Александр Пелевин - Здесь живу только я

• Название: Здесь живу только я
• Автор: Александр Пелевин
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012

В романе «Здесь живу только я» переплетаются две одновременно существующие реальности. Одна соткана из советских сказок 20-х и 30-х годов. Здесь в волшебном городе Ленинграде живет красноармеец Петр, здесь мудрый Ленин, котики и ильич-трава. Здесь Гражданская война превращается в мифическое полотно из фантасмагорий, гротеска и визионерства — но без малейшей доли модного нынче постмодернизма. Здесь нет места для любимой нынче иронии — все настолько серьезно, как только может быть серьезно в сказке. Но эта сказка — о войне.

Другая реальность, в которой тоже будет место войне, пусть и ненастоящей — условное наше время, где живет другой Петр, типичный петербургский интеллектуал-одиночка, дитя постинформационного общества. Так случилось, что Петр устраивается на работу в «Музей пыли» — квартиру советского поэта Юлиана Фейха, погибшего в Ленинграде в годы блокады. И однажды ночью две реальности внезапно проявляются друг в друге, и становится трудно понять, где сон, а где явь. В череде причудливых образов и зыбких видений Петр становится красноармейцем Петром, а весь мир превращается в Ленинград.

Мистический реализм романа — о творчестве, сказках и невыразимой силе созидательного разума. Это история о русском бессознательном, которое не может существовать без героики жизни и смерти. А еще — о мрачном и загадочном Петербурге, в котором выдумка сливается с реальностью. Возможно, такой роман написал бы Борис Виан, если бы он родился в Петербурге. Или Борис Лавренев, если бы он жил в XXI веке.

---

Герман покачал головой и прищелкнул языком.

— Плохо, — и посмотрел в окно. — С чего начать? С личного или с рабочего? То есть, сначала хорошую новость или плохую?

— Начни с личного.

— Значит, как ни странно, хорошая новость! — Герман впился зубами в кусок торта, торопливо прожевал и продолжил. — Я познакомился с чудным существом, а ты сейчас попробуешь угадать его пол.

Он извлек из кармана пиджака мобильный телефон и показал Смородину фотографию худощавого молодого человека с женственными чертами лица, не лишенного признаков симпатичности, присущей, впрочем, обоим полам.

— Ээээ… — нерешительно протянул Смородин. — Меня не покидает смутное ощущение, что это девушка.

— Его зовут Дарий. Красивое царское имя, — Герман с нескрываемым чувством гордости спрятал телефон обратно. — Мы познакомились с ней на съемках последней передачи. Он очень милый, у неё высшее образование и красивая фигура. Когда я впервые увидел его, сперва подумал, что это девочка, которая выдает себя за мальчика. Но затем разговорился с ней, понаблюдал за его жестами и манерой говорить и пришел к выводу, что это мальчик, косящий под девочку, которая выдает себя за мальчика.

— А оказалось, что это девочка, которая косит под мальчика, косящего под девочку, которая выдает себя за мальчика? — рискнул предположить Смородин.

— Бинго, друг мой! — радостно воскликнул Герман. — Черт возьми, мне захотелось затащить его в постель исключительно из научного интереса, чтобы узнать, какого оно пола!

— И узнал?

— О да, — Герман сладко прикрыл глаза, предавшись на пару секунд воспоминаниям, и сделал еще один глоток портвейна. — Только вот… Даже в постели я иногда теряюсь и не знаю, с какой стороны подступиться — сзади или спереди.

— Не волнуйся по этому поводу. Какая тебе разница? — успокоил его Смородин.

— И правда!

Герман допил стакан, судорожно крякнул, поймав момент прохождения портвейна через пищевод, после чего вытянул из кармана портсигар, достал сигарету и закурил, откинувшись на спинку стула.

— И если бы не было таких проблем на работе, — продолжал он, — я был бы счастлив.

— А что с работой? — Смородин пригубил еще портвейна, стащил у Германа сигарету и тоже закурил.

— С работой все плохо. На нас подает в суд Мухляков.

— Мухляков? — от удивления Смородин выпустил правильное колечко дыма, что удавалось ему крайне редко. — За что?

— Помнишь скетч про усы?

Смородин не смог сдержать улыбки, вспомнив скетч про усы, из-за которого в прошлом месяце разгорелся нехилый скандал. В этом скетче усы Никиты Мухлякова спорили между собой о том, кто из них сыграет роль Иисуса в экранизации Библии, права на которую Мухляков купил еще в прошлом году. Правый ус настаивал на том, что эта роль по праву принадлежит ему, поскольку именно его Хозяин чаще всего утирает правой рукой; левый настойчиво оспаривал его мнение. Когда дело дошло до драки, появился сам великий режиссер в роли Бога, заявивший, что его усы будут играть апостолов Петра и Павла, роль Иисуса отдана Саше Безногому, а следовательно, повода для ссоры нет. Заканчивался скетч троекратным «аллилуйя» и пением церковных гимнов.

— Так вот, — продолжил Герман. — Если Мухляков выиграет процесс (а он его выиграет), нам придется платить нехилый штраф. А денег у нас нет. Соответственно, студию придется продавать.

— Мда, — Петр потушил окурок и отрезал себе еще один кусок торта. — Неужели все так плохо?

— Не совсем. У меня есть домашняя студия, на которой я смогу делать всякие небольшие вещи. Денег у меня почти не будет, но зато будет свобода творчества. А это все-таки важнее. Кстати, ты, кажется, как-то говорил, что у тебя есть хорошая идея для видеоклипа?

— Да, у меня есть одна идея…

Его речь прервалась звонком в дверь.

— Кого сюда еще занесло? — он поднялся из-за стола и поспешил открыть.

На пороге стояли двое.

Первой, кого обнаружил за дверью Петр, оказалась Сонечка.

На ней было короткое пальтишко цвета венозной крови, а чуть повыше, если не всматриваться в пухловатые губы, выкрашенные ярко-алым (не надо, не надо всматриваться), в гладкие теплые щеки (выше, выше) и в глаза (не смотреть!), можно было, минуя лицо, полюбоваться такого же цвета шляпкой, слегка заломанной на правый бок.

Петр сглотнул слюну: встреча с этой женщиной не сулила ничего хорошего, что, впрочем, и было уже проверено пару месяцев назад.

Сонечка училась на филфаке и любила стихи. Она не пропускала ни одного поэтического вечера; одно время даже пыталась что-то писать сама. Написанное не понравилось ей. Выступать на сцене она стеснялась, зато беззастенчиво слушала каждого симпатичного юношу, читающего вслух рифмованные строчки. Она любила богемную жизнь, а богемная жизнь любила её, поскольку Сонечка оказалась весьма образованной и начитанной — спала она только с поэтами. Лишь для Петра, который в жизни не написал ни одного четверостишия, она сделала исключение, о чем и сообщила ему на следующее утро. Тем не менее, через день Петр вновь пришел к ней — с цветами и сборником Бродского.

— Привет! — Сонечка чмокнула его в щеку жизнерадостным комариным укусом. — С днем рождения тебя! Знакомься, — она показала рукой на своего спутника. — Это мой друг, художник Венедикт Никонов. Веня, это Петр.

Без особого удовольствия он пожал протянутую ему руку и только потом перевел взгляд на парня, которому эта рука, вне всякого сомнения, принадлежала. Он был скорее худощав, нежели строен, с длинными, почти жидкими светлыми волосами, чуть ли не стекающими под футболку с изображением Энди Уорхола, который выглядывал из металлической пасти кожаной куртки на сломанной молнии. Обезьянья челюсть его, ошипованная мелкой колючей бородкой, слегка выдавалась вперед. Если опустить взгляд чуть ниже подбородка Уорхола на футболке, можно было приметить аккуратно порванные на коленях джинсы, зауженные книзу по дурной моде последнего десятилетия.

— Рад познакомиться! — скороговоркой выпалил Венедикт.

— Добрый день. Проходите.

Петр впустил обоих в квартиру и закрыл за ними дверь.

Так начался первый день его новой жизни.

* * *

— Значит, вы художник? — Герман затушил сигарету и откинулся на спинку стула, придирчиво оглядывая Венедикта с ног до головы.

— Да! — ответил тот.

— А где можно ознакомиться с вашими картинами?

— Вы не совсем поняли, — сказал Никонов, почесывая бородку. — Я актуальный художник. Мои краски — это мой протест против буржуазной системы, а мои полотна — размякшие в обывательской лени человеческие умы. Я возглавляю контркультурную арт-группировку «Фронт Освобождения Искусства». Кстати, в эту пятницу в галерее «Бобры» пройдет наш очередной перфоманс.

— Аааа, — протянул Герман. — Так вы занимаетесь тем, что называется современным искусством? Так бы сразу и сказали.

Он налил в бокал еще портвейна и осушил одним залпом.

— Знаете, — продолжил Герман, — не так давно я повесил на дверь моего туалета табличку «Выставка современного искусства». Теперь каждый день я отправляюсь туда и совершаю перфоманс, а то и целый хэппенинг.

У окна усмехнулся Петр. Он стоял, облокотившись на подоконник, и курил, с трудом вникая в разговор. Он был пьян. Голова болела.

— Веня, расскажи о твоей новой идее! — попросила Сонечка, выпустив перед этим пару дрожащих дымных колечек в сторону Германа. Колечки пролетели над столом, изящно обогнули Германа и уткнулись Петру в спину. Тот недовольно повел плечом, и колечки повернули восвояси. Некоторое время они неприкаянно летали по кухне, а затем одно за другим нанизались на горлышко бутылки портвейна и успокоились на веки вечные.

— Мой новый перфоманс, — начал рассказывать Никонов, — будет заключаться в следующем: я насру…

— Дальше можете не рассказывать. — перебил его Герман.

— Нет-нет, — подал голос Петр, — в современном искусстве важно, где насрать, куда насрать и что при этом говорить. Продолжайте.

— Так вот, — смущенно продолжил Веня. — Я насру в галерее перед фотографией Бренера, выкрикивая при этом «Бренер, Бренер!» и читая свои стихи.

— Простите, я снова вас перебью, — заметил Герман. — Но по-моему, срать и читать вслух собственные произведения — в вашем случае понятия неотличимые. Впрочем, продолжайте, мне уже даже интересно.

— Да выслушайте уже меня! — Веня сорвался на крик. — Затем в дело вступают мои соратники — художники. Один из них положит на кучку моих испражнений свою картину, а затем тоже насрет на неё, выкрикивая при этом «Никонов! Никонов!» и читая свои стихи. Затем на эту кучку возложит свою картину следующий, и так далее. По мере роста этой конструкции следующие участники будут использовать табурет, а затем и стремянку. Называться перфоманс будет «На плечах гигантов».