Евгений Елизаров - Философия кошки

• Название: Философия кошки
• Автор: Евгений Елизаров
• Жанр: Домашние животные

Говорят, что если бы нос египетской царицы Клеопатры был чуточку иным, совершенно другой стала бы вся история Европы. И это правда: испытываемые человеком чувства – стихия, часто более могущественная, нежели совокупная мощь всех материальных институтов. Но ведь чувства возникают не только к заморским красавицам.

Маленькие домашние любимцы, кто они? Прибившиеся к нам, самозванным хозяевам планеты, бессловесные и бесправные твари? Или некие таинственные четвероногие миссионеры, посланные самой природой для выполнения в нашем доме какой-то высокой цели? Кто на самом деле кого приручил, мы их или они нас? В чем скрытый смысл насчитывающей многие тысячелетия совместной жизни? И что это – обычное симбиотическое сожительство разных биологических видов или некое сотрудничество отличных друг от друга разумов?

Поиск ответа и составляет стержневое содержание книги.

Написанная историком и философом, она – об обыкновенной домашней кошке. А может быть, и по-другому – о чуде кошки в истории нашей цивилизации.

О тайне ее появления в нашем доме, о ее роли в истории наших народов, о скрытой механике приручения ею человека, о тех хитростях и уловках, с помощью которых она достигает своих целей, о ее достоинствах и талантах, об особенностях психологии, о грамматике ее языка, а также о других, иногда неожиданных материях…

И в то же время (а может быть, и в первую очередь) – о нас самих. Ведь древняя, как мир, философия учит: что бы ни было предметом нашего анализа, познаем мы, прежде всего, самих себя.

Для всех любителей живой природы, для тех, кто интересуется историей, философией, наконец, для тех, кто просто неравнодушен к русскому слову.

---

Я отчетливо понимаю, что совершаю недопустимое, но – это сильней меня – искренне тронутый игрой иногда все же вознаграждаю ее чем-нибудь вкусненьким. Кстати, она довольно скромна и непритязательна, и в такие минуты готова довольствоваться совсем немногим. Педалировать что бы то ни было – будь это скорбь, или успех, – чтобы в качестве гонорара выжать из своего простодушного хозяина как можно больше – вовсе не в ее правилах: поесть она действительно любит, но (как уже неоднократно отмечалось здесь) известной деликатностью и чувством меры моя кошка отнюдь не обделена.

Кроме того, в эту минуту ей вполне достаточно просто моего зрительского признания. Впрочем, исполненная уважительности, как кажется, она видит во мне не только простодушную доверчивую публику, но и понимающего толк в настоящем драматическом искусстве критика и, похоже, весьма дорожит моим мнением. Поэтому маленькая награда, обычно заменяющая кошкам благодарные аплодисменты, – это не только возможность лишний раз с головой погрузиться в теплую стихию бескорыстной хозяйской любви, но еще и форма некоего самоутверждения тонко чувствующей художественной натуры.

…Иногда вечерами (это случается ближе к ночи) кошка вдруг отправляется в одиночестве побродить по квартире. Ее можно – да, в общем, и нужно – понять: как бы ни был уютен и тепел сам хозяин, его жесткие колени никогда не заменят ей мягких одеял и диванных подушек; она и в самом деле уже отлежала на мне все свои бока и ей нужно хотя бы немного размяться. К тому же и там, на кухне, в ее заветной мисочке у плиты, все еще сиротеют остатки ужина. Однако сейчас ею движет не одна только потребность в оздоровительной гимнастике и не горячее сочувствие этим одиноко стынущим остаткам, я-то ведь хорошо знаю, чем должны кончиться все эти вечерние прогулки по замершим пустынным комнатам. В самом деле, через короткое время после того, как уже выключается свет и я отхожу ко сну, раскрывающуюся навстречу чему-то вечному душу из темноты вдруг начинает тревожить исполненный глубокой печали тоненький голос – это, лицедействуя передо мной, ее вечной публикой и ее строгим неподкупным судьей, вдохновенно плачет моя неутешная «забытая всеми» кошка.

Здесь можно было бы сказать, что привитое домашним воспитанием чувство такта не разрешает ей тревожить меня своей печалью, и только сейчас, после того, как она остается совсем одна в уже уснувшем доме, бедняжка наконец может дать волю каким-то своим чувствам. Но это не совсем так, ибо моя питомица лишь делает вид, что обращается куда-то в мировое пространство, в действительности же во всем этом – совсем другое. Ее поведение не содержит в себе решительно никакой хитрости, как нет в нем и обычной для любого интеллигентного и воспитанного существа уступки деликатности; ею руководит вовсе не желание оградить почитаемого хозяина от каких-то ненужных волнений. На самом деле здесь – все те же вечные условности сцены, впитанный поколениями и поколениями предков канон длящейся вот уже какое тысячелетие игры на струнах хозяйской жалости. Поэтому ясно, что подлинный адресат находится не где-то там, в далеком Космосе, но именно здесь, рядом с нею. При этом она нисколько не обманывается моей недвижностью, умная кошка давно уже раскусила, что жалобный дискант ее проникновенных ламентаций решительно несовместим ни с каким ночным упокоением.

Бесхитростный смысл изливаемой ею печали доступен, наверное, любому, кто когда-либо делил свой кров с этим полным артистизма существом; но свойственное природе всякой домашней кошки стремление к гармонии и добросовестность хорошего профессионала (я уже говорил, что к ремеслу побирушки – занятию, которое трактуется ею в весьма расширительном смысле, – она относится со всем тщанием и серьезностью) всякий раз понуждает ее облечь свой плач в ритмически организованные и мелодически законченные музыкальные фразы. Сейчас это уже не односложное мырканье и не резкое отрывистое мяуканье, каким обычно выражаются страдания обездоленной кошки, – в едином потоке ее причитаний сложным чередованием восходящих и ниспадающих интонационных потоков одновременно объединяется и то и другое.

Может быть, в них звучит некий кошачий аналог когда-то любимого всей российской беспризорщиной старого городского романса, маленькой жемчужины национального фольклора, «Позабыт, позаброшен». Кстати, он исполняется ею без всякого надрыва, пусть и способного выдавить слезу у простодушной непритязательной публики, но вместе с тем оставляющего и смутное ощущение свершенного над нею насилия. Сдержанное благородство переполняет ее талантливую проникновенную игру, но это только подчеркивает глубокий трагизм переживаемого моей питомицей. Вслушиваясь, я невольно представляю себе то, что в кошачьем сознании обязано было бы ассоциироваться с тем убогим скорбным могильным холмиком, о котором столь трогательно поется здесь: «Вот умру я, умру я, похоронят меня, и никто не узнает, где могилка моя», – и мое бедное терзаемое чужой болью сердце разрывается на части. А может, она погружается в совсем иные слои уже не только нашей национальной культуры и ей чудится замерзающее на улице маленькое трепетное существо, серные (атрибут светлой рождественской сказки) спички в холодеющей лапке, и в жалобном голосе кошки прорывается острая ностальгическая тоска по все разрешающему чуду, каким и должна венчаться любая сказочная ночь. Нет-нет, она нисколько не сомневается в том, что ее законное место в изножье теплой хозяйской постели всегда останется за нею, но сейчас ей грезится именно это (пусть и маленькое) волшебство, когда в голубом вертолете кто-то большой и сильный вдруг опустится к ней, возьмет ее на руки и перенесет прямо туда.

Чье сердце сможет устоять перед этим наивным и одновременно таким симпатичным ожиданием? – и вот ее давно немолодое чудо спускается с постели и направляется к ней, чтобы взять ее на руки…

Впрочем, не будем без нужды идеализировать мою кошку – ведь маленькие пятна бывают даже на Солнце. Вот так и ее игра отнюдь не всегда ярка и талантлива; как, наверное, и любая актриса, она подвержена не одним только порывам чистого вдохновения, но и (увы!) каким-то необъяснимым спадам, когда безразличие к сиюминутному успеху вдруг затмевает все и уже не выручает даже доведенная до филиграни и автоматизма техника ремесла. Кроме того, богато одаренное творческое существо, она, конечно же, не обделена и некоторым тяготением к тому, что отличает любую богему (а проще сказать – склонностью к обыкновенной лени). Словом, нет решительно ничего удивительного в том, что в ее исполнении пусть редко, но все же случается и откровенная халтура.

Вот, например. Как-то раз я всерьез решил ее поколотить. Дело в том, что кошка начала исподтишка рвать своими когтями стоящий на самом видном месте гостиной мой «парадно-выходной» диван. Кстати, к тому времени ею из единого мебельного гарнитура (который, по совести, давно уже пора сменить на новый) уже было основательно испорчено одно кресло, появились следы когтей и на другом, так что посягательства на открыто стоящий диван, пока не поздно, нужно было пресекать – и пресекать самым решительным образом.

В абстрактном, академическом плане я не имею ничего против обоснованного справедливого наказания. Расположение хозяина дома, конечно же, не вправе пониматься как индульгенция решительно никем из находящихся в его юрисдикции домочадцев; в то же время патриархальность внутрисемейного уклада обладает счастливым свойством вольности по отношению ко многим условностям и ограничениям, что властвуют над нами вне стен нашего крова. Принципиальная требовательность ко всем членам семьи – это нерушимый залог всеобщего порядка и согласия, умеренная же трепка, как кажется, никогда еще не вредила ни одной кошке. И потом, она ведь и сама – здесь уже говорилось об этом – тоже не видит ничего плохого в том, чтобы иногда цапнуть зубами меня, своего хозяина; так что в этом пункте мы, пожалуй, квиты. Но для того, чтобы дисциплинарное воздействие имело бы именно воспитательный, а не какой другой эффект, словом, для того, чтобы она сама усвоила, что так поступать непозволительно никому, ее обязательно нужно было поймать прямо на месте преступления, что говорится, «взять с поличным». (Ведь, если честно, во мне самом поднимается лишь мутная волна раздражения, когда меня вдруг настигает уже нежданная отплата за то, чему было достаточно времени для забвения.) Другими словами, дистанция, отделяющая преступление от законного воздаяния за него, должна была быть минимальной. Так говорит многовековая практика, это же утверждают и призванные обобщить ее результаты основоположения классической теория наказания, вписанные в генную память всех прикосновенных к таинству управления.

Случай представился довольно скоро. В один прекрасный день что-то в ее поведении подсказало мне, что вот сейчас и должно будет произойти покушение: она как-то уж очень подозрительно терлась около дивана, и, словно предчувствуя что-то, по-шпионски через плечо оглядывалась на меня. Тугая обивка дивана, по всему, манила, притягивала ее, как большим, к тому же густо обмазанным сметаной, магнитом. Наблюдая эту картину, я уже напрягся и был готов в любую секунду сорваться с места, поэтому не успела она вожделенно растопырить свои когти, как меня уже несло к ней. Разумеется, ее реакция была куда стремительней моей, однако на скользком паркете кошке трудно набрать нужное ускорение: в мгновение внезапного взрыва любая кошка рефлекторно выпускает свои когти – именно они-то, проскальзывая по паркету, и мешают ей. К тому же, по-видимому, растерявшись от такой – совершенно неожиданной для нее – прыти своего хозяина, она поначалу испуганно заметалась на месте. Наконец, трусливо поджав уши, она брызнула в коридор, – однако справедливое возмездие уже настигало ее. Вот тут-то и произошло то, что мгновенно заставило меня забыть обо всех системообразующих принципах домашнего ли воспитания, дрессуры (назовем это как угодно, – все будет равно неправильно, если мы не вспомним о внечувственном общении душ)…