Юрий Рожицын - Солдатские ботинки / Японская зажигалка из Египта.

• Название: Солдатские ботинки / Японская зажигалка из Египта.
• Автор: Юрий Рожицын
• Издательство: Издательство ЦК компартии Казахстана
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1989

---

— Здорово, урки! — этаким фертом он прошелся у печи. — Земляков че-то не вижу?

Никто не откликнулся: каждый отмякал в тепле и был занят своими горькими мыслями. Похоже, жигана ничем не смутишь. Замухрыжистым петушком протанцевал он вдоль нар и остановился у моих ног. С видом барышника, приценивающегося к лошади, он осмотрел ботинки, поколупал ногтем кожаную подошву, приподнялся на цыпочки и понюхал ее.

— Меняем! — выставил ногу в разбитом штиблете, с отставшей подошвой, подвязанной медной проволокой, и поднял голову.

— Катись-ка ты на легком катере к едреной матери, — внутренне сжавшись как пружина, с внешней беззаботностью отослал его к речникам.

— С тобой, падла, как с человеком, а ты? — неожиданно обиделся он и тут же, как ни в чем не бывало, продолжал: — Меняем, чего сучишься…

Он взялся за шнурок ботинка и ловко, одним движением, развязал его. Тут я не выдержал и в четверть силы пнул мужичонку. Он проворно отскочил, потер ушибленное плечо и с угрозой проговорил:

— Ну, подожди, гад… Ты меня попомнишь. Жалеть будешь, што мать родная тебя родила, паскуду, — и опрометью выскочил из комнаты.

Те, что на нарах устроились рядом со мной, расползлись по сторонам, как тифозные вши с покойника. Торопливо рассовывали по карманам и узелкам кусочки хлеба, и тут же свертывались калачиками на голых нарах, пряча головы в промасленное, заношенное тряпье. Они не хотели ничего видеть и слышать. По-моему, после тюрьмы их страшили собственные тени, а в лагере они утратили последние остатки разума. Они словно заранее готовились задницы лизать уркаганам.

Ленька, подтянув коленки к подбородку и обхватив их руками, лихорадочно, как перед дракой, блестел глазами и возбужденно говорил:

— Эх, сюда бы моих дружков… Врезали бы мы этому кодлу. А эти, — презрительно кивнул он на притихших соседей, — разве люди? Подонки! В ложке баланды друг друга утопят…

Ждать пришлось недолго. Вьюном проскочил в дверь мой крестник — плюгавенький мужичонка. Как он вертелся, юлил вокруг вошедшего следом рослого парня — Графа. Вот бы кого я назвал красавцем. Высокий, широкоплечий, кровь с молоком, лицо правильно очерченное, глаза — голубые, потемневшие от напущенного на себя психа. За ним в комнату шагнули еще четверо. Явилась, как я понял, карательная экспедиция, решившая в корне пресечь малейшую попытку к неповиновению. Плюгавым они и сами брезговали, но из высших соображений не могли пройти мимо моего своеволия.

— Который? — с ленивой усмешкой спросил Граф.

— Вот этот! — подбежал к нарам мужичонка. — Понимаешь, Граф, — тарахтел он, заглядывая главарю в глаза, — я этому фрайеру как человеку предложил ботинками поменяться, а он, падла, трах… век мне свободы не видать! И в ухо. Я, говорит, под нары вас, жучков, загоню…

Меня и забавляла, и пугала эта неправдоподобная сцена. Дожелта отмытые полы, ослепительный свет пятисотсвечовой лампы, кучи тряпья на нарах и пять темных, страшных в объединяющем их чувстве, фигур. В неподвижном молчании они застыли, ожидая команду. Я насторожился, подобрался, словно приготовился к прыжку без парашюта.

— А ну, слазь, — медленно, с издевательской расстановкой протянул Граф.

— Иди-ка ты… — не выдержал и обложил его с верхней полки.

Другого ответа Граф, видимо, и не ждал. Он подал незаметный знак, и его дружки, словно сорвавшиеся с поводка волкодавы, кинулись на меня. Одного я пинком сбросил с нар, второму так двинул в ухо, что он волчком завертелся на полу, бессмысленно тараща глаза. Третий отлетел к печи и, держась за скулу, с надрывом вопил:

— Кто меня? Какая сука зубы выбила?

Видать, в поднявшейся суматохе его незаметно чем-то ударил Ленька, который сейчас лежал неподалеку, понимая, что ничем не может мне помочь. Шум, возню, крики падения и удары словно не слышали остальные восемнадцать гавриков, вместе со мной пришедших в лагерь. Нас — двадцать мужиков, и мы запросто, без особых усилий, могли смять ворвавшуюся в карантин погань. Могли, но мешала подлая трусливость этих людишек, их страх за свои жалкие шкуры. В своем желании уцелеть во что бы то ни стало, они делались легкой добычей уголовников, объединенных вокруг паханов. Своих соседей я ненавидел пуще, чем врагов, распаленных болью и местью.

Графу не занимать ловкости и сноровки. Одним прыжком оторвался он от пола, взлетел на нары и схватил меня за расстегнутый ворот гимнастерки. Ослепленный яростью, страхом за свою жизнь, я тычком врезал ему кулаком промеж глаз. Удар ошеломил зека. Он не удержался на нарах и, падая, увлек меня за собой. Я первым вскочил и, чуть не оторвав воротник, вырвался из его рук и прислонился спиной к печи. Его дружки, как волки, полуокружием обложили меня. Наигранность, ленивая томность слетели с Графа. Левый его глаз заплывал багровой опухолью, а в правом смертельной ненавистью всплескивала неистовая злоба и ошеломляющая боль. Взмахом руки он остановил урок, готовых кинуться на меня, неторопливо нагнулся и полез рукой за голенище сапога. Выпрямился, в ярком свете молнией сверкнула выхваченная финка…

— Это что такое? — раздался в дверях удивленный голос. — Бросай перо!

Моему спасителю, курносому и белобрысому мужику, лет за тридцать. В тот момент он показался мне ангелом-хранителем, спустившимся с небес на грешную землю. Широкоплечий, с толстой бычьей шеей, он насупился и настороженно вперился в моего врага. Тот, ошеломленный его неожиданным появлением, сжимал в кулаке рукоятку финки и не шевелился.

— Быстрей, быстрей! — требовательно, с угрозой в голосе, повторил вошедший. Граф, не веря своей промашке, колебался, потом швырнул нож на пол. Мужчина подобрал, повертел, разглядывая, сунул в карман белого полушубка и только тогда приблизился к нам.

— Финита ля комедиа, как говаривали древние греки, — с усмешкой проговорил он, беззастенчиво, в упор, разглядывая заплывшие глаза Графа, сплевывающего черную кровь его дружка. — Так… Так… Нашла коса на камень, пообломали волкам зубы… Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат… Поостудиться вам, мальчики кровавые, надо. Страсти молодецкие охладить. Ты, — ткнул он в меня пальцем, — и ты, Граф, пойдемте со мной, а вы, шпана неумытая, — повернулся он к остальным, — бай-бай на мягкие постельки… Ма-а-а-рш!

Нас он привел к какой-то землянке. Втолкнул в нее, предварительно сняв с Графа полупальто и шапку, и, закрывая дверь, предупредил:

— Не хотите замерзнуть, двигайтесь, а то утром я обнаружу ваши хладные трупы. Мне-то плевать в высшей степени, а как для вас лучше — решайте сами.

Насвистывая «Сердце красавицы», он ушел, а мы остались. Мне почему-то показалось, стоит нам остаться одним, как Граф кинется на меня, и я приготовился к отчаянному бою. Тут мы в равном положении. Но я не учел, что и его злоба испарилась на палящем морозе, да и работать-то он привык на зрителей. Понял и свободно огляделся. И сразу увидел, что совет приведшего нас сюда мужика не лишен здравого смысла. Землянка светилась большими, в ладонь, щелями, сквозь которые нанесло столько снега, что вдоль стен намело сугробы. Хиус гулял вольготно, как в чистом поле. На мне осталась гимнастерка с полуоторванным воротником, обшарпанные галифе, жиденькое, заношенное хлопчатобумажное нательное белье. Чтобы остаться в живых, не превратиться в хладный труп, нужно всю ночь вертеться, как белка в колесе. А декабрьские ночи длинные…

— Ну и сволочь! — я не сдержался.

— Ты меня сволочишь?! — двинулся ко мне Граф.

— Нужен ты мне как собаке пятая нога, — с досадой отмахнулся от него. Я про кентавра, что нас сюда сунул.

— Не знаешь, так заткнись, — показал он свое невежество в древнегреческой мифологии. — Это ж воспитатель… Из культурно-воспитательной части. В актерах, говорят, до войны ходил. Гад еще тот… Ласковый…

Холод и то, что до утра никто не войдет в землянку, хоть подыхай, заставили лихорадочно искать выход из нашего почти безнадежного положения. Чувствуя, что замерзаю, кое-как приладил к шее полуоторванный воротник гимнастерки, стал присядать и выпрямляться, выкидывая руки в стороны. Граф сперва притулился в углу без щелей, но мороз и до него добрался, похоже, прошиб до цыганского пота. Он пристроился ко мне и занялся гимнастическими упражнениями. Потом бег на месте, быстрая ходьба по тесной клетушке: пять шагов вдоль, шесть — поперек. Я несколько раз ударился головой о конусообразные стропила, набил шишек, но о боли и думать забыл.

Бесконечное метание из стороны в сторону, удары головой о невидимые в темноте препятствия превратили жуткую действительность в кошмарную фантасмагорию, и мне казалось, что нахожусь в морозной бескрайней пустыне, где не только не пахнет человеческим жильем, но и следа людского не найдешь. Я останавливался на минуту, испуганно протирал глаза, приходил в себя, и бег начинался заново. Из несчетных щелей в стенах и потолке волнами наплывал холод и с каждой секундой он становился свирепее и жестче.