Петр Дружинин - Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование

• Название: Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование
• Автор: Петр Дружинин
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-4448-0458-2

Ленинград, декабрь 1980 года. Накануне Дня чекиста известному ученому, заведующему кафедрой иностранных языков, и его жене подбрасывают наркотики. Усилия коллег и друзей – от академиков Михаила Алексеева и Дмитрия Лихачева в Ленинграде до Иосифа Бродского и Сергея Довлатова в США – не в силах повлиять на трагический ход событий; все решено заранее. Мирная жизнь и плодотворная работа филолога-германиста обрываются, уступая место рукотворному аду: фиктивное следствие, камера в Крестах, фальсификация материалов уголовного дела, обвинительный приговор, 10 тысяч километров этапа на Колыму, жизнь в сусуманской колонии, попытка самоубийства, тюремная больница, освобождение, долгие годы упорной борьбы за реабилитацию…

Новая книга московского историка Петра Дружинина, продолжающего свое масштабное исследование о взаимоотношениях советской идеологии и гуманитарной науки, построена на множестве архивных документов, материалах КГБ СССР, свидетельствах современников. Автору удалось воссоздать беспощадную и одновременно захватывающую картину общественной жизни на закате советской эпохи и показать – через драматическую судьбу главного героя – работу советской правоохранительной системы, основанной на беззаконии и произволе.

---

Согласно цитировавшимся показаниям инспектора, он, обнаружив на полке пакетик из фольги, перенес его на следующую полку, а затем стол, где его и раскрыли. Обвиняемый подтверждает, что инспектор действительно переставил пакетик из фольги с полки, где он появился сначала, на следующую, а затем на стол. Он лишь подчеркивает, что ему неясно, откуда пакет вообще появился, – ему он не принадлежал, он не открылся, когда убрали стоявшие впереди книг, а возник на чистом месте, хотя обвиняемый и не видел, чтобы инспектор доставал пакет из кармана или из рукава.

Первый свидетель, которого, по его словам, пригласили быть понятым около метро, пообещав показать при обыске редкую фотографию Есенина, утверждает, что инспектор, обнаружив пакет, передвинул его по той же полке, а затем перенес на стол, где выяснилось, что в пакете коричневое вещество. Второй понятой, из квартиры в том же доме, показывает, что увидел пакет уже на столе и что в нем было серое вещество. Этот же свидетель рассказывает, что, прежде чем идти к обвиняемому, милиция и понятые задержались на нижней площадке, а один милиционер поднялся, позвонил в соседнюю квартиру и попросил вышедшую женщину позвонить к обвиняемому и сказать, что ему телеграмма. Когда обвиняемый открыл, милиционеры и понятые поднялись в его квартиру.

В ходе заседания выяснилось также, что обыск был сосредоточен в кабинете обвиняемого, остальная часть квартиры, в том числе аптечка, содержащая наркотики, употребляемые престарелой матерью обвиняемого для облегчения болезней, практически не осматривались. Выяснилось также, что во время обыска в помощь к четырем производившим его сотрудникам был приглашен и прибыл пятый, специально исследовавший бумаги обвиняемого, но не упомянутый в протоколе обыска.

Обвинение предъявило суду написанную в тюрьме записку обвиняемого Лепилиной, находившейся в той же тюрьме. Подлинность записки обвиняемый не отрицал. Согласно записке, обвиняемому стало известно о показаниях Лепилиной на суде над ней, происходившем ранее, в которых она якобы признала, что спрятала пакетик из фольги на четвертой полке в кабинете обвиняемого, и обвиняемый просил держаться в дальнейшем этих показаний. Обвинение, толкуя записку как попытку убедить Лепилину взять на себя вину за хранение наркотика, утверждает, что сама такая попытка является доказательством вины обвиняемого. Но подсудимый мог с одинаковой вероятностью стремиться свалить на другого свою действительную вину и вину, лишь приписанную ему обвинением. Предположив, что подсудимый мог стремиться свалить на другого только свою действительную вину, суд наперед признал как доказанное то, что на самом деле обвинению надлежало доказать. Несколько раздраженный тон записки, хотя и наполненной ласковыми словами, мог бы скорее дать повод подумать, что обвиняемый сам подозревал Лепилину в употреблении наркотиков (ее первый муж умер от отравления наркотиками) [эти слова прокурора были ложью, так как В. Лепилин (1949–1973) умер от пищевого отравления, что подтверждено медицинскими документами. – П.Д.] и теперь в подтексте сам упрекает ее за несчастья, которые по ее вине на него свалились. Но как записку ни толковать, пусть даже предельно невыгодно для морального облика обвиняемого, сама по себе она ни в малейшей степени не подтверждает его вины в хранении наркотика. Она лишь побуждает тщательнее выяснить отношения обвиняемого и Лепилиной по поводу наркотиков и должна бы стать дополнительным стимулом для вызова. Искренняя горячность, с которой судья Александр Сергеевич Луковников, все остальное время пребывавший в состоянии с трудом скрываемой досады, указал обвиняемому на то, что он начинает записку со своих нужд и только потом поздравляет близкую женщину с днем рождения, сама отчасти свидетельствовала, что судья, молодой, но явно неглупый, вполне сознавал отсутствие доказательств, необходимых для обвинительного приговора.

И судья, и прокурор, и общественный обвинитель много говорили о моральном облике подсудимого. Прокурор даже воскликнул: «Что говорить о моральном облике человека, который, дожив до сорока лет, ни разу не был женат!» Общественный обвинитель, отдавая подсудимому должное как ученому и преподавателю, обвинил его в двойной жизни, проявлявшейся в частой смене женщин. Упреки такого рода, не опровергавшиеся обвиняемым, создавали атмосферу обличения, в которой не нужны доказательства конкретной вины. Эту атмосферу нагнетали и многократные ссылки на привлечение подсудимого в 1969 году к делу Славинского, называвшего его в числе употреблявших наркотики, хотя утверждения эти тогда судом не проверялись, поскольку наркомания рассматривается как преступление лишь с 1974 года.

Адвокат принял дело за два дня до заседания. Дело вел известный в городе адвокат по политическим делам Хейфец, выступавший в процессе Марамзина и др., он неожиданно отказался от защиты ввиду занятости в другом процессе. Новый адвокат просил оправдать подсудимого, поскольку его вина не доказана. Оспорив утверждение прокурора, что обвиняемого непременно надо подвергнуть реальному лишению свободы, и указав, что закон предполагает по данной статье и более мягкие наказания, адвокат подчеркнул, что не углубляется в вопрос о возможном наказании потому, что подсудимый невиновен и обвинение построено не на доказательствах, а на предположениях. «Моего подзащитного, – сказал адвокат, – обвиняют в том, что он приобрел у неизвестного лица и хранил наркотическое вещество. Можно допустить, что обвинению не удалось установить, у какого именно лица приобретен наркотик, но на каком основании утверждается, что он приобретен? Я понимаю, что не улучшаю этим положение моего подзащитного, но ведь он мог и сам изготовить наркотик. А раз такое тоже возможно, обвинение, прежде чем что-то утверждать, обязано выяснить, какая из возможностей на деле осуществилась. Оно этого не делает, не считая нужным проверять и доказывать свои утверждения. И так во всем».

Адвокат подробно анализирует характеристику, выданную Мухинским училищем, отмечая, что при таком мнении о подсудимом руководство училища не могло бы накануне ареста рекомендовать его для переизбрания на должность заведующего кафедрой, а, между тем, оно его рекомендовало, и переизбрание его, как и ряда других лиц на аналогичные должности, было задержано лишь в связи с приходом нового ректора, а не по каким-либо другим причинам. Адвокат указал и на прямое искажение фактов, в частности на то, что обвиняемому ставится в вину грубое нарушение дисциплины одним из сотрудников, который как раз был уволен именно по настоянию обвиняемого, что подтверждается материалами гражданского дела по иску этого сотрудника о восстановлении на работе. Тут судья, державшийся достаточно корректно, резко оборвал адвоката: «Я не разрешаю ссылаться на материалы, затребование которых было судом отвергнуто».

В последнем слове обвиняемый повторил, что не считает себя виновным, не берется утверждать, что наркотик был ему подложен милицией, поскольку не видел, как это было сделано, и не может до очной ставки с Лепилиной сказать, что наркотик принадлежал ей. Он, однако, твердо знает, что наркотик и самый пакет из фольги не принадлежали ему, что он не прятал пакет на книжной полке, что он никогда не хранил и не употреблял наркотиков, что и двенадцать лет назад, когда он привлекался по делу Славинского, он не употреблял наркотиков и утверждение прокурора, что, будь закон 1974 года принят до 1969 года, он был бы осужден еще по делу Славинского, неправомерно, поскольку и тогда не было доказано, что он употребляет наркотики. «Возможно, я совершил в своей жизни много ошибок, – сказал обвиняемый, – но я общался со Славинским не ради наркотиков, они мне не были нужны тогда и не нужны теперь. Я не знаю, – сказал он далее, – о чем просить суд, ибо каждое мое слово здесь поворачивают против меня. Но я должен сказать о матери. Дело не в 39 рублях ее пенсии, а в ее 77 годах. Поэтому приговор, который суд вынесет, будет вынесен не мне, а ей».

После двухчасового совещания огласили приговор, соответствующий требованию прокурора: два года в местах заключения общего режима. Судья повторил: «Приговор может быть обжалован в течение семи суток» – и переспросил обвиняемого: «Вам понятно? Семь суток». Приговоренный кивнул, и его увели. Секретарь суда, торопя публику к выходу, внятно произнес: «Концерт окончен!»

Впрочем, были в тот день еще возгласы. Запомнились присутствующим как минимум два. Первый – когда общественный обвинитель В.И. Шистко, представлявший Мухинское училище, с пафосом завершил свою речь восклицанием: «Дайте ему побольше! Я прошу уважаемый суд: дайте ему побольше!»

Второе – когда уже после оглашения приговора Азадовского выводили через толпу, он успел выкрикнуть: «Позаботьтесь о маме!»

Еще раз о записке