Борис Слуцкий - Воспоминания о Николае Глазкове

• Название: Воспоминания о Николае Глазкове
• Автор: Борис Слуцкий
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1989
• ISBN: 5-265-00153-0

«…Ибо сам путешественник, и поэт, и актер», — сказал как-то о себе Николай Глазков (1919–1979), поэт интересный, самобытный. Справедливость этих слов подтверждается рассказами его друзей и знакомых. Только сейчас, после смерти поэта, стало осознаваться, какое это крупное явление — Н. Глазков. Среди авторов сборника не только известные писатели, но и кинорежиссер В. Строева, актер М. Козаков, гроссмейстер Ю. Авербах… В их воспоминаниях вырисовывается облик удивительно своеобразного художника, признанного авторитета у своих собратьев по перу.

---

Уселся в новое кресло (нам только-только поставили в комнаты новую мебель), точно пробуя его на прочность, обратил внимание на стулья с клетчато-серой обивкой. Встал, наклонившись, взял один из стульев за самый кончик передней ножки, медленно поднял его вверх на вытянутой руке, подержал над головой, медленно, плавно опустил на пол.

— Рассохнутся. Дерево не досушили. Венские стулья не пробовали поднимать? — вдруг спросил он. — Надо начинать с венских. Они полегче. Эти тоже нетяжелые. Попробуйте.

Я знал, что не подниму, поэтому не стал пробовать.

Николай Глазков и Анатолий Жигулин. 60-е годы

Пряча в бороде улыбку, Глазков сообщил, что один его старинный приятель (он назвал фамилию малоизвестного поэта) начал делать успехи по части стульев. Со стихами у него похуже.

— Мускулатура — тоже дар божий, — заметил я, яростно втискивая в шкафы папки, раскиданные на столе и на полу.

— Древние тоже так считали, — согласился Николай Иванович и вдруг, без перехода: — Поехали ко мне, посидим.

Я не мог не оценить предложенный выход из столь дурацкого состояния. Нужно быть Глазковым, чтобы так незатейливо вывести человека из расстроенных чувств, вытеснить их предвкушением удивительной беседы за дружеским столом.

А темы для бесед у Глазкова всегда находились: Эйнштейн и его теория относительности, парадоксы истории ислама и влияние этой религии на цивилизацию, перспективы развития ядерной физики и климат, пятна на солнце и кардиология, индийские йоги и долгожительство, поэтическое мышление в доисторическую эпоху и Пушкин — оригинальность его мышления и глубина разнообразных познаний не могли не поражать. Любая область знаний в изложении и трактовке Глазкова как бы поворачивалась своей неожиданной, часто парадоксальной стороной и благодаря этому становилась особенно интересной и притягательной.

Глазков знал наизусть таблицу Менделеева. Смешно было бы даже подумать, что поэт взял и заучил ее. Он просто разгадал ее и проследил за ходом мыслей великого ученого, во всей глубине и последовательности вник в его логику, разумом, чувством, интуицией, во всех тонкостях и сложностях постиг смысл и значение гениального открытия.

Помню, однажды Николай Иванович пригласил меня на заседание Географического общества, членом которого он состоял. Нам показали цветные диапозитивы. Эти фотоснимки опрокинули мое прежнее представление о тундрах. Тундры, оказалось, по-своему очень привлекательны, чарующие, наполненные солнечным светом и удивительным разнообразием красок. Однако то, что я узнал о ландшафте тундр из рассказа Глазкова по дороге домой, меня еще больше увлекло. Тундры кустарниковые, моховые, кочкарные, дриадовые. Так называемые арктические тундры, пятнистые тундры — поразительно разнообразное изобилие тундр на нашей территории! И что не тундра, то золотое дно. Это необозримые пастбища для северного оленя, летние и зимние; обширные пойменные луга тундровых рек. Достаточно расчистить их от кустарника — и получишь сказочные сенокосные угодья. А какой там неисчерпанный резерв для заполярного земледелия! Есть к чему приложить руки! А сколько там ягод! Голубика, черника, брусника!..

— Жалко, купаться в тундре нельзя — реки холодные, а то бы я поехал туда на лето, — шутливо заключил Николай Иванович свой рассказ.

Была у Николая Ивановича Глазкова одна странность — холодной воды он не боялся, но не переносил холодного воздуха. Имеются в виду зимние холода средней полосы. Однако климат Якутии противопоказанным для себя даже в зимнюю пору не считал. Привязанность Николая Ивановича к алмазному краю, его обширные литературные связи с якутскими поэтами известны.

Со многими якутскими поэтами Глазков общался лично и переводил их на русский язык. В этом я убедился, когда, выполняя поручение редакции литературы народов СССР издательства «Детская литература», составлял сборник стихов якутских поэтов для детей младшего школьного возраста. Подавляющее большинство переводов стихов якутских поэтов, вошедших в сборник «Песни тайги», принадлежит Николаю Глазкову. Книга вышла в 1979 году.

Переводя стихи якутов, Глазков, естественно, пользовался подстрочником. Однако он не добился бы столь высокого художественного уровня своих переводов, если бы не чувствовал душу якутского языка, его живой пульс, песенную стихию. Глазков не расставался со словарями, самоучителями, не ленился лишний раз заглянуть в них, дотошно расспрашивая о том, чего не находил ни в словаре, ни в самоучителе.

Право, трудно удержаться, чтобы не поставить в пример Глазкова-переводчика если не всем, то многим из тех переводчиков, с которыми мне приходилось работать в мою бытность редактором.

Вот что рассказал сам Глазков, встретившись при работе над переводом с затруднением, казалось бы, элементарным, но весьма показательным. Сразу видно, с какой мерой ответственности перед читателем и национальным поэтом Глазков относился к переводческой работе:

«Припоминается такой случай. 1964 год. Перед отъездом в санаторий Баал Хабырыыс оставил мне подстрочники своих стихов и изданную на якутском языке книгу. Я перевел стихи на русский язык и послал ему переводы.

Через несколько дней получил от него письмо. Баал Хабырыыс одобрил все мои переводы, за исключением одного. Стихотворение про снегирей ему почему-то не понравилось:

Март настал, и дни ясны.
Блеском солнца, снег, гори!
К нам, как вестники весны,
Прилетели снегири.
У домов, и у хлевов,
И в загонах для коров
Снегири снуют, снуют,
Зернышки клюют, клюют.

В своем письме Баал уверял меня, что „туллуктар“ вовсе не снегири, а пуночки.

Тогда я заглянул в „Самоучитель якутского языка“, где „туллук“ значился как „снегирь“. Я сообщил об этом Баалу и получил от него ответ:

„Автор „Самоучителя“ в птицах не очень разбирается! Туллуктар — пуночки!“

В письме к Баалу я сослался на иллюстрацию к его же собственной книге. Получил от Баала ответ:

„Художник в птицах ничего не понимает! Туллуктар — не снегири, а пуночки!“

Я решил проконсультироваться с тремя пребывавшими в то время в Москве якутскими писателями. Первый и второй сообщили мне, что туллуктар — это снегири, третий утверждал, что туллуктар — пуночки. Наконец сам Баал Хабырыыс возвратился из санатория.

— Дорообо, Баал! — сказал я ему, что означало: „Здравствуй, Баал!“

— Туллуктар — это пуночки! — ответил он на мое приветствие.

— Хорошо, — согласился я с Баалом, — возможно, что туллуктар — это пуночки. Но какое значение имеет это для читателя? Не все ли ему равно, какие птицы склюют зернышки — пуночки или снегири?

— Совсем не все равно! — возразил Баал и объяснил мне, в чем дело: пуночки появляются в Якутии в марте, а снегири — в мае.

— Тогда можно изменить первую строку, — предложил я.

Май настал, и дни ясны…

— Так будет правильно, — согласился Баал: его смущали не снегири, его раздражала строка об их преждевременном, не соответствующем природе прилете в марте».

Из этого эпизода, рассказанного не без юмора, явствует: Глазков и Хабырыыс — не просто два поэта, из коих один перевел другого, они еще — друзья. А поди же, какая взаимная требовательность. Один требователен к своему переводчику и никаких скидок, другой — проявляет прямо-таки удивительное, редкостное внимание к единственному замечанию.

Уже будучи неизлечимо больным, Глазков продолжал работать до последнего дня без тени торопливости, без суеты, основательно и результативно.

Помню, приехал я к Николаю Ивановичу домой с версткой стихотворной книги якутов, чтобы он еще раз посмотрел свои переводы перед тем, как подписать сборник в печать. Глазков был дома один. У меня застрял в горле соленый ком, когда я увидел Николая Ивановича у порога с костылем. Какой-то весь высохший — кожа да кости, черты лица, изможденного болезнью, обострились до неузнаваемости.

Ждал я, наверно, более часа, пока Глазков, отодвинув на письменном столе раскрытую рукопись, сосредоточенно читал верстку с карандашом в руке.

По опыту я знал: стихи Николая Глазкова не нуждались в редактуре. И в верстке, где все гораздо виднее, чем в рукописи, он редко правил строки. Поэт доводил стихи до высшей кондиции в рукописи. Никаких хлопот, бывало, с Николаем Глазковым. Все в высшей степени аккуратно, качественно, надежно. А тут, похоже, собирается что-то исправить. Положил карандаш, взял ручку.

— Автору не успеем показать? — спросил он своим обычным голосом.

— Кому? — спросил я, желая уточнить.

— Леониду Попову. Нужно бы переписать одну строфу. Успеем?

Я сказал, что времени у нас нет. И тут же подумал: «Какой же тогда смысл в чтении верстки, если ничего нельзя исправить».