Ихил Шрайбман - Далее...

• Название: Далее...
• Автор: Ихил Шрайбман
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-265-00087-9

Новый сборник еврейского писателя И. Шрайбмана интересен и разнообразен по составу. Роман «Далее…» — большое автобиографическое произведение, действие которого происходит в досоветской Бессарабии. Рассказы и очерки — и о прошлом, и о наших современниках. В миниатюрах автор касается темы искусства, литературы, писательского мастерства.

---

Его слабость, подавленность, мрачность были только внешними, проступали на лице; из глубин его существа в самые тяжелые дни пробивался, как из источника, яркий свет, свет надежды. Я бы даже сказал: радость предвкушения — мы всё равно победим. Иначе не может быть. Не может правда не разбить кривду. И даже старые люди непременно доживут до победы.

Помнишь, наверно, дорогой читатель, как Мордхе бессарабский и товарищ Бровер, оба голые, суетятся вдвоем в колхозной баньке. Один трет спину другому, и отощавшие их тела бледны до голубизны. Все косточки на просвет, точно они находятся в стеклянной колбе, а не в Мордхе бессарабском и товарище Бровере.

Один окатывает другого водой из шайки. В густом парном мареве они друг друга едва различают. Вода со звоном обрушивается на каменный пол. Голоса звучат гулко, как в пустой бочке, и отдаются эхом, точно один здесь, а до другого верста.

— Что вы скажете про немца, а, товарищ Бровер?

— Паскудный немец!..

— Его одолеют!..

— И мы до этого доживем, реб Ицик.

— Оба?

— Оба.

— И мы вернемся домой…

— Так вы говорите, откуда вы? И молитвенно:

— Дон, Днепр, Буг, Днестр, Кишинев…

— Ай, Кишинев!..

— Ай, Вознесенск!..

Недаром в «Трех летах» именно ему, Мордхе бессарабскому, отцу моему, я передоверил несколько самых важных слов из того, что я хотел тогда сказать людям. Когда Мордхе бессарабский, уже вернувшись в родные края, вел за руку свою младшенькую, Эстерке, мимо руин и смотрел с болью и горечью, потупив глаза в свою грустную бороду, отворачивал взгляд от черных провалов окон в одиноких проломленных стенах, сохранившихся кое-где, узких, остроконечных, как могильные камни на кладбище, — все же свет, вспыхивавший в его глазах, устремлялся куда-то вверх, выше развалин:

— Если стоят стены, то будет и крыша. Не может не быть!..

…Рано утром, когда я сидел на ослике с двумя торбами свежих лепешек с обоих боков, иногда на дороге я встречал отца, возвращающегося из своего ночного дежурства у стога пшеницы. Я на несколько минут задерживался, расспрашивал, как прошла ночь, доставал для него лепешку, чтоб червячка заморил. Однажды, помню, я не мог сдержать улыбки, глядя, как он приближается ко мне, прямо-таки маршируя, твердо держа на плече старое ржавое охотничье ружье, которое давно перестало стрелять. Моя улыбка его, видимо, сильно задела. Он даже в лице изменился. Но не попрекал меня, не сердился. Как ни в чем не бывало, тихо и членораздельно проговорил:

— Наше оружие — это вера и надежда… И работать надо… Не сидеть сложа руки… И делать все как нельзя лучше. Езжай, езжай на поле, сын мой. И пусть вам всем сопутствует удача!..

Ловкачи, горлопаны, умники, которые эвакуировались с тугими узлами и вернулись с еще большими, считали бы, наверно, такого Мордхе бессарабского простачком, недоумком.

Спасибо, отец, что я унаследовал от тебя не тугие узлы и не барские хоромы, а вот этого самого простачка в тебе.

III

Ольга.

Чего только она не принесла сюда с собой, в далекий узбекский кишлак между высящимися, как стадо верблюдов, серыми сутулыми горами со всех четырех сторон — эта вроде бы ничем не замечательная женщина, которая никогда не ставила себя выше самого незаметного человека на свете!

Море доброты — это еще не все. Любовь — и этим недостаточно сказано. Благожелательность, открытость, простота, преданность людям и делу, сочувствие чужой беде, приветливость, обаяние — все, все богатства своей души, которыми была наделена без меры.

Никто не начал так скоро, как Ольга, говорить по-узбекски. Никого узбечки так сходу не полюбили, как Ольгу. В колхозном родильном доме на четыре койки не кричали так надрывно, как у других акушерок. Новорожденные младенцы, выкупанные, туго спеленатые, в первый раз в своей жизни насосавшиеся материнского молока, на Ольгино характерное цоканье начинали, казалось, отвечать осмысленными улыбками. Я ничуть не преувеличиваю. Такую необыкновенную чарующую силу таила в себе эта обыкновенная фельдшерица и акушерка.

Тесная рамка новеллы не позволяет мне написать ее портрет с тем полнокровием и размахом, как он того требует.

В первые несколько недель в кишлаке Ольга ходила в белой косынке, плотно повязанной на ее и без того небольшой голове. Эту косынку Ольга носила не только вместе с белым халатом в амбулатории или в родильном доме, за работой, но всюду, всегда, на улице и дома, ночью и днем, так как под косынкой была обритая голова — голая безволосая голова. Никакие мои уговоры не помогали. Уверения, что обритая голова делает ее еще красивей, были не более чем слова. Здесь, в парикмахерской кишлака, ее обрили во второй раз. Впервые это случилось в Хавасте, в больнице, когда Ольга болела тифом и волосы у нее начали выпадать прядями. Говорили, что после второго раза волосы начнут расти быстро и снова станут такими же густыми, как и раньше, до тифа.

Из Хаваста моих отца, мать и трех сестричек направили в колхоз «Сталин — 3» — в Хавастском районе три колхоза носили имя Сталина: «Сталин — 1», «Сталин — 2», «Сталин — 3».

Что касается меня, то днем я слонялся вдоль больничного забора, ночью спал не раздеваясь на полу в хавастской чайхане.

К больным никого не пускали. Но когда Ольге стало совсем плохо — к тифу присоединилось еще воспаление легких — мне разрешили навещать ее, но это уже больше походило на прощание. Врач из больницы посоветовала мне подъехать в Ташкент и попытаться раздобыть сульфидин — может, больную удалось бы спасти. В Ташкенте я провел два дня. Случайно я встретил на улице Сиди Таль и ее мужа Фалика. Фалик мне тут же обещал достать где-нибудь три упаковки сульфидина. Ночевал я обе ночи на вокзале. Трудно сказать — ночевал: понятно, глаз не сомкнул. Едва дождавшись утра, взял у Фалика сульфидин и поспешил на вокзал, где весь день мерил взад-вперед привокзальный скверик, опускаясь то на одну скамейку, то на другую. Так промаялся до четырех часов утра, пока поезд не отвез меня наконец в Хаваст — и я побежал к Ольге в больницу.

Через несколько дней Ольге стало лучше. В одной палате с ней — на соседней койке — лежала еще одна больная тифом, родом из Бессарабии, по имени Минна. Вместе со мной под окнами больницы слонялись два молодых человека — родственники Минны. Одного звали Сема: рослый широкоплечий парень с черными усиками, смуглый — ярко выраженный брюнет.

Второй — Хаймеле — был, напротив, узкоплечий, субтильный; светлые волосы цвета мамалыги, светлые голубые глаза, белокожее, розовое, улыбчивое лицо — типичный блондин. Эти два молодых человека частенько называли меня «простофилей». Я навещал Ольгу почти с пустыми руками. Они приносили Минне каждый день полный доверху котелок с еще теплым благоуханным куриным бульоном. В записке, которая сопровождала котелок, они разрешали Минне дать Ольге отведать бульона: два добрых милых молодых человека. Однажды я спросил Сему (он производил впечатление более активного — настоящий делец, но всему), где они достают кур и сколько, к примеру, стоит сейчас на базаре птица. Сема и Хаймеле переглянулись и дружно рассмеялись.

— Сколько стоит птица? — переспросил Сема. — Мурашки по коже и два пальца в рот.

— Иногда и без мурашек обходится, — поправил Хаймеле друга.

Я сообразил, что они имели в виду, но мне почему-то не верилось.

— Что вы хотите сказать? Что это значит? — прикинулся я и в самом деле простофилей.

— А значит это, — ответил Сема, и Хаймеле утвердительно кивнул, — что в Хавасте еще, слава богу, прогуливаются у дворов совсем недурные хохлаточки. Раз-два — пиджак набрасывают на курицу, а потом остается только шейку свернуть — бедняжка и квохтнуть не успевает…

Этот ответ не удивил меня. Я не стал горячиться. Я только раздельно и даже с прохладцей сказал:

— Я хочу вас попросить — напишите Минне, чтобы она Ольгу больше бульоном не угощала. Трефных бульонов Ольга не ест.

— Вот вам и фунт изюма, — обернулся Сема к Хаймеле. — Ко всем напастям, он еще и набожный еврей. Беги скорей и найди ему резника в Хавасте!..

— Нет, зачем же? Я считаю, что бульон из краденых кур — для всех трефной.

Сема рассердился:

— Хаймеле, ты только полюбуйся. Перед нами самый настоящий простофиля. Ротозей из ротозеев. Уши вянут…

— Ладно, — не настаивал я, — как-нибудь сам дам знать Ольге.

Со временем Ольга начала понемногу вставать, выходить ко мне в больничный коридор, стриженая, с черными кругами под глазами, еле ноги волоча. Мы садились в коридоре на скамейку, я одной рукой ее обнимал, другой гладил ее изможденное лицо. Ольга говорила слабым голосом, с трудом выдыхая слова.

Она рассказала мне, что Минне было похуже, чем ей. Болезнь она перенесла еще тяжелее. Никто и не надеялся, что Минна останется в живых. Несколько дней она лежала в таком жару — сгореть можно было. Непрерывно говорила, и плакала, и смеялась, несла про себя невесть что, такую несуразицу, что волосы вставали дыбом от этих слов! Ольга засмеялась в первый раз за время пребывания в больнице.