Майкл Дэвид-Фокс - Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы

• Название: Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы
• Автор: Майкл Дэвид-Фокс
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: История
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-4448-0215-1

В книге исследуется издавна вызывающая споры тема «Россия и Запад», в которой смена периодов открытости и закрытости страны внешнему миру крутится между идеями отсталости и превосходства. Американский историк Майкл Дэвид-Фокс на обширном документальном материале рассказывает о визитах иностранцев в СССР в 1920 — 1930-х годах, когда коммунистический режим с помощью активной культурной дипломатии стремился объяснить всему миру, что значит быть, несмотря на бедность и отсталость, самой передовой страной, а западные интеллектуалы, ослепленные собственными амбициями и статусом «друзей» Советского Союза, не замечали ужасов голода и ГУЛАГа. Автор показывает сложную взаимосвязь внутренних и внешнеполитических факторов развития страны, предлагая по-новому оценить значение международного влияния на развитие советской системы в годы ее становления.

---

Советский Союз начал создавать образцовые объекты с таким размахом не в последнюю очередь потому, что советское развитие, в котором война против отсталости сочеталась со скудостью ресурсов и авангардной идеологией, не могло не требовать концентрации на отдельно взятых секторах. Создание моделей отвечало и глубинной советской политической логике обучения посредством сигналов и официального одобрения; образцы давали реальный, живой материал для футуристической культуры, предвосхищая централизирующие и сакрализирующие черты социалистического реализма сталинской эпохи. Необходимость являть миру конкретные образы прогресса стала еще одним фактором, подстегнувшим создание нетипичных для всей системы моделей; в свою очередь, щедрые восхваления со стороны иностранцев укрепляли авторитет учреждений, уже объявленных особыми.

Образцовые объекты были столь вездесущи в раннем Советском Союзе, что даже не было единообразия в присвоении им особого статуса. Если школы создавались после 1931 года как образцовые обычно с целью отойти от тенденции к «уравниловке» «великого перелома», то другим обычным способом институционализации подобных объектов было навешивание ярлыка «опытно-показательный». Первая трудовая колония под руководством Макаренко для реабилитации «нравственно неполноценных» подростков (она же — сельскохозяйственная Колония им. М. Горького) под Полтавой стала одним из двух образцово-показательных учреждений украинского Наркомпроса еще в 1923 году, когда Макаренко не собирался принимать иностранных туристов, а бился за продукты питания и предметы первой необходимости для своей колонии. Данный статус означал тогда лишь то, что это был прототип чего-то, не распространенного широко. Трудовые колонии для подростков выдвигались как альтернатива детдомам — на тот момент основному типу заведения для беспризорных детей. Методы, основанные на дисциплине и соревновательности, которые Макаренко впервые внедрил в Полтавской колонии, шли вразрез с тенденциями, господствовавшими в педагогике 1920-х годов. Позже Макаренко перешел в гораздо лучше оборудованную производственную Колонию им. Дзержинского, подчиненную ОГПУ, и вот она-то уже была одним из главных пунктов назначения для иностранных гостей. Именно там Макаренко встал на путь к всесоюзной славе, превратившей его в главного педагога сталинской эпохи{353}.

В свою очередь, Лефортовский изолятор может рассматриваться как в большей степени «витрина», чем образцовая модель; стандартный пункт осмотра для иностранцев, он, несомненно, специально содержался так, чтобы показать зарубежным гостям гуманные условия содержания заключенных и самый принцип их реабилитации. Переводчица Тамара Солоневич вспоминала, как она и двое чекистов сопровождали двух австралийцев в эту «показательную» тюрьму, где их тепло приветствовали и рассказали, что в СССР нет тюрем, а есть лишь исправительные дома с мастерскими, клубами, библиотеками и лекториями. Там присутствовали даже «образцовые» арестанты. Один из них, в ком Солоневич заподозрила подставного заключенного, говорил на хорошем французском с группой гостей из Франции. Действительно, один из гидов докладывал, что некий французский социалист и адвокат, вначале «замкнутый» и настроенный скептически, преисполнился энтузиазма относительно советских тюрем и исправительных учреждений после общения с франкоговорящими заключенными{354}. Однако арестанты, говорившие на иностранных языках, не всегда были подставными лицами — так, в 1927 году политзаключенные, владевшие немецким и французским, жаловались иностранцам на то, что их держат в тюрьме без предъявления обвинений{355}.

Есть свидетельства, что Лефортовская тюрьма служила положительным символом для тех большевиков, которые продолжали верить в принцип и возможность реабилитации через пенитенциарную систему. Например, член комиссии по обследованию состояния «политпросвещения» в исправительных учреждениях Москвы в 1925 году безо всякой связи с приемом иностранцев потребовал изменения санитарных условий в нескольких тюрьмах, где обращение с заключенными было столь жестоким, что ни о каком политпросвещении не могло быть и речи. Напротив, Лефортовский и Сокольнический «исправительные дома», каждый из которых был «витриной» для иностранцев, упоминались как действительные образцы санитарных условий и усилий по просвещению заключенных. Отчет подытоживал, что в этих тюрьмах принцип превращения царских застенков в подлинные исправительные учреждения последовательно проводится в жизнь. В середине 1920-х годов некоторым служащим исправительной системы еще возможно было поверить в то, что Лефортово — это некий прообраз будущего{356}. В 1930-х годах московские тюрьмы, находившиеся в ведении Наркомата юстиции, демонстрировались не столь часто, а вот Болшевская колония НКВД стала главной достопримечательностью для иностранных гостей.

Славословия западных путешественников в адрес советских тюрем и исправительно-трудовых колоний (включая восторженные отзывы о гуманитарной реабилитации заключенных, об их свободе передвижения и благополучии, как если бы пребывание в тюрьме вовсе перестало быть наказанием) справедливо названы Холландером «одной из самых поразительных…, заставляющих задуматься и тревожных» черт западного политического паломничества в СССР. Удивительно, но недавнее исследование Хееке свыше ста немецких травелогов — освещающее гораздо более критические и даже враждебные позиции визитеров, чем представленные в работе Холландера, — установило, что у «всех путешественников», которым ВОКС показывал Лефортово и другие подобные тюрьмы, оставалось «положительное впечатление» от советской пенитенциарной системы. Обзор опубликованных источников в книге Хееке, однако, не отражает некоторых более критических мнений, зафиксированных в архивной документации о действиях и высказываниях иностранцев еще до их отъезда из СССР. Например, иностранные делегации по линии ВОКСа и Межрабпома в 1927 году были направлены на осмотр Батумской тюрьмы, поскольку «местные товарищи» дали «заверения» в ее хорошем состоянии организаторам визитов, однако зарубежные гости отметили переполненные камеры, и на этот раз беседы с немецко- и франкоговорящими арестантами закончились жалобами. Так же как и некоторые иностранцы, Солоневич упоминала о переполненных камерах в самом Лефортово и утверждала, что много раз беседовала с критически настроенными английскими и немецкими коммунистами, которые находили условия содержания даже в этом образцовом учреждении худшими, чем в обычных тюрьмах у них на родине{357}. Конечно, коммунисты с гораздо большей вероятностью, чем другие гости, могли знать тюрьму изнутри. И напротив, традиционным явлением было то, что многие зарубежные интеллектуалы публично славили фабрики, тюрьмы и промышленные предприятия в СССР, которые они редко, если вообще когда-либо, осматривали где-нибудь еще.

Тем не менее некоторые бесстрашные иностранцы пытались (правда, безуспешно) пробраться в главную чекистскую тюрьму — на Лубянку, а просоветские по преимуществу делегаты Конгресса друзей СССР, проходившего в 1927 году, создавали «острые моменты», требуя дать им возможность осмотреть тюрьмы, не значившиеся в заготовленных заранее маршрутах. В том же году Лаврентий Берия (ставший затем начальником ГПУ Грузии) встречался с делегатами конгресса после посещения ими исправительного учреждения в Тбилиси. Стенограмма встречи показывает, как он отвечал на вопросы, которые были далеки от наивных или почтительных. Берию спрашивали о заключенных, жаловавшихся гостям, что их держат в тюрьме длительное время без предъявления обвинений; один делегат спросил, будут ли меньшевики арестованы, если они выступят на митинге; другие осведомлялись о «плохих гигиенических условиях» и камерах площадью десять квадратных метров, в которых содержалось по трое — пятеро арестантов. Берия категорически отрицал, что кого-либо держат под арестом без предъявления обвинений, но когда были названы конкретные имена — обещал проверить. А плохие условия содержания, конечно же, были объявлены «наследием» царизма{358}.

Несмотря на исключения, случай тюрем показывает, насколько успешным мог быть базовый подход культпоказа — побудить иностранцев делать обобщения исходя из нетипичных примеров. В конце концов, и амбиции, стоявшие за политическим туризмом, и — в еще большей степени — родовые свойства рассказов интеллектуалов о советском эксперименте имели прямое отношение к советской методологии презентации образцов. Западноевропейцы и американцы хотели — и этого от них и ожидали — поведать об успехах советского эксперимента; возвращавшиеся домой туристы, как правило, взахлеб делились размашистыми и категоричными заключениями — с тем, чтобы придать больший вес своим «открытиям». Честное позитивистское признание того, что для обобщений не имеется достаточного объема свидетельств, подрывало бы весь проект, частью которого они к тому моменту уже были.