Александр Авдеенко - Наказание без преступления

• Название: Наказание без преступления
• Автор: Александр Авдеенко
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991
• ISBN: 5-268-01225-8

В своей автобиографической повести-исповеди один из старейших советских писателей вспоминает о былом, пережитом, трагическом, что было связано и с ним и со всей страной. Перед читателем пройдут образы тогдашних руководителей Советского государства, среди которых Сталин, Жданов, Молотов и другие. Автор рассказывает о начале своего творческого пути, о своих встречах с Горьким.

---

6. С 1 сентября выделить в клубе два именных места Стаханову с женой на все кино, спектакли, всевозможные вечера.

7. 10 сентября в новой квартире Стаханова устроить вечер, пригласив на него знатных людей шахты и Донбасса, мастеров отбойного молотка тт. Гришина, Свиридова, Мурашко, Изотова.

8. Объявить соревнование между забойщиками на лучшего мастера отбойного молотка, овладевшего техникой.

9. Предложить всем начальникам участков, партгрупоргам, профоргам, шахткому:

а) не позже 2 сентября по всем участкам посменно проработать опыт и установленный рекорд тов. Стаханова;

б) 3 сентября созвать специальное собрание забойщиков с обязательным участием «треугольников» участков, на котором заслушать доклад т. Стаханова о том, как он овладел высокой техникой работы на молотке и установил мировой рекорд производительности на нем;

в) развернуть соревнование по участкам на лучшего забойщика участка шахты.

10. Пленум шахтпарткома считает необходимым заранее указать и предупредить всех тех, кто попытается клеветать на тов. Стаханова и его рекорд как случайность, выдумку и т. п., что партийным комитетом они будут расценены как самые злейшие враги, выступающие против лучших людей шахты, нашей страны, отдающих все для выполнения указаний нашей партии о полном использовании техники.

Партийный комитет уверен, что за тов. Стахановым появятся новые герои, которые нашей организацией будут встречены с радостью и гордостью, как люди, решившие делом своим, честным трудом выполнять указания партии о полном использовании техники».

Я увлекся шахтерами. Езжу. На каждой шахте по крупицам собираю материал. И вдруг подвернулся большущий самородок. Потом другой, третий, четвертый…

Возвращаюсь домой, к Любе, с немалыми трофеями — с написанными по горячим следам главами и, не стесняясь, засаживаю молодую жену за машинку. Люба, к счастью, умеет печатать и уже разбирает мой почерк. Она печатает, я тут же читаю, дополняю, мараю машинописные страницы.

Дом, вчера еще бывший чужеродным коттеджем, пахнувший краской, холодноватый, необжитой, обставленный кое-как сборной мебелью, предназначенной скорее для казенных присутственных мест, чем для квартиры, дом для временных жильцов, командировочных с появлением в нем Любы преобразился, хотя она не приложила к нему рук, сразу стал для меня светлее, теплее, домовитее и, я бы сказал, более надежным, чем раньше. Превратился в наше жилье. Не похожее на другие. Дом молодоженов. Дом влюбленных супругов, где нам предстояло жить, как мы полагали, многие годы. Где родятся и вырастут наши дети. Где я напишу не одну книгу. Где не будет места никаким бедам. Ссорам, слезам, огорчениям, неправде, неискренности, ничему такому, что хотя бы на короткое время обесчеловечивало человека.

Тогда я не формулировал вот так определенно свои мысли. Тогда я не думал о счастье, о своем полном слиянии с Любой. Тогда я чувствовал небывалую до сих пор полноту и высоту нашей с Любой жизни. Я вырос в собственных глазах. Стал сильнее, увереннее в себе, яснее понимал, что и как должен делать. Повысилась ответственность за свои поступки и перед собой и, главное, перед Любой.

Я был на девять лет старше ее, много опытнее, в сто раз больше прочитал книг, повидал мир, был нещадно бит жизнью, встречался с замечательными людьми, глубже и шире разбирался в политических и государственных делах, приобщил себя к тому, что делалось в стране, принимал близко к сердцу и победы и всякого рода неурядицы, промахи, искажения, головотяпство, беды. И все-таки юная Люба часто поражала меня более точным, чем мое, суждением о жизни, более правдивым и справедливым ее восприятием. Ничего не преувеличивала в отличие от меня. Ничего не преуменьшала. Чужда модной романтики Предана реализму, как бы он ни был уродлив, а то и жесток. Никому и ничему не завидовала. Благородство для нее было естественно, как для птицы полет, Хотя выросла в условиях, абсолютно не способствующих зарождению и росту этих главных для людей качеств. Быт родительского дома, быт многонаселенного двора с его бедностью, грубостью, обнаженной уродливостью человеческих отношений тоже не способствовал познанию красот жизни, ее внедрению в душу, в плоть и кровь. И несмотря на это, она открыла для себя красоту как смысл жизни. Была внутренне красива еще больше, чем внешне. Это я всегда видел, всегда слышал и всегда поражался: откуда у нее все это? Она сама себя утверждала красотой. И спасла самое себя красотой, когда над ней разразилась страшная беда, которую не выдерживают девятьсот из тысячи.

За более чем полвека совместной жизни я ни разу не видел ее уродливой или хотя бы бесцветно одетой, неприбранной, неухоженной. Ей не надо было прибегать к косметике — она и без нее была юной, свежей, очаровательной. Я наслаждался ее естественным, как у детей, обаянием. Ее голос ласкал мой слух. Я любил слушать ее рассказы о том и сем — в любом из них присутствовала ее личность со своими особыми словами, взглядами, ощущениями. О чем бы ни говорила, она докапывалась до сокровенной сути, до открытия глубоко спрятанной от людей истины.

Как-то Люба мне призналась, что ее еще в раннем детстве называли в семье «старой бабой». Прозвали ее так за то, что она была не по годам сметлива, догадлива, разумна, рассудительна, принципиально правдива.

И еще она была наделена редким для красивых людей душевным качеством — скромностью. До совершеннолетия, до замужества она не знала, что хороша собой всесторонне, что природа создала ее красивой, не забыв при этом сделать скромной. Люба в девичестве считала себя не только красивой, но и просто уродливой. Даже иногда оплакивала свое уродство, стоя перед зеркалом.

Была она скромна как свет.

Истинная ее сущность пробивалась через все внешние и внутренние преграды, сознательные и бессознательные, и являлась передо мной и людьми в подлинном своем облике. Она была скромна, когда молчала, когда говорила, когда улыбалась и даже когда невольно выказывала свою женственность.

И еще отличалась она кротостью. Особого рода кротостью, присущей доверчивым от природы существам, свято верящим в то, что ты не самый лучший человек на свете, что мир в основном состоит из более умных, чем ты, людей, более талантливых, что ты должен уважать их, набираться у них мудрости, человечности, трудолюбия, знаний.

Если бы я все это написал тогда, более полувека назад, это могло бы показаться пристрастным преувеличением влюбленного супруга. Теперь же мои признания, проверенные и подкрепленные временем, продуманные и прочувствованные, являются, на мой взгляд, только справедливым свидетельством.

Но уже и тогда я чувствовал себя счастливейшим человеком на земле, на всю жизнь обеспеченным любовью жены, ее преданностью. Свое будущее я не представлял без Любы. И оно не могло быть для нас плохим, по моему глубочайшему убеждению.

Вот так обернулась для меня женитьба, которой я боялся как черт ладана. С 27 августа моя жизнь стала богаче. Более осмысленной. Более продуктивной.

Красота Любы, внешняя и внутренняя, спасла меня от многих напастей. От зазнайства, от самоуверенности, от гордыни, от спесивости, от лени, от праздности, от слепой веры в свои способности. Совсем по Достоевскому.

Не знаю, спасет ли красота мир, как предсказывал Достоевский, но меня она спасала не раз, не два и не десять. И поэтому считаю, что герой этой книги не автор этих строк, не кто-нибудь другой, хотя бы Горький или Ломинадзе или Время, а она, моя жена, мой друг, мой советник и редактор, хранитель моего очага и самой жизни. Во время войны она силой своей любви отводила от меня вражеские пули, осколки мин, снарядов. А когда под Берлином я лежал в госпитале с перебитыми ребрами, с сотрясением мозга, она прорвалась ко мне в Германию через три государственные границы, через линию фронта и в один прекрасный час встала перед моей госпитальной кроватью на колени, схватила мои руки и расцеловала.

В свете ее любви, преданности, верности самой себе не столь страшной, не столь губительной оказалась непроглядная тьма Отлучения, обрушенная на меня Хозяином державы и всех человеческих судеб.

Любовь сильнее клеветы, оговора, жестокости, сильнее смерти. Об этом мне еще придется рассказать. А силы на исходе, а жизнь под угрозой еще одного, наверняка последнего инфаркта.

Посылая меня к Ягоде для переговоров о моей работе на строительстве канала Москва — Волга, главный редактор «Правды» и главный редактор редакции «Истории фабрик и заводов» Лев Захарович Мехлис на прощание напутствовал меня такими многозначительными словами: — Ягода всегда, с первых дней существования ЧК был ее основной фигурой и пользовался безоговорочной поддержкой товарища Сталина.