Александр Пелевин - Здесь живу только я

• Название: Здесь живу только я
• Автор: Александр Пелевин
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012

В романе «Здесь живу только я» переплетаются две одновременно существующие реальности. Одна соткана из советских сказок 20-х и 30-х годов. Здесь в волшебном городе Ленинграде живет красноармеец Петр, здесь мудрый Ленин, котики и ильич-трава. Здесь Гражданская война превращается в мифическое полотно из фантасмагорий, гротеска и визионерства — но без малейшей доли модного нынче постмодернизма. Здесь нет места для любимой нынче иронии — все настолько серьезно, как только может быть серьезно в сказке. Но эта сказка — о войне.

Другая реальность, в которой тоже будет место войне, пусть и ненастоящей — условное наше время, где живет другой Петр, типичный петербургский интеллектуал-одиночка, дитя постинформационного общества. Так случилось, что Петр устраивается на работу в «Музей пыли» — квартиру советского поэта Юлиана Фейха, погибшего в Ленинграде в годы блокады. И однажды ночью две реальности внезапно проявляются друг в друге, и становится трудно понять, где сон, а где явь. В череде причудливых образов и зыбких видений Петр становится красноармейцем Петром, а весь мир превращается в Ленинград.

Мистический реализм романа — о творчестве, сказках и невыразимой силе созидательного разума. Это история о русском бессознательном, которое не может существовать без героики жизни и смерти. А еще — о мрачном и загадочном Петербурге, в котором выдумка сливается с реальностью. Возможно, такой роман написал бы Борис Виан, если бы он родился в Петербурге. Или Борис Лавренев, если бы он жил в XXI веке.

---

Курсанты подозрительно посмотрели на него, затем переглянулись друг с другом и пошли дальше.

Он схватился за сердце и, тяжело дыша, привалился к стене, пытаясь не смотреть на прохожих. Один взгляд он все-таки поймал: некая старушка посмотрела на него с таким отвращением, с каким смотрят обычно на загибающегося от ломки наркомана.

Он отдышался, резко встал на ноги и быстрым шагом пошел обратно, спрятав кулаки в карманы. Толпа поредела. Он поднялся наверх и, не разбирая дороги, двинулся к эскалатору. Только бы наверх, только бы отсюда. Только бы далеко отсюда.

Когда он добрался до эскалатора, рука его тут же вцепилась в поручень. Ему показалось, что приступ ослабевает — но стоило вновь задуматься о том, что происходит, страх накрывал с новой силой. Он попытался нормализовать дыхание. Сердце забилось ровнее.

На улице уже стемнело. Смородин вышел из вестибюля, огляделся по сторонам и прижался спиной к колонне. Вспотевшие пальцы нащупали в кармане телефон, который чуть не выскользнул из ладони, когда он набирал номер Германа.

— Да? — раздалось на другом конце.

— Здравствуй. Я опоздаю на десять минут.

— Хорошо, я подожду.

Спокойный голос Каневского немного успокоил его. Он сделал глубокий вдох. Сырой и холодный воздух постепенно приводил мысли в порядок. Сердце колотилось все так же, но страх отступал.

«В конце концов, пора бы уже и привыкнуть».

Он откинул голову назад и сделал еще два глубоких вдоха.

«Каждый раз — как в первый. Привыкнешь тут, как же».

До Сенной площади он пошел пешком. По пути он докурил последнюю сигарету и почувствовал себя лучше — сердце стихло, от страха осталось лишь слабое эхо, заставлявшее временами сжимать кулаки в карманах и оглядываться назад.

Впервые это произошло весной прошлого года на дне рождения бывшего однокурсника. Страх накатил, когда один из гостей решил выкрутить музыку на полную громкость. Смородин даже не помнил, как он оказался на балконе, где и просидел полчаса. Его отсутствия никто не заметил. Затем, собравшись с силами, он проскользнул обратно в квартиру, накинул куртку и быстро вышел, сославшись на неотложные дела.

Спустя несколько месяцев еще один приступ случился в кинотеатре.

Через неделю еще один — в метро.

Прошлой зимой приступы случались по нескольку раз в неделю. Тогда Смородин снова бросил работу и долго не выходил из дома. Отец присылал немного денег — их хватало на то, чтобы время от времени спускаться в магазин напротив, закупаться едой и снова запираться в доме. Так прошла зима и весна. А летом появилась Сонечка.

Герман ждал его на ступеньках у выхода из метро.

— Здравствуй, — сказал он. — Ты опоздал на пятнадцать минут.

— Извини.

Они пожали друг другу руки. Смородин заметил, как Герман посмотрел на его руку, а затем перевел взгляд на лицо.

— Ты бледный, — сказал Каневский. — Опять?

«Мокрая ладонь», — понял Смородин.

— Да. Накрыло в метро. Пришлось идти пешком от Гостинки, — он попытался улыбнуться.

Герман нахмурился.

— Ладно. Предлагаю прогуляться до Фонтанки, а потом заглянуть в какой-нибудь бар. Выпьем по стаканчику. Потом еще по одному. Расскажу тебе смешное.

— Хорошо. Не угостишь сигаретой?

Герман протянул ему сигарету, и они пошли к Фонтанке. Некоторое время молчали, затем Смородин, безуспешно пытаясь прикурить от сломанной зажигалки, заговорил:

— Знаешь, что оказалось самым смешным? Когда все это только началось, я думал, что это нечто вроде отметины свыше. Юноши вроде меня любят верить в свою исключительность. В то, что они совершенно иначе устроены. Так и я думал. Мне показалось, что эти приступы случаются оттого, что я чувствую мир тоньше остальных людей. Улавливаю то, что недоступно другим.

Так и не сумев зажечь сигарету, он с силой швырнул зажигалку об асфальт.

— А потом я узнал, что панический синдром — это болезнь менеджеров среднего звена. Распространенный недуг среди беспокойных жителей мегаполисов. Болезнь тех, кто не уделяет достаточно внимания своим нервам. Ты не представляешь, как мне стало тоскливо. Я ведь даже не работал в то время. У тебя есть зажигалка?

Герман протянул зажигалку. Смородин прикрыл её рукой и наконец прикурил.

— А меня сегодня уволили, — улыбнулся Герман. — За аморальный облик, насколько я понимаю. А может быть, за усы Мухлякова.

— Гады, — он прикусил фильтр сигареты. — И что теперь?

— Денег мне хватит на месяц, если не гулять каждый вечер по кабакам. А потом… Меня знают многие. Обязательно куда-нибудь возьмут. Как, кстати, у тебя с работой?

— Как раз шел с собеседования. Завтра выхожу. Это очень странный музей. Особенно кабинет Фейха, где он умер. Во всей квартире царит атмосфера усыпальницы. Только трупа нет.

— Знаю, — кивнул Герман. — Был там пару раз. Ты, кстати, почитал Фейха?

— Нет.

— Дурак.

— Знаю. Пойдем куда-нибудь. Мне опять становится нехорошо.

* * *

На следующий день Смородин пришел в музей за час до закрытия — ему стало скучно дома, и он решил прогуляться по городу, а заодно и заявиться пораньше в музей, чтобы понаблюдать за посетителями. Людей, впрочем, было мало — в основном молодежь из тех, кто особенно уделяет внимание культурным событиям города. Худощавые парни в узких джинсах и очках с роговой оправой, их девушки с обязательными фотоаппаратами в руках, все эти непонятные и порой неприятные для Петра личности, без присутствия которых не обходилось ни одно значимое мероприятие. Одна девушка долго с любопытством читала развешанные на стене письма. Смородину это почему-то показалось отвратительным. Он сам не знал, почему. Ему захотелось снять со стен все эти письма и спрятать в тот письменный стол, который стоял в комнате Фейха.

Когда настало время, Смородин закрыл дверь на замок, отзвонился Грановскому и начал открывать витрины. Все они запирались на один и тот же ключ.

Витрины он открывал осторожно: пыль с экспонатов поднималась от каждого движения. Снимая стеклянную крышку с письменного стола, Смородин не удержался от искушения приложить к его поверхности палец. Он ощутил омерзительную липкую массу: нижние слои пыли спрессовались под давлением многих десятилетий, и поверхности стола он так и не ощутил. Захотелось немедленно помыть руки.

Неприятнее всего выглядел глобус. Смородин тут же представил себе Землю, покрытую таким же слоем пыли, из-за которого невозможно было различить очертания континентов и океанов.

Закончив с витринами, Смородин выключил свет во всех комнатах.

За окном уже стемнело. В кромешной темноте кабинета, где теперь жила и работала только пыль, ему стало не по себе. Он ушел в кухню, включил настольную лампу и сел за стол, подперев голову рукой. Ему предстояло провести здесь еще девять часов.

Бессмысленная работа, подумалось ему. Отвратительная работа. Десять часов скуки среди покрытых пылью экспонатов, и все ради служения какой-то нелепой концепции музея. Неужели нельзя было просто сделать здесь музей-квартиру? Зачем вся эта пыль? Впрочем, за служение этой нелепой концепции музея здесь платят неплохие деньги. Когда есть деньги — это хорошо. Грех жаловаться.

Во дворе раздавались пьяные голоса.

Смородин взглянул на часы: с начала рабочей смены прошло всего сорок минут. Ему казалось, что времени прошло больше, хотя бы час. Значит, осталось еще не девять часов, а девять часов и двадцать минут.

Надо убить время.

Смородин откинулся на спинку стула и стал представлять себе, как он убивает время. Время почему-то представилось ему худощавым мужчиной шестидесяти лет, с рыхлым и бледным лицом, с поседевшими усами… Ха, понял вдруг Смородин, да это же Грановский!

Петр закрыл глаза.

Грановский летал по комнате в образе бога Хроноса. За спиной его хлопали огромные крылья, в правой руке он держал косу, отталкиваясь ею от стен, чтобы выровнять полет, а левой мастерски орудовал песочными часами, точно бармен с коктейлем: он переворачивал часы так, что песок не успевал пересыпаться из одной половинки в другую. И время слушалось его манипуляций и замирало.

Время нужно было как-то убить. Сначала Смородин швырнул в него стул, но Грановский на лету раскромсал его своей косой. Затем он метнул в него кухонный нож — тоже без результата. Потом Смородину почему-то подумалось, что время боится музыки, и стал напевать себе под нос какую-то старую советскую песенку. Но это только разозлило Время; оно сильно встряхнуло песочные часы, и Петр заметил, что поет песню задом наперед, и нож летит обратно в его руку, а обломки стула собираются в единое целое и возвращаются на свое место.

Надо было срочно что-то придумать.

Трижды пропел пьяница за окном, и Смородин проснулся.

Тут же он посмотрел на часы: прошло всего пять минут.