Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы

• Название: Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
• Автор: Захар Прилепин
• Жанр: Военное
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-17-100820-8

В новую книгу «Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы» вошли одиннадцать биографий писателей и поэтов Золотого века – от Державина и Дениса Давыдова до Чаадаева и Пушкина, – умевших держать в руке не только перо, но и оружие.

Они сражались на Бородинском поле в 1812-м и вступали победителями в Париж, подавляли пугачёвский бунт и восстание в Польше, аннексировали Финляндию, воевали со Швецией, ехали служить на Кавказ…

Корнет, поручик, штабс-капитан, майор, полковник, генерал-лейтенант, адмирал: классики русской литературы.

---

Накануне вторжения, в апреле 1812 года, Давыдов получит подполковника и возглавит батальон в составе Ахтырского гусарского полка.

Он участвует в первых же боях и сшибках со вступившей на территории российской империи армией Наполеона.

Уже 26 июня под Миром (Минская губерния) русские имели первые военные удачи.

Казачий атаман Платов, запустив по дороге к Миру сотню отступающих казаков, заманил преследующего противника в засаду. Всё удалось: польская дивизия уланов под командованием генерала Турно пошла маршем за казаками. С двух сторон поляки были атакованы и бежали, пока их не загнали в болото, где многие потонули.

Давыдов всё это лишь наблюдал, его полку приказа участвовать в бою не было. Но на следующий день и до него дошла очередь: ахтырцы атаковали вставших на привал улан, к тем пришло подкрепление, в свою очередь ахтырцов усилили Литовский уланский полк, Киевский драгунский и казаки Платова – и додавили поляков, взяв в плен 248 человек.

Так Давыдов впервые, но далеко не в последний раз столкнулся в бою и с поляками тоже: польский корпус в составе армии Наполеона насчитывал 60 тысяч человек.

1 июля Давыдов был в бою под Романовым, 3 августа – под Катанью (деревня за Смоленском), где командовал ночной экспедицией, 11 августа – под Дорогобужем, 14 августа – под Максимовым, 19 августа – под Рожеством…

В 20-х числах августа Давыдов обратился к Багратиону с предложением предоставить ему небольшой отряд для того, чтоб действовать в тылу наполеоновских войск. Багратион обсудил вопрос с Кутузовым.

В итоге Давыдову дали в подчинение всего пятьдесят гусар и восемьдесят казаков: Кутузов не скрывал, что затею считает сомнительной.

Багратион, вспоминает Давыдов, сам отписал «к генералам Васильчикову и Карпову: одному, чтобы назначил мне лучших гусаров, а другому – лучших казаков; спросил меня: имею ли карту Смоленской губернии? У меня её не было. Он дал мне свою собственную и, благословя меня, сказал: “Ну, с Богом! Я на тебя надеюсь!” Слова эти мне очень памятны!

Двадцать третьего рано я отнёс письмо к генерал-адъютанту Васильчикову. У него много было генералов. Не знаю, как узнали они о моём назначении: чрез окружавших ли светлейшего, слышавших разговор его обо мне с князем, или чрез окружавших князя, стоявших пред овином, в котором он мне давал наставления? Как бы то ни было, но господа генералы встретили меня шуткою: “Кланяйся Павлу Тучкову, – говорили они, – и скажи ему, чтобы он уговорил тебя не ходить в другой раз партизанить”…»

Смысл шутки заключался в том, что генерал-майор Павел Алексеевич Тучков попал две недели назад в плен.

В затею Давыдова никто не верил. Над ним, скажем прямо, подсмеивались.

Получив сто тридцать своих бойцов, Давыдов, уже готовый к отъезду, за несколько дней до Бородинского сражения попал по случайности в бой у Шевардинского редута – и немедленно ввязался в дело, вообще не имея на то приказаний. Как же не повоевать напоследок у родной своей деревни: Бородино ж принадлежало Давыдовым.

Больше того Бородина, что он помнил, Давыдов не увидит никогда: всё сгорит.

На другой день он отправляется на запад.

Может, одной из причин его ухода, хоть и не главной, стало нежелание наблюдать разор родных мест – и тем более оставлять их, если выпадет судьба отступать дальше.

Здесь, под родным Бородином, у Давыдова закончилось место для отступления.

«Вы как хотите – а я теперь только вперёд».

И пошёл вперёд.

«…Путь наш становился опаснее по мере удаления нашего от армии, – пишет Давыдов; и опасность в первые дни подстерегала его не только со стороны захватчиков. – Даже места, не прикосновенные неприятелем, немало представляли нам препятствий. Общее и добровольное ополчение поселян преграждало путь нам. В каждом селении ворота были заперты; при них стояли стар и млад с вилами, кольями, топорами и некоторые из них с огнестрельным оружием. К каждому селению один из нас принуждён был подъезжать и говорить жителям, что мы русские, что мы пришли на помощь к ним и на защиту православный церкви. Часто ответом нам был выстрел или пущенный с размаха топор, от ударов коих судьба спасла нас. Мы могли бы обходить селения; но я хотел распространить слух, что войска возвращаются, утвердить поселян в намерении защищаться и склонить их к немедленному извещению нас о приближении к ним неприятеля, почему с каждым селением продолжались переговоры до вступления в улицу. Там сцена переменялась; едва сомнение уступало место уверенности, что мы русские, как хлеб, пиво, пироги подносимы были солдатам».

«Сколько раз я спрашивал жителей по заключении между нами мира: “Отчего вы полагали нас французами?” Каждый раз отвечали они мне: “Да вишь, родимый (показывая на гусарский мой ментик), это, бают, на их одежу схожо”. – “Да разве я не русским языком говорю?” – “Да ведь у них всякого сбора люди!”»

Русский мужик был прав – у Наполеона кого только не было; многочисленные поляки, к примеру, вполне могли худо-бедно владеть русским.

Но это ещё что – существуют свидетельства случаев, когда крестьяне готовы были убить оказавшихся во французском тылу русских офицеров, вообще не беря в расчёт их речь: мужики поначалу просто не верили, что французы говорят на другом языке. Им, прожившим в своей деревне целую жизнь, и в голову не приходило, что француз должен изъясняться как-то по-своему, они были убеждены, что язык русский – общемировой. Спасал тогда только нательный крестик: в то, что француз – нехристь, мужик поверить мог; тем более, что слухи о разоре православных храмов (в чём особенно усердствовали поляки) уже шли.

Давыдову, чтоб крест всякий раз не доставать, пришлось сделать то, чего француз себе позволить никак не мог: он переоделся в мужичий кафтан, отрастил бороду, а вместо ордена св. Анны повесил образ св. Николая.

И стал, между прочим, похож на Пугачёва. Как раз, чтоб мужик угадал своего спасителя.

Сам Давыдов таких аналогий по очевидным причинам избегает, но забавным образом приводит сравнение, в сущности, схожее, рассказывая про дела своего отряда: «…Войдя в лес, провождали ночь без огня. Если случалось в сем последнем месте встретить прохожего, то брали его и содержали под надзором, пока выступали в поход. Когда же он успевал скрыться, тогда снова переменяли место. Смотря по расстоянию до предмета, на который намеревались учинить нападение, мы за час, два или три до рассвета подымались на поиск и, сорвав в транспорте неприятеля, что по силе, обращались на другой; нанеся еще удар, возвращались окружными дорогами к спасительному нашему лесу… Так мы сражались и кочевали от 29 августа до 8 сентября. Так, полагаю я, начинал Ермак…»

Именно! Ермак. Так многие на Руси начинали…

И, сдаётся, не только финские дела могли побудить Давыдова к партизанской войне, но и знание о том, что родился он всего через девять лет после подавления пугачёвщины, едва не пошатнувшей трон.

Бородатые пугачёвские шайки с примыкающим беспощадным и жутким мужичьём, с теми же самыми казаками, что служили теперь у Давыдова, появляясь из ниоткуда, грабили обозы, били регулярные войска, захватывали целые города, а потом снова исчезали. Что ж тут финские крестьянские стрелки – когда более лихие примеры имелись в родном Отечестве. В конце концов, финских стрелков наши казачки пиками перекололи, а войну против Пугачёва императрица Екатерина желала возглавить лично, и завершал её сам Суворов.

«Узнав, что в село Токарево пришла шайка мародёров, – пишет Давыдов в «Дневнике партизанских действий 1812 года», – мы 2 сентября на рассвете напали на неё и захватили в плен девяносто человек, прикрывавших обоз с награбленными у жителей пожитками. Едва казаки и крестьяне занялись разделением между собою добычи, как выставленные за селением скрытные пикеты наши дали нам знать о приближении к Токареву другой шайки мародёров. Это селение лежит на скате возвышенности у берега речки Вори, почему неприятель нисколько не мог нас приметить и шёл прямо без малейшей осторожности. Мы сели на коней, скрылись позади изб и за несколько саженей от селения атаковали его со всех сторон с криком и стрельбою, ворвались в средину обоза и ещё захватили семьдесят человек в плен».

«…Узнали, что в Царёве-Займище днюёт транспорт со снарядами и с прикрытием двухсот пятидесяти человек конницы. Дабы пасть как снег на голову, мы свернули с дороги и пошли полями, скрываясь опушками лесов и по лощинам; но за три версты от села, при выходе на чистое место, встретились с неприятельскими фуражирами, числом человек в сорок. Увидя нас, они быстро обратились во всю прыть к своему отряду. Тактические построения делать было некогда, да и некем. Оставя при пленных тридцать гусаров, которые, в случае нужды, могли служить мне резервом, я с остальными двадцатью гусарами и семьюдесятью казаками помчался в погоню и почти вместе с уходившими от нас въехал в Царёво-Займище, где застал всех врасплох. У страха глаза велики, а страх неразлучен с беспорядком. Всё рассыпалось при нашем появлении: иных мы захватили в плен, не только без оружия, но даже без одежды, иных вытащили из сараев; одна только толпа в тридцать человек вздумала было защищаться, но была рассеяна и положена на месте. Сей наезд доставил нам сто девятнадцать рядовых, двух офицеров, десять провиантских фур и одну фуру с патронами».