Джеймс Мик - Декрет о народной любви

• Название: Декрет о народной любви
• Автор: Джеймс Мик
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-367-00278-1

Роман «Декрет о народной любви» — это история, чем-то напоминающая легенду о далеком сибирском городке, который охватывает безумие абсолютной жертвенности или же безусловной влюбленности в любовь.

Сибирь. 1919 год. На задворках империи, раздробленной Гражданской войной, обосновалось разношерстное общество: представители малочисленной секты, уцелевшие солдаты Чешского легиона, оказавшегося на стороне проигравших последнее сражение белогвардейцев и отчаянно рвущегося домой, беглый каторжник и интересующаяся им молодая вдова кавалергарда. Рядовое, казалось бы, событие — смерть тунгусского шамана — ввергает городок в водоворот безумия, будь то абсолютная жертвенность или же безусловная влюбленность в Любовь.

Драматическая атмосфера книги и потрясающая реконструкция необычного периода российской истории… заставляют вспомнить о таких писателях, как Майн Рид и Пастернак.

OBSERVER

Прекрасный, грустный, исполненный надлома роман.

SPECTATOR

Джеймс Мик вошел в круг авторов, произведения которых известны читателям всего мира.

GARDIAN

---

Муц рванул повязку вверх, к темени мертвеца. Под кожей топорщилась костяная шишка с вытатуированным поверх оком. Изображение перекосилось, точно нанесли его на лоб шаману еще в юности, покуда не разрослось. Поверх изначальной татуировки кто-то зло вырезал ножевым острием: «Лгун».

Старика отнесли в дом на его же дохе. Под дождем вонь спиртного ослабла, сменившись запахом ржавеющего железа. Покойника положили на брусчатку, туда, откуда шла лестница.

Здесь пришедших дожидался Балашов. Завидя мертвого, пустился в крик, поминая Господа.

— Никак зарезали?! — сокрушался горожанин.

— А с чего вы полагаете, будто не обошлось без ножа? — осведомился Муц.

— Порой разбойники лесные забредают. Каторжники окаянные. Озверев-то…

— У вас есть основания подозревать, что в Язык пришел каторжник?

Балашов покачал головой.

— Вы же не торгуете в лавке спиртом, верно? — поинтересовался Муц.

— Ваше благородие, вам же известно: в городе сухой закон. Вера не позволяет.

— Верно… Ваши темные суеверия… И что, даже для лечебных целей нельзя?

— А что, наши верования столь уж темны?

— Именно! Мне известно лишь то, что в церкви вы не бываете, веруете в Бога, спиртного не пьете, мяса не едите, всякий раз избегаете ответов на прямой вопрос, и я ни разу не видел ваших детей!

— В Туркестане… — промямлил Балашов. — Мы же их в Туркестан отослали, эшелоном, вот… дабы от греха… — Лавочник отер рот ладонью, огладил волосы рукою, смотря на мертвеца. — Кто бы стал его спиртом поить? Может, и не желали сгубить тунгуса. Из милосердия…

— А с чего вы очутились на улице после заката? Не то чтобы я возражал, но поймите, вас же и застрелить могли…

— К друзьям в гости ходил, на окраину. Хотел вас повидать. Боюсь, как бы с Анной Петровной чего не приключилось. Хотел попросить, не могли бы вы отправить людей своих — пусть бы охраняли ночью ее жилище… — Глеб кивнул в сторону шамана: — Бедняга… Новая погибель в Язык наш пришла…

— Что навело вас на мысль, будто Анне Петровне грозит опасность?

— Бог вразумил. За покойным тунгусы своего пошлют. Положите-ка его пока в ледник. Но пошлите солдата, пусть присматривает за домом Анны Петровны, ради всего святого!

— Я ухожу, — сообщил Муц. — Идемте вместе.

— Нет! — громогласно отказался Балашов. И как только вскрикнул — сквозь черты лица его проглянул незнакомец, столь же непохожий на лавочника, сколь рана непохожа на шрам. — Нет, — повторил горожанин на сей раз тише, и тот, другой человек сокрылся в небытии. Улыбнулся было лавочник, да перестал, обеими руками ухватил лейтенанта за ворот шинели: — Мне Анна Петровна не позволит. От дома отказала с тех пор, как мы рассорились. Благородная особа, честная и почтенная, сына растит, мужа на войне убили. Но вы же с ней знакомы, верно?

— Верно, — подтвердил Муц.

— Вам ли не знать, какая это замечательная дама!

— Верно, замечательная. — Муц наблюдал за улыбкою, то вспыхивающей, то гаснущей на лице Балашова, и за тем, как нахмурился его визави под гнетом нахлынувших воспоминаний.

— Вы нанесли ее портрет на банкноты, — заметил лавочник.

— Верно, — признал офицер, — и допустил оплошность. Следовало бы сперва заручиться ее согласием. Расстроил даму. Я видел ее в воротах, когда наши входили в город. Запомнил лицо… Лица надолго со мной остаются. Как бы там ни было, я отправляюсь к нашей знакомой. А вы ступайте домой.

Поблагодарив, Балашов скрылся. Муц и Броучек обернули шамана парою мешков и снесли в затхлый, холодный погреб, где оставили покойного на ложе из соломы, поломанных ящиков и ржавеющего металлического хлама.

Лейтенанту было не в новинку видеть опустевших, точно слущенная шелуха, мертвецов, но шаман выглядел необычно. Взволнованным, что ли. Словно и впрямь поверил собственным рассказам о своих сношениях с миром духов, да так и умер, отдавшись последнему, большому прыжку. За всю жизнь свою только и делал, что воплощал сны в слова. Чего же более? Вот когда люди пытались обратить пригрезившиеся слова в дела — тогда-то и случались беды. Неведомые, злые силы. Никогда прежде не доводилось Муцу видеть, чтобы Балашов столь откровенно лгал, рискуя оказаться разоблаченным.

— Загляну-ка я к Нековаржу, — сообщил Муц, — а ты ступай к Анне Петровне. Там и свидимся.

Улыбнувшись, Броучек кивнул.

— Что, понравилась? — спросил лейтенант, почувствовав, как внезапно что-то екнуло внутри.

Броучек ухмыльнулся и пожал плечами.

— Ничего, хороша, — признался капрал.

— Не говори с ней, — приказал Муц, гадая, не заметил ли Броучек при свете лампы, как переменился в лице его командир. — Это приказ, понимаешь? Сторожи, дожидайся меня на крыльце, но женщину не беспокой.

Обиженный и смущенный, Броучек вновь кивнул и зашагал по лестнице наверх.

Балашов

Муц постоял на пороге штаба. Ни в одном окне не горел свет, а шум дождя по крыше перешел в рев. Лейтенант надел фуражку, английский плащ и шагнул наружу.

Ливень и темнота скрадывали площадь: церквушку-развалюху, лавку Балашова, опустевшие пакгаузы барышника, торговавшего пушниной, и общинную маслодельню, дома, памятник Александру III, лавчонки, в которых торговали поселенцы, сперва подкопченной рыбой, подсолнуховыми семечками, брошюрами, журналами и месячной давности газетами, а после — пожитками, часами, украшениями, иконами, крестами и лампадками. Муц ступил вперед, оставив позади присыпанную гравием тропинку, в гущу, что сверху, в жижу понизу, у твердого дна, в жирную, точно смазка, прослойку между ними. Земля испустила густой запах освобожденной грязи, и он почувствовал, как всем весом легли на плечи потоки воды. Перейдя площадь, лейтенант увяз в колее сапогом по голенище и теперь пытался выбраться. Нога выскочила, воздух всосало со шлепком, слышимым даже сквозь шум дождя. Чтобы перебраться на другую сторону, ушло несколько минут.

Муц остановился на углу длинной, на сваях постройки с двускатною крышей, размером с амбар, перед вывеской, растянувшейся по высокому фасаду. Написанного было не разобрать в темноте, но лейтенант и без того знал слова: «Г. А. Балашов. Продукты и товары». Окна лавки, расположенные с обеих сторон от двери, были закрыты на засовы.

Муц взобрался по ступеням ко входу и осторожно постучал. Приложил ухо к дверной створке, прислушался и пошел обратно, к площади.

Лавку Балашова отделял от стоявшего справа здания узкий просвет. Муц миновал лаз, прокрадываясь зарослями разнотравья.

Лавка оказалась крупнее, нежели представлялась наблюдателю с площади. Пара окошек, а после — вновь саженей на двадцать, а то и двадцать семь, пошла сплошняком стена.

Дождь перестал, и Муц расслышал слабое постукивание, доносившееся изнутри строения, звук поход ил на пульс или барабанную дробь и еще на нечто настолько неуловимое и едва различимое, что сперва лейтенанту показалось, будто шумело у него в ушах. В двадцать лет он бывал на море, у Триеста, и слышал там подобный звук.

В лесу троекратно прогудел паровоз, в темноту под крышами Языка ударил с эшелона капитана Матулы прожектор. Вскинули головы, отлаиваясь, дворняги, посаженные на веревочные привязи в соседних с лавкой Балашова дворах. На задворках возвышалась огороженная высоким массивным забором пристройка. Возле стоял сержант Нековарж, коренастый и безучастный, точно куст живой изгороди. Сбегали с концов солдатских усов капли стихающего дождя.

— Смею доложить, братец, все собрались, — прошептал Нековарж. — Вертятся, говорят и предрекают. Триста сорок девять человек, из коих двести девяносто один — мужского пола, а сорок восемь — женского.

— Позволь подняться.

Нековарж нагнулся, достал раздвижную лестницу, которую спустил по краю постройки вниз. Смазанные части приспособления двигались бесшумно, а металлические перекладины держались крепко. Муц покачал головой.

— Как взберешься, — нашептывал Нековарж. — нагнись вперед, там рукоятка будет. Поосторожнее потяни ее на себя, и в крыше откроется люк. Толкни крышку. Она повернется. А как внутрь заберешься — увидишь, что из глазка, который я прорезал, лучик идет. Настил на чердаке прочный, но ты ходи осторожнее, не то услышат. — В голосе сержанта слышалось самодовольство пресыщенного похвалами мастерового.

— Но как тебе удалось столько сделать и остаться никем не замеченным? — шепнул Муц, отчего-то раздраженный — он и сам до конца не понимал отчего.

— Я человек смекалистый, — шепнул Нековарж в ответ. — Экая скукота! Мне бы посложнее задачку…

Муц принялся вскарабкиваться по лестнице. Нековарж придерживал устройство снизу. Как только Йозеф взобрался наверх, лестница зашаталась, прогибаясь под тяжестью офицера, однако же не перевернулась.

Ухватив лестницу одной рукой, Муц на ощупь потянулся вперед, ожидая наткнуться на влажную дранку крыши.