Сергей Носов - Музей обстоятельств (сборник)

• Название: Музей обстоятельств (сборник)
• Автор: Сергей Носов
• Жанр: Русское современное
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-8370-0503-9

Всем известно, что Сергей Носов – прекрасный рассказчик. В новой книге собрана его «малая проза», то есть рассказы, эссе и прочие тексты, предназначенные для чтения как вслух, так и про себя широким кругом читателей. Это чрезвычайно занимательные и запутанные истории о превратностях жизненных и исторических обстоятельств. Короче, это самый настоящий музей, в котором, может, и заблудишься, но не соскучишься. Среди экспонатов совершенно реально встретить не только предметы, памятники, отверстия, идеи и прочие сущности, но и людей, как правило – необыкновенных – живых и умерших.

---

Дочь трудовика училась в нашем классе. Я ее почти не помню, тихая, незаметная девочка; ей ставили двойки. Потом ее перевели в другую школу.

Зачем они такие разные? В самом деле, зачем?

Легче всего это бьющее в глаза несоответствие объяснить несогласованностью в работе двух скульпторов – действительно, авторство верхней фигуры принадлежит, как теперь мне известно, И. Я. Гинцбургу, а нижней – М. Я. Харламову, но это слишком поверхностное объяснение. Несоразмерность фигур, безусловно, концептуальна. Здесь указание на то, что фигуры принадлежат разным видам реальности. Но вот какая – какой?

А кто нам сказал, что рельефная надпись “Г. В. Плеханов” относится к персоне, стоящей за кафедрой? Откуда такая уверенность?

Сегодня я убежден, что рабочий, стоящий внизу, с молотом и знаменем, это и есть сам Георгий Валентинович Плеханов.

Вспомним знаменитый памятник Суворову между Марсовым полем и Троицким мостом. Суворов не похож на себя, он в латах, со щитом, оголенной шпагой в руке. Но это – Суворов! Точно так же Плеханов. Подобно Суворову, представленному нам в образе Марса, Плеханов явлен в образе молодого рабочего. Фартук на нем – примерно то же, что и римские латы Суворова. Молот и знамя – это как шпага и щит. Плеханов аллегоричен и вместе с тем человечен – он не возвышается над людьми, как тот, кто над ним и над нами – тот, кто стоит за кафедрой.

Так кто же тогда стоит за кафедрой?

А вот это уже чистой воды аллегория. Это гений марксизма.

Аллегория, божество… Чистый гений теории прибавочной стоимости. Он. Или Оно.

Вот оно вытянуло руку из зелени и хочет ветви раздвинуть. Чтобы не застило глаза ему больше – пора! – и чтобы быть самому явленным миру.

Менделеев, его секрет

По крайней мере, два раза в год – по сдаче весенних экзаменов и 1 сентября – бронзовому Менделееву, что сидит в саду по адресу Московский проспект, 19, благодарные студенты Технологического института чистят нос. Подозреваю, они пользуются химическим реактивом.

Вообще-то в институте есть свой Менделеев, как бы ведомственный, во дворе, но возвышается голова того Менделеева на недосягаемой пятиметровой высоте, заданной брускоподобным пьедесталом. Здесь нужна лестница. Общегородской, конечно, доступнее.

Бородатый, длинноволосый Дмитрий Иванович не кажется обиженным на студентов. Сверкающий даже в пасмурную погоду нос выглядит диковато, но выражение лица в эти дни у памятника снисходительно-добродушное: эх, дураки, дураки!..

Он сидит в кресле – вальяжно, нога на ногу, в скверике около дома, в котором когда-то жил. Соответственно и обстановка очень домашняя. Это, пожалуй, самый домашний памятник в городе. Один из самых неброских. Можно пройти мимо и не заметить. Очарователен беспорядок под креслом – груда книг, какие-то свитки… Все очень предметно, конкретно, буквально. Причем буквально “буквально”: на одном из ученых трудов, лежащих под креслом, различимы неровные буквы, из которых складываются слова: “Временник Главной палаты мер и весов”. А вот что за слова, что за цифры и формулы содержит солидный фолиант, в раскрытом виде лежащий на ноге ученого, сказать трудно. Для этого надо перейти Московский проспект, подняться, как минимум, на третий этаж Технологического института и посмотреть в бинокль в окно; проще, однако, вскарабкаться на пьедестал, он невысокий – один метр всего. Нас ждет разочарование. Страницы книги девственно чисты. Менделеев лишь делает вид, что читает. В том-то и фокус. Что можно читать в книге без букв? (Надо полагать, это еще не написанная книга.) А ничего. Так чем же занят ученый? Ничем. Абсолютно ничем. И книгу он открыл для отвода глаз. Я знаю секрет Менделеева. Если мы обратим внимание на левую руку Дмитрия Ивановича, то с удивлением обнаружим, что памятник что-то прячет от нас. Подойдем-ка поближе, присмотримся. Что же мы видим? В руке папироска! У него ж перекур! Менделеев только что затянулся и теперь от посторонних глаз пытается скрыть недокуренную папироску!

Потрясающе. Я не знаю более трогательной детали во всем петербургском сообществе мемориальных фигур. Что слава посмертная, что память, когда нельзя покурить? Скульптор Гинцбург Илья Яковлевич знал, что делал (шел ему семьдесят пятый год, когда открывался памятник), это он, академик, сам одной ногой стоявший в могиле, позаботился о маленькой слабости великого химика: пусть курит себе! В лаборатории нельзя, а здесь можно. А то ведь устанешь вечно сидеть.

Между прочим, автор Плеханова.

Если Менделеев чуть-чуть повернет голову направо, то обязательно увидит – совсем рядом – в каких-то ста шагах от себя, перед главным входом названного его именем института, где он долгие годы заведовал химической лабораторией, Плеханова – Георгия Валентиновича, не химика. Впрочем, памятникам вредно друг на друга смотреть.

С легким сердцем выдаю секрет Менделеева, потому что более чем уверен: прячет он папироску не от нас с вами (нам-то что, мы его понимаем!..), а от членов какого-то там чопорного худсовета образца 1932 г., не способных допустить даже мысли о курении памятников.

Лишь соображениями конспирации объясняется отсутствие пепельницы. Ничего не поделаешь, приходится Дмитрию Ивановичу стряхивать пепел на пол, то есть на газон.

ПриложениеИз дневника 2003 года: 19 июня.

У Менделеева блестел нос, рядом с памятником копошилась женщина с тряпкой. Подхожу: действительно, памятник вытирает – докуда может достать. Я поинтересовался, не знает ли она, кто нос начищает. Говорит: кадеты. Ему еще и погоны прилепляют. А я думал, студенты Техноложки. – А при чем тут, спрашивает, Техноложка? – Ну как же, говорю, химик все-таки. – Это он химик? – удивляется женщина. – А кто же? Вот таблица его (показываю на мемориальную таблицу на брандмауэре дома по левую руку от памятника). И тут она мне начинает что-то несусветное нести. Дескать, под Пермью в лагере сидел профессор Б., который сверх элементов таблицы Менделеева открыл еще две тысячи элементов – вот кто был химик. Менделеев к нему специально в Пермь ездил, чтобы поговорить об элементе литии. Ко всему этому имела какое-то отношение президент Академии наук г-жа Дашкова. – Подождите, говорю, Дашкова в восемнадцатом веке жила. – А Менделеев в каком? – насторожилась женщина. Отвечаю: в девятнадцатом, в начале двадцатого. – Нет, говорит, в восемнадцатом! А потом добавляет: вы сами ему и начистили нос!

Все это она говорила с задором – меня, мол, не проведешь, я все знаю. Худая, домашние тапочки. Два зуба во рту.

Грибоедов: последняя стадия

Возможно, все дело в круглых очках, но отдаленно он действительно похож на постаревшего и поумневшего Гарри Поттера, а также отчасти на Джона Леннона, коротко подстриженного и одетого во фрак. Ну и, конечно, на «идеал современника» прежних лет, положительного героя, вроде принципиального учителя из проблемных советских фильмов про среднюю школу, когда еще учили в этой школе наизусть монолог Чацкого (я учил), и не только: но и Фамусова еще и даже Скалозуба.

Он хоть и Грибоедов, но его часто путают с Чернышевским и Добролюбовым.

Да и самому ему, складывается впечатление, знать не важно, кем он объявлен. Грибоедов? Хорошо, пускай. Словно самому безразлично, кто он. И ко всему, что его окружает, кажется, он не менее равнодушен. Присутствует, но как бы между прочим присутствует – если есть, значит есть, а могло б и не быть. Отрешенность, с которой он в пространство глядит, тут словно возведена в принцип. Словно скульптор В. В. Лишев, изваявший фигуру, позаботился о самозащите – не допустил ничего, что могло бы дать повод к интерпретациям. Ни к каким.

Ну да, в кресле сидит, усталый взгляд сквозь очки вязнет в глубине Гороховой. Задумчив. Сутул. Будто бы медитирует. Никаких страстей, никаких порывов, никакой пылкости. Ничего не выражающее лицо, просто на удивление – ничего.

Ясно, что сочиняет. И ясно, что́ сочиняет: «Горе от ума». Что же еще? И что же еще ему делать тут, в этом кресле – если он Грибоедов? Листы бумаги лежат на колене, а вот пера оточенного нет в руке – ни в правой, ни в левой. Может быть, потому и листы чистые. И это нам, стоящим у подножия пьедестала, явлено вполне зримо: бумага наклонена поверхностью к зрителям, вот-вот соскользнет всей тяжестью бронзы с могучего колена вниз – успей отскочить.

Но если ничего не пишет, спрашивается (и не читает), зачем очки надел? Неужели только для того, чтобы рассматривать Гороховую?

Получается, так. Уж очень прям его взгляд. Не целеустремлен (устремленность – это порыв), а прям – прямотой, отвечающей перспективе, что стремительно сходится к Адмиралтейству. А там шпиль, там кораблик… Сейчас даже трудно поверить, что по первоначальному замыслу памятнику надлежало стоять (сидеть?) в другом месте. Куда бы смотрел? Там, где памятник планировали установить первоначально, не было простора для взгляда.