Семен Бабаевский - Свет над землёй

• Название: Свет над землёй
• Автор: Семен Бабаевский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1979

Удостоенный Государственной премии роман «Свет над землей» продолжает повествование о Сергее Тутаринове и его земляках, начатое автором в романе «Кавалер Золотой Звезды». Писатель рассказывает о трудовых подвигах кубанцев, восстанавливающих разрушенное войной сельское хозяйство.

---

А город жил и не сдавался, — белая шуба только еще больше его разогрела: проспекты стали хотя и тесные, но еще более людные; тротуары поднялись на аршин, и по ним шли и шли горожане; по улицам образовались узкие проезды в виде рвов — надежное укрытие; идет груженая пятитонка — и ту почти не видно! Сады замело — в какой-либо ложбине из снега выглядывают только верхушки яблонь и груш; на крышах толстые снежные одеяла — тяжесть такая, что кое-где трещат стропила и гнется кровельное железо.

Смотришь на эту преображенную степную столицу, видишь под снегом ее знакомые очертания и диву даешься: да ты ли это, наш Ставрополь-Кавказский?! А может, это уже и не ты? А может, тебя подменили другим городом, северным? А может быть, чья-то невидимая рука взяла тебя, со всеми твоими проспектами и бульварами, с садами и со степными далями, перенесла да и поставила где-то вблизи Архангельска, накинула на тебя эту белую мохнатую шубу и сказала: «Хватит, погрелся под южным солнцем, понежился в сочной зелени — пора и честь знать!»

Нет, это не так. Даже в чужом и непривычном наряде Ставрополь оставался самим собой, и вид его все так же напоминал укрытую дымкой широкую степь, синь манящих далей, простор, и простор необозримый. Не знаю, по причине ли приезда делегатов — гости, люди шумные, расхаживали повсюду, — оттого ли, что все кругом было белым-бело, или же всему виной явилось солнце, которое высоко поднялось в чистом небе и гуляло себе там по-весеннему, — только город в этот день выглядел еще красивее, чем в любую февральскую оттепель; все в нем блестело, искрилось, сияло… Например, открытая лестница театра была еще на рассвете старательно расчищена и подметена, и тонкий слой не снега, а мельчайшей изморози въелся в гранитные плиты, напоминая собой роскошный шелк, щедро раскинутый перед входом гостей.

По этому блестящему шелку, поскрипывая сапогами, валенками, кавказскими бурками, подымались делегаты. Варвара Сергеевна и Глаша, отбившись от своей делегации, тоже поднимались по белой лестнице. Вошли в театр, разделись, затем порядочное время простояли у зеркала: осмотрелись, оправили юбки, кофточки, поудобнее раскинули пуховые (из козьего пуха) шали на плечах; белые косынки повязали так, что причесанные волосы каемками темнели повыше лба — особенно у Глаши эта каемка, немного светлая, с золотистым оттенком, красиво выглядывала из-под косынки…

Когда же с туалетом было покончено, они предъявили чернолицему мужчине свои делегатские документы, поднялись еще по одной лестнице и вошли в длинное, в виде узкой улочки, фойе. Глаша как-то раз летом приезжала в Ставрополь и была на спектакле, — она-то знала, что во время антрактов здесь прохаживаются люди. Теперь здесь повсюду выстроились стенды, и фойе, формой своей похожее на букву «Т», напоминало залы выставки.

— Наглядно, — сказала Варвара Сергеевна. — Давай и мы посмотрим… Меня вот те кучерявые колоски к себе привлекают. Это же не колосики, а чудо!

— Не чудо, Варюша, а ветвистая пшеница. Я читала — сильно урожайная, но родит еще не везде.

— Это почему же так?

— Ученые, должно быть, еще чего-то не додумали.

— У нас бы уродила!.. Дай-ка поближе присмотрюсь…

Варвару Сергеевну потянуло к ветвистым колосьям; взяв Глашу под руку, она ни за что бы не взглянула ни на один стенд, даже на стенд искусных кубанских виноделов, возле которых толпилась порядочная кучка делегатов, — там, просвеченные снизу, искрились разных цветов бутылки, сложенные высоким курганом, и тут же из бочонка в стакан текло и не проливалось розовое вино. Женщины хотели пройти мимо виноделов, как тут им путь преградили Герои Социалистического Труда. Они выстроились вдоль всей стены, и пройти, не взглянув на их бронзово-темные, опаленные зноем лица, было просто невозможно. И если бы на портретах были лица незнакомые (мало ли теперь на свете Героев), то наши зерновички только бы мельком, так, из любопытства, заглянули и прошли бы дальше; но среди Героев, первым справа, стоял мужчина с куцей бородкой и сощуренными глазами, — портрет был до того знакомый, что женщины в эту минуту забыли о ветвистой пшенице, невольно остановились и уже дальше идти не могли: на них смотрел и усмехался, как живой, — кто бы, вы думаете? — Стефан Петрович Рагулин! Старик был нарисован кистью сочной и с любовью; по всему было видно, что художник хотел показать не только приметную рагулинскую бородку или рубцы морщин на худощавом жилистом лице, но самый характер этого человека, особенно тонко выраженный в прищуре маленьких, хитроватых глаз.

— Глаша! Гляди, кто на нас смотрит!

— Известно, — Рагулин.

— И скажи на милость, — как живой!

— Человек приметный: всему району покажи — узнают.

— И хитринка в лице так и сидит!

— Куда ж ее денешь! От природы.

Только что женщины хотели направиться все туда же, к ветвистой пшенице, как их внимание привлекли овцеводы: до чего ж таки красиво была заснята овцеводческая ферма, со всеми ее кошарами, выпасами, собаками, вагончиками и чабанами. Смотришь на фотографию, и кажется тебе, будто проходишь по степи и видишь, как разлилось по необозримому простору бурое море шерсти, — отара идет попасом, как туча, гонимая ветром, а чабан, в окружении скучающих собак, взошел на курган и задумчиво смотрит вдаль. Или ты уже видишь походную электростанцию, и от нее на электрических шнурах тянутся десятки ножниц, — невдалеке рядком лежат овцы, ножницы в умелых руках подрезают толстый слой тяжелой шерсти, и со спины овцы спадает на землю желтовато-белая снизу шуба… А оторвешься от фотографии — и тут же перед тобой кусочки той же шубы; шерсть связана пучочками, внутри она такая прозрачно-желтая, что кажется, будто каждый волосок пропитан топленым жиром.

— Такое богатство и у нас имеется, — сказала Варвара Сергеевна, — поспешим, Глаша, к тем курчавым колосьям.

И опять на пути наших делегаток повстречалась преграда. На этот раз был стол с ящичками, в которых лежал первосортный чернозем. По этому чернозему чья-то старательная рука разложила то желуди, по пять штук в кучке, то скользкие крохотные семена клена, то рядочки пшеничных зерен; тут же желтели листочки, соломинки, стебельки — издали игрушечная лесная полоса.

Наши делегатки постояли немного возле стола с ящичками и пошли осматривать ветвистую пшеницу. Мимо них прохаживались делегаты; по всему неширокому, но длинному фойе виднелись то косынки или женские шляпы, то чубатые или лысеющие головы; кто был одет в гимнастерку и галифе, а на ногах бурки; кто в отлично сшитом, впервые надетом костюме; кто в военном кителе с погонами, кое-где красочно рисовались генеральские лампасы; редко-редко у кого на груди не блестят ордена, медали. По оживленному говору, сливавшемуся в общий гул, было видно, что тут сошлись старые, добрые друзья, — до начала заседания им приятно было и поговорить и погулять вместе.

42

Конференция открылась в двенадцать часов дня. Сергею казалось, что те, кто сюда съехались, уже заранее, видимо еще в дороге, и тут, когда прохаживались по фойе, уговорились не терять напрасно времени и заниматься только делом. Впереди президиума — не на сцене, а в зале, в центре главного прохода, — стояла трибуна, с микрофоном, с двумя настольными лампами по бокам, со столиком, возле которого попеременно усаживались стенографистки.

Председательствовал Николай Николаевич, в черном костюме, в очках с тонким позолоченным ободком, глубоко сидящих на его хрящеватом переносье. Постукивая карандашом о графин, он предоставил слово для доклада Андрею Петровичу Бойченко; сам же сел, снял очки и начал не спеша протирать стекла платком.

Наклоняя крупную, слегка побелевшую голову к пухлому, лежащему в раскрытой папке докладу, Андрей Петрович говорил тем спокойным и негромким голосом, каким обычно говорят ораторы, давно и в деталях знающие свой доклад. Всей своей грузной фигурой, седой головой он напоминал академика, читающего на кафедре лекцию. Слушая его, делегаты видели всем им хорошо знакомую жизнь края, видели в этой жизни и себя и какую-то частицу своего труда. Желая как можно полнее показать все Ставрополье — край хлеба и шерсти, докладчик обращался к самым отдаленным уголкам, приглашая делегатов мысленно побывать на пастбищах, в кошарах, в полеводческих станах, называл фамилии знатных людей — и тех, кто сидел перед ним, и тех, кого здесь не было, но с кем пришлось в эти годы работать; подробно говорил о том, что уже сделано и что еще предстояло сделать.

После небольшого перерыва начались прения. На трибуну взошел Кондратьев — по счету шестой. Он говорил о том, какое первостепенное значение приобретает сейчас политическая работа в колхозах. Его речь была насыщена фактами, взятыми из жизни Рощенского района, особенно много он говорил о технической учебе колхозников. Затем, неожиданно для Сергея, перешел к примерам, взятым в других районах.