Джасинда Уайлдер - Стриптизерша (ЛП)

• Название: Стриптизерша (ЛП)
• Автор: Джасинда Уайлдер
• Жанр: Современные любовные романы

Вы спросите, как я попала в эту ситуацию? Всё просто: отчаяние. Когда ты либо сталкиваешься с бездомными и голодающими, либо раздеваешься за деньги, выбрать легче, чем можно себе представить. Правда, это не упрощает дело. О, нет. Я ненавижу это, на самом деле. Ничего в жизни я не желала больше, чем уйти и никогда не возвращаться в какой-нибудь бар снова, никогда не слышать, как пульсирует бит техно в моих ушах, никогда больше не чувствовать пристальные распутные взгляды возбужденных мужчин.  Однажды я встретила мужчину. Он в моём клубе, в самом центре. Он наблюдает, как я выполняю свою рутинную работу, и его взгляд полон голода. Не тот тип похоти, к которому я привыкла. Это нечто другое. Нечто более страстное, глубокое и собственническое. Я знаю, кто он, разумеется. Каждый знает, кто такой Доусон Келлор. Он самый сексуальный мужчина по версии журнала «People». Он – самый горячий голливудский актёр. Он тот, кого выбрали на роль Ретта Батлера в долгожданном ремейке «Унесённых ветром».  Он тот тип мужчины, который может заполучить любую женщину во всём мире лёгким взмахом руки. Так почему же он смотрит на меня, будто собирается завладеть мной? И как мне сопротивляться ему, когда он смотрит на меня своими отравляющими, переменчивыми, подвижными глазами? Я девственница, а он – американская икона мужской сексуальности. Я стриптизёрша, а он мужчина, привыкший получать всё, что хочет. И он хочет меня. Я знаю, что мне следовало бы сказать нет, я знаю, что он худший игрок... но что известно моему разуму, мое сердце может не знать. А затем все запуталось...

---

Невозмутимый, папа остается тверд во мнении, что таков Божий план.

Я не считаю, что у Него есть план. Я считаю, что иногда люди просто умирают. Мама умирает. У нее осталось всего несколько дней.

Двумя днями ранее я бы вышла из палаты, в то время как доктор Патак говорил моему отцу, что следует готовиться к худшему.

Папа просто повторял свою мантру:

— Нельзя помешать воле Божьей.

Доктор Патак начал раздраженно ворчать:

— Я уважаю вашу веру, мистер Амундсен, правда. Я тоже глубоко верующий, хоть вы бы и не согласились со всем, во что я верю. Так что я понимаю вас. Иногда нам приходится быть готовыми к воле Господа нашего, даже если он желает, чтобы мы были не теми, кем являемся. Возможно, ваш Бог не сотворит чудо. Возможно, сотворит. Я надеюсь ради аас и вашей дочери, что Он сотворит великое чудо и излечит вашу жену, так как я был свидетелем подобным чудесам. Я молюсь с вами, по-своему, чтобы чудо свершилось. Но иногда они не случаются. Такова жизнь.

Сейчас я держу мамину руку, шершавую, как пергамент, в своей, и смотрю, как она дышит. Каждый вдох очень медленный. Она делает усилие, чтобы втянуть воздух, и затем выпускает его так же медленно. Что-то гремит в ее груди. Ее организм сдается. Сдается не она, а ее тело. Мама боролась. Господи, как она боролась. Химио-, радиотерапия, операция. На ее голове шрамы и швы в тех местах, где ее сверлили и прорезали череп. Она хотела, чтобы опухоль удалили. Она хотела жить. Ради папы. Ради меня.

Она заставила меня жить. Заставляла ходить в школу, продолжать учиться. Заставила меня подать документы в колледжи. Она даже разрешила мне подать в Университет Южной Калифорнии. Одна из самых престижных киношкол в мире. Она помогла мне получить стипендии. Она не позволяла папе препятствовать мне и убедила его не мешать. Она не хотела, чтобы мы ссорились, и мы не ссорились. Папа так и не согласился и не одобрил. Но когда меня приняли в Университет Южной Калифорнии и я перестала притворяться, что рассматриваю другие варианты, он понял, что всё всерьез. Всё случилось. Может быть, он решил, что мама, будучи больной, изменит мнение. Может, он думал, что может просто топнуть ногой и все будет так, как он того хочет, без учета моего мнения. Я не знаю.

Но теперь... она проигрывает битву.

Все, что я знаю, это то, что я еду в УЮК. Мама поняла мое увлечение до того, как рак забрал ее. Я потратила мое пособие на хорошую камеру и начала снимать собственные фильмы, небольшие зарисовки обо мне, о жизни. Я подружилась с бездомным из Макона и сняла фильм о нем. Мистер Роковски помог мне отредактировать видео и наложил саундтрек.

Я показал фильм папе. Он сказал, что это трогательное видео, но если я буду учиться в университете в Лос-Анджелесе, мои благие намерения не будут иметь значения. Меня затянет распутный лос-анджелесский образ жизни. Я дала ему закончить свою пафосную речь, и он ушел. Кино — это мое искусство, как и танец. Я не нуждаюсь в его одобрении.

Я засняла и мамину борьбу с раком. Она позволила мне снять каждый ее момент. Я даже пропускала занятия, чтобы заснять, как она проходит химиотерапию. Она сказала, что это ее наследство, что она справится с ним, и что мой фильм запечатлит ее победу.

Моя камера стоит на штативе в углу, наблюдая за тем, как мама умирает. Записывает ее борьбу за дыхание. Камера записала ее последние слова, два дня назад: «Я люблю тебя, Грей». Камера записывает каждый гудок аппарата, показывающего ее сердцебиение.

Папа ушел за кофе и едой. Я уставилась на дверь, прикрытую и пропускающую через трещину между косяком тонкий поток флуоресцентного света из коридора и скрип обуви. Раздается пронзительный крик медсестры: «Доктор Харрис, пройдите в 7 палату...»

Я нежно сжимаю мамину руку. Она сжимает мою в ответ. Ее веки трепещут, но глаза закрыты. Она слышит меня.

— Мамочка? — с усилием произношу я. — Всё хорошо, мамочка. Со мной все будет хорошо. Я буду скучать по тебе каждый день. Но... ты так боролась. Я знаю, это так. Я знаю, как сильно ты любишь меня и папу. Я позабочусь о нем, хорошо? Ты... ты можешь уйти. Все будет хорошо. Тебе не нужно больше сражаться.

Это ложь: я не стану заботиться о папе. Она нуждается в этой лжи, поэтому я говорю это. С моих губ срывается всхлип. Я кладу голову на ее хрупкую грудь, прислушиваясь к слабому биению ее сердца.

— Я люблю тебя, мамочка. Я люблю тебя. Папа любит тебя, — я слышу, что сердцебиение становится слабее, медленнее. Несколько секунд между ударами, а теперь практически минута. — Я люблю тебя. Прощай, мамочка. Да пребудет с тобой Бог.

Эти слова — наихудшая ложь. Я не верю им. Я не верю в Бога.

Уже нет.

Я слышу громкие рыдания и осознаю, что это я. Затем ничего. Тишина. Покой.

Я выключила монитор. Я слышу сигнал об остановившемся сердцебиении. Врывается толпа медсестер и начинает реанимацию.

— ПЕРЕСТАНЬТЕ! — кричу я во все горло. Я даже не встала со стула. — Просто... перестаньте. Она умерла. Пожалуйста... оставьте ее. Она умерла.

Папа в дверях с чашкой кофе в руках. Он видит панику, слышит сигнал аппарата и мои слова. Чашка выпадает из его рук и ударяется об пол. Обжигающее кофе проливается на его дорогие джинсы и блестящие кожаные ботинки.

— Линн? — его голос обрывается.

Я до сих пор зла на него. Но он мой отец, и это его жена, и ее больше нет.

— Она умерла, папа, говорю я.

— Нет, — он отрицательно качает головой и прорывается сквозь толпу медсестер в красной униформе. — Нет. Она не... Линн? Детка? Нет. Нет. Нет, — он потирает лоб, целует ее губы в тихой отчаянной мольбе.

Она не отвечает на поцелуй, и он падает на пол. Сползает по линолеуму, хватаясь за металлическое изголовье кровати. Его плотные плечи дрожат, но он не издает ни звука, тихо рыдая.

Ужасно видеть его горе. Будто что-то внутри него сломалось. Разрушилось. Было разрублено на кусочки кинжалом равнодушного Господа.

— Почему он позволил ей умереть, папа? — я не могу удержаться от этих слов.

Они злые, потому что я знаю, что у него нет на них ответа. Я всегда знала, что в действительности Бог — всего лишь шарада.

Он на коленях рядом с ее кроватью. Медсестры молча почтительно наблюдают в стороне. Это онкологическая палата; они видели эту сцену много раз.

— Боже... о Боже, почему ты оставил меня? Eli eli lama sabachthani? — он отшатывается от меня, закрывая лицо руками.

В самом деле? Теперь он разглагольствует на арамейском? Он для медперсонала устраивает это религиозное шоу? Он действительно скорбит, я осознаю это. Но почему ему обязательно надо изображать эту набожность, черт побери? Я отворачиваюсь от него. Наклоняюсь к мамочке и целую ее охладевающую шею.

— Прощай, мамочка. Я люблю тебя, — я тихо шепчу, чтобы никто не услышал.

Я покидаю палату. Номер 1176. Как во сне иду к лифту: поворачиваю направо от палаты 1176, вниз по коридору до конца. Еще один длинный коридор. Вправо от ресепшна, через разъезжающиеся двери. Лифты находятся в конце короткого коридора, двойной пласт серебристых дверей. Кнопка вызова горит желтым, стрелки вверх и вниз размыты от частых нажатий. Я не помню, как съехала на лифте вниз и вышла из больницы, только помню, как меня ослепил солнечный свет. Был прекрасный, великолепный, осенний день. Никаких туч, только огромное, бесконечное голубое небо, яркое солнце и прохладный октябрьский воздух.

Почему день так прекрасен, ведь мама только что умерла? Он должен быть мрачным и ужасным. Но, наоборот, в такой день можно было бы кататься на автомобиле в откидным верхом за городом, слушая группу «Guster».

Я очнулась на коленях в траве, окруженная припаркованными машинами. Я рыдаю. Я думала, что выплакала все слезы, но нет.

Я ощущаю присутствие папы позади меня. Впервые в жизни он кажется реальным человеком. Он сидит на траве рядом со мной, безразличный к брызгам от автоматических опрыскивателей. Сейчас раннее утро, только что взошло солнце. Я пробыла в ожидании у ее кровати 48 часов. Я ни разу не отходила. Ни поесть, ни попить, ни в туалет.

Мамочка... мамочка мертва. Я не обращаю внимания на отца и плачу. В конце концов он поднимает меня с земли, ведет к машине и усаживает на заднее сиденье своего БМВ, и я ложусь. Запах кожи наполняет мой нос. Он едет медленно, и я слышу, как он сопит и шмыгает. Слышу, как он вытирает рукой лицо от слез, освобождая место для очередной волны горячей соленой скорби.

Я не могу дышать из-за рыданий, из-за тяжести горя. Мамочка умерла. Она единственная понимала меня. Она была моим заступником перед папой. Когда он отказывался слушать, она говорила с ним за меня. Иногда мне интересно, нравлюсь ли я папе вообще. Я хочу сказать, он мой отец, так что, я знаю, у него есть патриархальное чувство покровительственной любви, но нравлюсь ли я ему? Такая, какая есть? Он вообще когда-нибудь пытался?

И теперь единственного человека, который понимал меня, нет. Нет.