо это помнить и бороться противу этого. Выравнивать немного душу свою; признаюсь Вам для пользы Вашей, что я в Ваши годы сам был таков, но рано понял это и рано стал ненавидеть в себе эту неровность и годам к 30 много, очень много исправился. Иначе, посмотрите, какие выходят крайности: с начала нашей разлуки никто из товарищей Ваших так часто и так много не писал, как Вы. Прошел только год — и я не существую уже для Вас. А Кристи, Фудель и Александров у меня не только были здесь в течение 2-х лет по два раза, но и никогда не прекращают со мной переписку.

Я понял бы это, если бы Вы переменили вообще образ мыслей, как бы сохраняя прежнее со мной единомыслие, лично бы за что-нибудь отступились бы от меня. Все это в порядке вещей; но — зря! Это ужасно, когда подумаешь, сколько людей в России способны так всем пренебрегать, все запускать, перед всякими мелочами останавливаться (вроде — «давно не писал, стыдно!»). Александров сказал мне еще, будто Вы находите, что из провинции не о чем писать! Ну, голубчик мой, это еще хуже! Исправьтесь, исправьтесь, ИСПРАВЬТЕСЬ!

Неужели только и жизнь, что ходить из редакции в редакцию впечатлеваться постоянно не одной действительностью, а передовыми статьями и фельетонами?

Послушайте, знаете, сколько я счетом годов прожил в столицах из 58-ми лет моих? Сейчас сочту: оставим раннее детство, но с 14 лет до 18 (4 года) я учился в Калуге, от 18 до 23 (5 лет) проживал только зимы в Москве, студентом. Начиная с осени 54 года и до осени 57 я был в Крыму военным врачом (сам не хотел брать место в Москве). С 61 до конца 63 прожил (и то с перерывами) в Петербурге, а потом, от 63 до 74-го — 11 лет, — в Турции, большею частию по разным провинциям, на Афоне и в Царьграде… Потом, с 74 по 81, опять туда-сюда и только последние 6 лет, от 81 до 87, подряд в Москве. Значит, всего на 58 лет не более 11–12 полных годов в Москве и Петербурге! А что, я разве глупее от этого?

Надо, во-первых, в себе самом носить идеалы, хранить их, независимо от среды. Во-вторых, надо делать все возможное, чтобы находить жизнь везде. Да, везде она так или иначе интересна, а тем более в русской провинции.

Читайте книги с выбором, а не зря, наблюдайте людей, сходитесь с ними, сейте в них добрые семена, не прикрывайте всем нам свойственную лень такими плохими словами лжесмирения: «Да где мне» и т. д. Это все глупости 40-х годов, «лишние люди», герои Достоевского, «гамлеты» Тургенева. Истинное смирение, христианское, есть вещь духовная, она относится ко грехам, а не к способностям и к политическому влечению.

Вот если редко в церковь ходите, скоромное по постам едите, старым друзьям без причины не пишете — смиряйтесь: «Меа culpa! Меа culpa!»[750] Ну, а когда дело идет о полезном влиянии на людей, то совсем некстати в себе отчаиваться…

И еще, как это у Вас не будет интересного материала, когда Вы в суде служите? Да сколько, я думаю, Вы видели за этот год и слышали! И не хотите писать…

Ну, довольно укорять!

Посылаю Вам портрет мой (провинциальной работы), несравненно лучший, чем прежний, московский, — в «облаках», который даже прошу Вас теперь, имея лучший, разорвать. Так он гадок!

О себе мог бы сказать много хорошего, но не стану и трудиться, пока Вы длинным письмом не докажете, что Вы во мне еще хоть сколько-нибудь да нуждаетесь… Бог с Вами!