Григорий Замчалов - Сорвалась с крючка

• Название: Сорвалась с крючка
• Автор: Григорий Замчалов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Детская проза
• Год: 1930

---

«Ты, — говорит, — прибрал у него (это у меня, значит) отца, мать, сиротой оставил. Ужли же ты, — говорит, — совсем его без кормильца оставишь? Нешто можно так? Аль ты пустишь его с сумкой побираться? А ты, господи, пожалей его, Ваньку-то. Сам знаешь, никак ему нельзя без деда. Народ нынче плохой стал, маловерный — нешто он поможет? А я уж старая. На меня, господи, не надейся. Я вот хожу-хожу да и вытянусь».

Долго так говорила, все доказывала, что нельзя деду помирать. А он взял да и помер утром. Бабушка после этого не молилась дней десять — должно быть осерчала на бога. Даже в церковь не ходила два воскресенья подряд. Плакать она не плакала, однако, я видал — плохо ей было. Ночью не спала, есть ничего не хотела, все вздыхала и сама с собой разговаривала. А сердитая была — не подходи. Я сказал ей: «Бабушка, не надо? Ну его, проживем и без него». — «Без кого это?» — «Да без бога. Раз он не хочет помогать нам, так и не надо».

Как она вскинется на меня! «Ах ты щенок безродный! Да как это у те язык повернулся? Да нешто можно так про бога? Да кто это те научил?»

Как сама ругалась с богом, так это ничего, а как мне, так нельзя.

К весне нам стало совсем трудно жить. Хлеб кончился, картошка кончилась, пшена у нас вовсе не было. Взаймы никто не давал, только смеялись: «Чем, говорят, отдавать будете? Спасибом?» Бабушка злилась и ночью выговаривала богу: «Господи, да как ты терпишь этаких на земле? Да чего ты глядишь? Взял бы да послал на них бед всяких, мору, голоду. Вот, мол, глядите, мошенники. И не то еще будет…»

Когда она крестилась, руки у ней тряслись, было похоже, как-будто она грозит богу. Я боялся, что она бросится на икону и станет бить ее кулаками.

Перед пасхой бабушка взялась попу стирать. Белья был целый ворох. Мы провозились с ним три дня. Бабушка стирала, а я носил ей воду и помогал выжимать. Полоскали мы на пруду. Там было холодно, дул ветер, мы продрогли до костей. А поп нам за все это 60 копеек дал. Бабушка пришла от него, легла на кровать и заплакала.

Вот тогда-то к нам и приехал Максим Иваныч, зять бабушкин. Ты его знаешь, наверно. Он тут, в городе, служит на почте. Приехал и давай уговаривать бабушку — поедем да поедем в город.

«Вы, — говорит, — нам мать родная. Что вы будете тут мучиться? А ну, какой случай — захвораете или что? Изба ваша пропадет, добро все пропадет, парнишка не при чем останется. А там мы все это к делу произведем. Ваню в школу отдадим, вы будете жить, как в своем родном дому. Никаких вам — забот…»

Сам он был тихий такой, ласковый. Не курил, не пил, ни разу не выругался. Что ни слово, то у него — господь, бог, господи. Ну, бабушка и поверила, Избу мы продали, вещи все попродали, деньги Максим Иваныч на сохранение взял.

Я не верил ему, думал, он хочет надуть нас. Смотрю — нет, ничего. Приехали в город, он все такой же добрый да ласковый. За бабушкой ухаживает, чуть не на руках ее носит, мне новую рубашку купил, штаны. Жена его, тетя Саша, тоже хорошо с нами обращалась. Жили мы с бабушкой отдельно в маленькой комнатке. Бабушка повесила тут свою деревенскую иконку и каждую ночь молилась, как раньше — про себя, молча. А я уже знал: если она молится про себя, значит ей хорошо.

На улице у меня завелись товарищи. Я стал ходить к ним и совсем забыл про дом. Вечером приду, поем скорей и спать, а утром, как встану, опять на улицу. Часто, когда я приходил домой, бабушки не было в нашей комнате. Тогда я обязательно находил ее у Максима Иваныча. Они сидели за столом. Максим Иваныч читал вслух толстую книгу, наверно, евангелие, а бабушка хмурилась и смотрела на его губы. Иногда рядом с ней усаживалась тетя Саша. Иногда приходили чужие люди. Тогда они не читали, а разговаривали — все про бога, все про бога.

Один раз Максим Иваныч с бабушкой повели меня вечером в какой-то дом. Я и сейчас не знаю, где он — тогда не разглядел, а больше меня туда не брали. Там, в большой комнате, сидели люди и разговаривали между собой — опять про бога. Говорили они точь-в-точь, как Максим Иваныч: тихо, скучно, будто умер кто. Я попросился домой, но Максим Иваныч велел мне сидеть и слушать. К бабушке подсел один худенький, маленький, с лысиной и начал обхаживать ее. Люди все приходили. Когда их набралось почти полная комната, лысый встал, сказал что-то громко, и вдруг все заголосили не то песню, не то молитву. Я не утерпел и засмеялся — очень уж чудно у них вышло. Максим Иваныч незаметно ущипнул меня за плечо и долго не выпускал из пальцев мою кожу. Сам голосит, как все, даже глаза закрывает, а сам все больней щиплет. Только когда из глаз у меня брызнули слезы, он выпустил.

После этого опять говорил лысый, потом другие, потом снова голосили и снова разговаривали про бога. Я сидел, сидел и заснул. Очнулся — уже все выходят. Мы тоже пошли. Максим Иваныч за всю дорогу не сказал со мной ни одного слова. Только дома он ни с того, ни с сего сказал: «Вот что, Ваня. Завтра я отведу тебя к одному человеку хорошему, в мастерскую. Сапожному делу будешь обучаться». — «Как сапожному? А ты сказал — в школу». — «В школу поспеешь. В ней, в школе-то, нынче хорошему мало научат. Тебя дедушка научил читать да писать, и хватит пока».

Я думал, бабушка заступится за меня, а она только погладила меня по голове и сказала: «Ничего, Ваня. Ты слухайся его, дядю Максима. Он тебе зла не сделает».

И стал я ходить к сапожнику Постникову. Он был тоже баптист, такой же тихий и хороший, как и все они. Ну, а работать заставлял меня до сумерек. Да еще как — чтобы за весь день ни одной минуты не просидел зря. Чуять задумаешься или заглядишься — сейчас подойдет и начнет выговаривать: «Херувимчик ты мой, как бы тебе в ротик верблюд не забег, ишь как ты его разинул. А ты поверни головку-то да нагни ее, да руками поживей, поживей. Во-от, так. Погубит тебя улица, обязательно погубит».

Мне и без него было хоть плачь: все мои товарищи в школу ходили, а я целый день должен был сучить дратву да мокрые подошвы разбивать. А тут он еще, тихоня эта — так бы и двинул его колодкой.

Про дом и про бабушку я теперь вовсе не знал ничего. Видел, что по вечерам они долго разговаривают. А про что говорят, не знал, да и знать не хотел: они дружат, а мне-то что? Какая мне от этого польза? Бабушка про меня, должно быть, забыла. Иной раз я нарочно ложился спать без ужина, и она ничего, даже не замечала этого. А я думал: «Ну и пусть. Значит, они ей дороже, чем я. Небось, если бы дедушка был живой, с ним не так бы было».

И вот один раз я проснулся ночью, смотрю — бабушка опять разговаривает с иконой. Руки у нее сложены вместе и висят на животе, голова опущена, и вся она сама на себя не похожа: слабенькая такая, жалкая. И иконе она не грозила, как раньше, а упрашивала ее. Я все запомнил, что она тогда говорила: «Господи, посоветуй ты мне. Одна, ведь, я, не с кем мне больше. Кабы у меня был кто, а то… Наседают они, зовут. А что я им скажу? Слушаю их и вижу: правильно они говорят. И живут правильно. Как надо, живут, по-божьи. Не то, что наши… О-ох, горюшко мое, горе! Куда я пойду, как не к тебе, господи? Кто мне укажет? А ты вот не хочешь…»

Тут только я догадался, чего им надо от бабушки — Максим Иванычу, тете Саше всем этим баптистам; — надо, чтобы она перешла в ихнюю веру. Для этого и в город привезли ее, для этого и ухаживали за ней.

Я спрыгнул с кровати и подбежал к бабушке.

«Бабушка, не слушай ты их. Они тебе врут все. Жулики они, вот кто! Ты думаешь, они правда хорошие, да? Верь им больше».

Я хотел расписать ей баптистов так, чтобы она сразу наплевала на них. Но тогда я про них ничего не знал. Сказал, было, про Максим Иваныча, как он ущипнул меня, — она говорит; «Правильно, так тебе и надо. Кто это на молитве смеется?»

Про хозяина сказал, как он злится и шипит на меня, — опять ничего не вышло.

«Для тебя же, говорит, все это. Ежели работать не будешь, то и не научишься».

А больше мне и говорить нечего. Тогда я взял и соврал:

«Я еще про них знаю, сколько хочешь. Только я сейчас не скажу тебе, а после. Вот тогда ты увидишь, какие они».

После этого я сказал своим товарищам, чтобы они узнавали про баптистов все самое плохое и рассказывали мне. И вышло — ну как-будто я заранее все знал. Даже больше, чем я думал. Про хозяина моего, Постникова, я ничего не знал, а он, оказывается, потихоньку водку пил и дрался с хозяйкой. Мне когда сказали товарищи, я стал следить и под стойкой в старых колодках нашел бутылку с водкой. Про Максим Иваныча сказали, что у него родной отец в другом городе нищим ходит, милостыню собирает. Тот, лысенький, что обхаживал бабушку на собрании, оказывается, старшим у них был, в роде попа. Про него одному мальчишке отец сказал, что он сделал такое плохое, что маленьким и говорить нельзя.

Каждый день, когда я возвращался от Постникова, на углу у нашего дома меня поджидали мальчишки. Они рассказывали мне про баптистов все, что узнали за день. А я копил это все для бабушки.

Недели через две у меня накопилось столько, что я сказал товарищам: «Довольно. Больше не узнавайте, и так на два вечера хватит».