Яков Кедми - Безнадежные войны. Директор самой секретной спецслужбы Израиля рассказывает

• Название: Безнадежные войны. Директор самой секретной спецслужбы Израиля рассказывает
• Автор: Яков Кедми
• Жанр: Военное
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-699-95611-1

Будучи прирожденным бойцом и «убежденным нонконформистом», автор этой книги всегда принимал брошенный вызов, не уклоняясь от участия в самых отчаянных схватках и самых «БЕЗНАДЕЖНЫХ ВОИНАХ», будь то бескомпромиссная борьба за выезд из СССР в Израиль, знаменитая война Судного дня, которую Яков Кедми прошел в батальоне Эхуда Барака, в одном танке с будущим премьером, или работа в самой засекреченной израильской спецслужбе «Натив», которая считается «своего рода закрытым клубом правящей элиты Еврейского государства». Из всех этих битв он вышел победителем, еще раз доказав, что «безнадежных войн» не бывает и человек, «который не склоняется ни перед кем и ни перед чем», способен совершить невозможное. Якову Кедми удалось не только самому вырваться из-за «железного занавеса», но и, став директором «Натива», добиться радикального изменения израильской политики – во многом благодаря его усилиям состоялся массовый исход евреев из СССР в начале 1990-х годов.

Обо всем этом – о сопротивлении советскому режиму и межведомственной борьбе в израильском истеблишменте, о победной войне Судного дня и ошибках командования, приведших к неоправданным потерям, о вопиющих случаях дискриминации советских евреев в Израиле и необходимости решительных реформ, которые должны вывести страну из системного кризиса, – Яков Кедми рассказал в своих мемуарах, не избегая самых острых тем и не боясь ставить самые болезненные вопросы, главный из которых: «Достойно ли нынешнее Еврейское государство своего народа?»

---

Впоследствии я не раз сталкивался с антисемитизмом, распространенным в Москве, да и не только в ней, тех лет. Мне было почти шесть лет, когда заболел Сталин. За несколько месяцев до этого отец взял меня на демонстрацию, которая проходила на Красной площади в честь годовщины Октябрьской революции. Он посадил меня на плечи, мы шли в колонне мимо Мавзолея. Я видел Сталина и всю советскую правящую элиту. Как любознательный ребенок из интеллигентной семьи, я знал почти всех, кто стоял на трибуне Мавзолея: Молотова, Берию, Буденного с усами. Какой-то человек привлек мое внимание, и я спросил, кто этот смешной лысый дяденька, который все время размахивает шляпой. Отец посмотрел по сторонам и сказал, что в этом человеке нет ничего смешного, это очень важный человек и зовут его Никита Хрущев. Все это время Сталин глядел на проходящие по Красной площади колонны с трибуны Мавзолея. Таким я и запомнил Сталина.

Помню детский сад и двух русских воспитательниц в белых халатах. Одна из них сказала напарнице: нашего Сталина убивают евреи, все из-за них. От еврейских врачей одни неприятности, они накликают на нас беду. На всю жизнь я запомнил этот момент, уже тогда мне стало ясно, что эти вещи касаются и меня, и тогда меня охватил страх. Через несколько дней после этого я говорил с одним русским мальчиком в моей детсадовской группе. Он спросил: «А вдруг Сталин умрет?» Я закричал, что Сталин не может умереть, он будет жить вечно, мы все умрем, а он будет жить, потому что вот такой он, Сталин. Такова была вера. Абсолютная, почти религиозная вера в установленный великим Сталиным порядок, справедливее которого нет на свете. Великий вождь был как бог, несмотря на провозглашаемый на государственном уровне атеизм.

Сталин умер через два дня. В первый (но не в последний) раз в жизни рухнули выстроенные мной представления о мире, которые казались мне идеальными и справедливыми, в которые я пылко и безоговорочно верил. Для шестилетнего ребенка такой урок был шоком. Сталин умер как раз в тот день, когда мне исполнилось шесть лет, 5 марта 1953 года.

Я родился в типичной советской еврейской семье. Моя мама родилась уже в Москве. Ее родители переехали туда с Украины в конце XIX века. Москва тогда была за пределами черты оседлости, но семья получила разрешение на жительство в Москве. Отец родился в Смоленске. Мой дед со стороны отца приехал в Смоленск из Самары. Моя бабушка со стороны отца была родом из Западной Белоруссии. В 1945 году отец окончил немецкий факультет Военного института иностранных языков и через Москву направлялся в свою часть, которая располагалась в Австрии. В вагоне метро он заметил красивую еврейскую девушку. Маме тогда было 19 лет. Он заговорил с ней, они назначили свидание, вскоре поженились, и отец проследовал дальше в свою часть.

Я учился в той же школе, которую окончил мой дядя, родной брат матери. Треть учеников в его классе были евреями. Мамин брат, Шурик, окончил школу 21 июня 1941 года. Все ребята из его выпуска, кроме одного, погибли на войне. Он пошел добровольцем в танковые войска и погиб в сражении неподалеку от Москвы. Ему было всего двадцать лет. В его честь назвали моего младшего брата Шурика. Мой дед по отцовской линии, в честь которого меня назвали Яковом, тоже погиб на войне. У его вдовы, моей бабушки, было четыре сестры, которые остались в России. Остальная часть семьи, в том числе шесть сестер и брат, еще во время Первой мировой войны успели эмигрировать в США. Бабушка и ее четыре сестры не успели выехать. Все они вышли замуж за евреев, и ни один из них не вернулся с войны. У всех родились сыновья, которые по окончании школы пошли служить в армию. Мой второй дед по материнской линии тоже служил в армии во время войны, в чине капитана.

Мама, пусть земля будет ей пухом, в возрасте пятнадцати лет участвовала в обороне Москвы. Когда немцы подошли к столице, сотни тысяч жителей пешком покидали город. Мама и бабушка остались. У них и в мыслях не было уходить, даже если немцы возьмут город. Когда я спросил маму почему, она объяснила, что никто еще не знал о зверствах фашистов. Вместе с другими ребятами по ночам она носилась по крышам под немецкими бомбежками и гасила падающие зажигалки. А еще они пытались ловить немецких шпионов, которые направляли бомбардировщики на цели. Мама получила медаль «За оборону Москвы».

В 1943 году, когда маме было уже почти семнадцать, ее вызвали на беседу в одну из спецшкол НКВД. Ей предложили поступить на службу, где ее сначала должны были учить подрывному делу и радиосвязи, чтобы потом выбросить с парашютом в немецкий тыл вместе с группой разведчиков. Мама подумала над этим предложением и отказалась. Когда я спросил почему, она ответила, что не думала, что подходит для этого.

Такова была атмосфера, в которой я рос и воспитывался, атмосфера и наследие моей семьи.

Один странный случай произошел с мамой незадолго до того, как я родился. Когда она была беременна мной, мимо ее дома прошла толпа цыган. Молодая цыганка подошла к маме и сказала: идем со мной, я тебе погадаю. Мама была комсомолкой и не верила в предрассудки, а потому отказалась. «Не уходи, – уговаривала ее цыганка, – лучше выслушай, что тебе жалко?» В конечном итоге цыганка убедила маму и сказала: «У тебя родится сын, если этот сын доживет до года, то, когда вырастет, увезет вас всех в далекую страну за морем». Мама с недоверием выслушала цыганку. Все это произошло в 1946 году, когда в СССР процветали доносы и одна мысль о желании выехать из страны могла стоить десяти лет заключения.

Мама вспомнила о цыганке, когда я начал борьбу за выезд. Однако сам рассказ я услышал от нее только после ее приезда в Израиль.

2

Мое детство было обычным для ребенка из ассимилированной московской еврейской семьи 50-х годов ХХ века.

Мама не говорила на идиш. Папа знал этот язык и иногда говорил со своей мамой на идиш. Я вырос в советском обществе, в Москве, где говорили на русском языке. Я знал, что я еврей, однако мое еврейство и государство Израиль были от меня слишком далеки.

В 1956 году отец рассказал мне, что видел израильскую делегацию на Фестивале молодежи и студентов и был приятно удивлен их молодой уверенностью в себе и ощущением радости, которое исходило от этих девушек и ребят. Еще раз зашла речь об Израиле во время Синайской войны. Больше об этом не говорили до самого суда над Эйхманом.

Когда я подрос, все, связанное с понятием «евреи», вызывало мое любопытство и интерес. В школе я мало сталкивался с евреями, а если о евреях иногда и писали в газетах, то обычно с отрицательным оттенком. Когда мне было девятнадцать лет, в период экзаменов в институте я разговорился с одним знакомым еврейским парнем. Он сказал, что у него есть кое-какие брошюры и предложил мне их почитать. Не дожидаясь моего ответа, он протянул мне небольшой буклет с общими сведениями об Израиле и еврейским календарем на обложке. Это был календарь на русском языке, который напечатали в Израиле и привезли в СССР с помощью организации «Натив» в попытках пробудить национальные чувства среди еврейского населения.

Листая брошюру, я обратил внимание на фотографии людей. Некоторые из них были моими сверстниками. Меня охватило странное чувство – ощущение причастности к тому, о чем я сейчас читаю. Когда я закончил просматривать календарь, я пошел прогуляться. Я всегда любил ходить и думать. И я задумался: почему они там, а я здесь? Если я еврей и есть еврейское государство, почему я должен находиться вне его? Это было смешение чувств и мыслей, которое странным образом захватило меня.

С этого момента я потерял покой. Целые дни я думал об этом и в результате сформулировал для себя важный вопрос: могу ли я позволить себе не быть частью того, что происходит в еврейском государстве с еврейским народом? Могу ли я растрачивать жизнь на другие вещи, которые по сравнению с этим лишены всякого смысла? Я почувствовал, что обратной дороги для меня нет.

Я не могу объяснить – по крайней мере, с рациональной точки зрения, – почему это произошло. Все, что интересовало меня раньше, вдруг потеряло всякую ценность. Видимо, наконец вырвалось все, что накопилось за годы, прошедшие с того момента, когда я впервые услышал презрительное обращение: «еврей!» Все, от чего я пытался отрешиться, о чем я пытался не думать, все недомолвки, неясное ощущение своей национальной принадлежности, – все это тихо тлело во мне, дожидаясь подходящего момента. Впервые я почувствовал гордость за то, что я еврей, и эта гордость была связана с Израилем. Я скорее ощутил, чем осознал, что хочу гордиться собой, жить с самим собой в мире, но это возможно только в Израиле. Любая другая альтернатива подразумевала компромиссы и самообман. Решение было принято еще до того, как я полностью осознал его суть и последствия. Я просто не мог иначе.

Через несколько дней, в начале февраля 1967 года, я пришел в синагогу. Раньше я там не бывал. Однажды мы ехали с отцом в автобусе, он показал мне в окне какое-то здание: «Видишь, там стоят люди? Это евреи пришли праздновать еврейский Новый год». Тогда я пропустил его слова мимо ушей, хотя место запомнил. Войдя в синагогу, я подошел к какому-то старику и спросил: «Не знаете ли вы адрес израильского посольства?» Он испуганно посмотрел на меня, потом огляделся по сторонам и дал мне адрес. В те далекие времена в СССР нельзя было получить адрес посольства. Советский человек, да еще и еврей, обычно держался подальше от иностранных посольств, в особенности западных, не говоря уже об израильском.