Литературная Газета - Литературная Газета, 6580 (№ 50/2016)

• Название: Литературная Газета, 6580 (№ 50/2016)
• Автор: Литературная Газета
• Жанр: Периодические издания
• Год: 2016

"Литературная газета" общественно-политический еженедельник Главный редактор "Литературной газеты" Поляков Юрий Михайлович http://www.lgz.ru/

---

Дорога туда и обратно – около десяти километ­ров. Ноги ныли и заплетались. Напоследок умудрилась запнуться о рельс в километре от ствола. Нога в сапоге шагнула, а сапог – не успел. Что поделать, если шахтёры с 35-м размером ноги – исключение, а потому мне выдали 39-й размер сапог, самый маленький?!

Вышла я из шахты в угольной пыли, в чужой портянке, с мокрыми коленками, уставшая до невозможности, зато с лицом настоящего шахтёра и с чувством выполненного долга. В конце рабочего дня главный маркшейдер подытожил, что «боевое крещение» я с честью выдержала.

Светлана Уланова

Шахтёрская дочь

Шахтёрская дочь

Спецпроекты ЛГ / Энергия будущего / Нерв

Анна Ревякина

Родилась 22 сентября 1983 г.

Поэт, автор книг «Сердце», «UNTITLED», «Хроники Города До. Безвременье», «Зубная фея», «Dominus», «Шахтёрская дочь», основатель литературной студии «Кофе-кошка-Мандельштам», член Союза писателей ДНР, член Союза писателей России. Соавтор сборника гражданской поэзии «Час мужества», получившего в 2015 г. национальную премию «Книга года» в номинации «Поэзия». Родилась и живёт в Донецке. Кандидат экономических наук, доцент кафедры «Международная экономика» Донецкого национального университета.

Кто-то скажет: «Он был неплохим отцом…»

Сочинял ежедневно завтрак и в ванной пел,

он ходил по субботам гулять со своим птенцом.

Говорил с Марией так ласково, как умел.

Его обувь была чиста, даже в самый дождь,

его руки были огромны и горячи,

и Мария шагала рядом – шахтёрская дочь,

хотя в их роду остальные – все сплошь врачи.

Это было счастье – детское, на разрыв,

настоящее счастье, которому края нет.

Он всегда был первым и никогда вторым.

Они ели яблоки – золотой ранет,

они пили какао, ходили в театр и зоопарк,

он показывал ей созвездие Близнецов.

Он любил смешить её – внезапно и просто так,

а однажды из проволоки подарил кольцо.

Апотом приходила война, забирала в строй

самых смелых и самых правильных из людей.

Он забыл своё имя, но запомнил свой позывной,

он видел скелеты обуглившихся церквей.

Он стал снова чёрен лицом, но душою бел,

научился молиться, словно в последний раз,

он свои ледяные руки дыханьем грел

и всё ждал, когда отдадут приказ.

Обрывается всё: провода, разговоры и струны.

Обрываются жизни, которым не видел конца,

месяц май неожиданно станет военным июнем,

в это жаркое лето прольётся так много свинца.

Загорелые травы донецких степей, терриконы,

обелиски невозвращенцам из дальних дорог.

Этот мир всё ещё подчиняется божьим законам,

этот мир состоит из патронов и пары сапог.

Николай говорил, что победа, добытая смертью, –

это просто победа над страхом, победа побед.

Николай уходил в распростёртые древние степи,

где посеяна смерть, словно маковый цвет.

Здесь густая трава и беспечные песни сверчков,

здесь разверзшийся ад среди райского лета.

И плывут облака по чернильному небу зрачков,

и в кармане сломалась последняя сигарета.

На войне не бывает ничьих, только свой и чужой.

По чужому стрелять, своего прикрывать, что есть силы,

повторять: «Слава Богу! Живой! Слава Богу! Живой!»

И звонить дочерям с почти севшей мобилы.

И любить сыновей, тех, что рядом – в окопе, в пыли –

делят тяготы дней, делят хлеб и говяжью тушёнку.

Эти воины – дети кротами изрытой земли,

вместо нимба Господь отдал им коногонку.

Вместо сердца Господь даровал антрацит,

вместо вдоха степного – горючесть метана.

Здесь густая трава, что так ярко, чадяще горит,

словно вечная слава победы на груди ветерана.

Это был страшный август четырнадцатого года, два народа шли в лобовую. Николай с лицом чёрным, как добываемая им порода, прикрывал собою горящую передовую. На его руках умирали и воскресали, на его глазах открывались ходы в преисподнюю. Город детства его, город угля и стали, превращали в пустошь, в пустыню неплодородную. Сеяли смерть, как раньше сеяли хлеб, сеяли ужас, боль и жуткое «зуб за зуб», а зелёные пацаны, утверждавшие, что смерти нет, рыдали от страха, увидев свой первый труп. А увидев второй, начинали, кажется, привыкать, говорили: «Война – не место для бабьих слёз!» И у каждого в городе оставалась мать, в городе миллиона прекрасных роз.

Мы – подвальные, мы – опальные,

кандалы наши тяжелы.

Мы – идея национальная,

мы – форпост затяжной войны.

Чёрной совести боль фантомная,

боль, что мучает по ночам,

эта домна внутри огромная,

наша ненависть к палачам.

Мы священные, мы убогие,

мы у боженьки в рукаве.

И глаза Его слишком строгие.

И следы Его на траве.

Утром встанем, пересчитаемся,

похоронимся, поревём.

Эх, война-война – девка та ещё!

Частоколы да бурелом,

заминированы окраины,

человеческий страшный суд.

Авель помнит, что всюду Каины,

только высунешься – убьют.

Снами Бог, с нами солнце и с нами дождь,

зарядивший снайперскую винтовку.

Это поле – рожь, а за рощей – ложь,

а за ложью ружья на изготовку.

Это поле – ржавчина старых битв.

Что посеет ветер степей разъятых?

Террикон лежит, словно мёртвый кит,

облака плывут, облака из ваты.

Золочёный гулкий степной закат,

уплывает солнце за край планеты.

Кто во всём случившемся виноват?

Кто спасёт распятую землю эту?

Господи Иисусе, как же страшно,

стало минное поле, была пашня.

Небо черно от дыма, глаза режет.

Господи, мы одержимы, мы – нежить.

Господи, я – отшельник, стрелок, пешка.

Господи, присмотри за мной, установи слежку,

приставь ангела, чтобы рука не дрогнула,

накорми манною дурочку сумасбродную,

дай хоть глоточек чистой воды из колодца.

Путь мой тернистый, путь, что не продаётся.

Лежу, а в глазах осень, коростой изъеденная.

Господи, вплети в косы мне святое неведение,

забери память, забери имя, дай новое.

Степь моя обетованная, время – средневековое,

время моё матерное, кровожадное, страшное.

Стало поле минное, а была пашня.

Родить бы сына,

назвать Николашей.

Родить невинного,

кормить манной кашей.

Родить красивого,

глазами в деда.

Пусть вырастет сильным,

балованным сердцеедом.

Родить бы дочку,

тонкую, как берёзка,

беленькие носочки,

платье в полоску.

Волос тугой, русый,

не сплесть в косоньку,

плечики узкие,

пяточки абрикосовые.

Никого не родишь. Только чёрный камыш да слепая луна над рекой, не пройдёт человек, даже серая мышь здесь боится бежать по прямой. Степь – лоскутный пейзаж и горячий рубеж, пограничье двух разных миров. Я люблю этот кряж, его дикий мятеж в кружевах кучевых облаков. И винтовка в руках, и ни шагу назад, здесь забытая Богом земля. И бесплодны поля, где под небом лежат нерождённые сыновья.

А с неба не снег, а серые лепестки пепла.

Мария лежит, и горы над ней огромны,

но Мария не видит горы – она ослепла,

врастая хребтом в донецкие чернозёмы.

Она захлебнулась огнём, прикрывалась дымом,

ползла, а после бежала к густой зелёнке,

держала винтовку крепко, так держат сына,

младенца, завёрнутого в пелёнки.

Ей было почти не больно, почти не страшно,

её прикрывали громкие пулемёты,

на палец левее в одном километре башня,

а справа стоят огнедышащие расчёты.

– Ребята, прикройте, я отхожу, ребята! –

Мария кричала и падала навзничь в почву,

и кровь её растекалась, как сок граната.

Мария, моя Мария, шахтёрская дочка.

На самой вершине дальнего рыжего террикона,

где колокольный звон – музыка из привычных,

они встретятся – отец и дочь – натянут сетку для бадминтона,

а у подножия плещется море – поле пшеничное.

И у них не будет другого занятия, кроме счастья,

и только Донецк с его улицами, проспектами и мостами

навсегда останется с ними, будет их лучшей частью,

навсегда останется с нами – погостами, розами и крестами.

Это память, с которой не стоит бороться, она нетленна.

Я помню звук, с которым стреляют «Грады», ложатся мины.

Но Донецк – это не просто город, это вселенная,

Донецк – это шахтёрские девочки

и песня их лебединая.