Юрий Рожицын - Солдатские ботинки / Японская зажигалка из Египта.

• Название: Солдатские ботинки / Японская зажигалка из Египта.
• Автор: Юрий Рожицын
• Издательство: Издательство ЦК компартии Казахстана
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1989

---

За стенами нашего карцера шарили лучи прожекторов, зажигая мириады искорок в снегу, который казался мне гигантским костром без тепла и дыма. Изредка прожектор ракетой вспыхивал в землянке, ослеплял и оставлял беспомощным, раздавленным безжалостной силой. «Не поддавайся, Колька, держись, уговариваю себя. — Иначе с ума сойдешь, если раньше не замерзнешь! Держись, браток, держись!» И опять, как одержимый, мечусь из угла в угол.

— Эй, кореш! — раздался в темноте голос Графа. — Спины не чувствую. Погрей?

Вражда за порогом карцера осталась. Он нащупал меня, я крепко обхватил его и прижался к спине. Графа сотрясала мелкая дрожь, она и мне передалась. Молчать невмоготу, казалось, мгла окутывает мозг, и вот-вот вечная темень отрежет меня от белого света.

— И слабак же ты, — пробормотал я трясущимися губами, — холода боишься, замерз как цуцик, а с ножом храбрый. Чуть не зарезал меня?!

— Запросто, — без тени сомнения подтвердил он. — Знал бы ты, скольким я краску пустил!? Ого-го! Не люблю, когда мне перечат.

— Ты че? Замерз? Давай погрею, — забеспокоился Граф, когда, брезгуя, я от него отодвинулся. — Люблю я воровскую жизнь! Ночь поработаешь, а неделю с марухами на малине гужуешься. Там я и царь, и бог, и милицейский начальник. Дым, бывало, коромыслом…

— Пятеро на одного, — гнул я свою линию, — так и дурак сумеет. А вот один на один, в честной драке, ты сдрейфишь!

— Зачем? — искренне удивился он. — Че мне жить надоело?

Вот и поговори с ним, убеди в бандитской подлости и гнусности. И то хорошо, хоть слюни не распускает, воровской романтикой не маскируется. С нами по соседству жил вор в законе, тот как подвыпьет и начинает казниться за беспутную свою жизнь, что мать родную преждевременно в могилу свел. Слезы, однако, не мешали ему подкалывать и грабить ночных прохожих. Граф по-деловому откровенен.

— Сколь сунули?

— Красненькую. Я одного жлоба по пьянке перышком пощекотал, думал, гроши при нем, несколько кусков, а он пустой. Разозлился, хотел прикончить, да лягавые помешали. Чуть под вышку не подвели, да тот оглоед в больнице обыгался… Красненькой я и отделался. А ты, красюк, как сюда попал?

Отвечать не хотелось, и я чуть не целую вечность молчал. Мы опять переменились местами, и я почувствовал, как от его ледяной спины стынут мои легкие. Молчать в этом морозильнике не только страшно, но и опасно для рассудка. Разговор уводил от одиночества, помогал времени из вечности перемещаться в обычные часы и минуты. И когда он переспросил, я уж не ломался:

— За тюрьму.

— За какую тюрьму? — удивленно откинул он голову назад, словно хотел разглядеть мое лицо. Потому и не люблю рассказывать о своем деле, что даже в те времена моя персона вызывала острое любопытство. Когда находился под следствием, к моей камере тянулись надзиратели со всех коридоров. Однажды любопытство одолело даже начальника тюрьмы.

— Вре-ешь! — резко вывернулся он из моих рук и схватился за ворот гимнастерки. Уж такая, видать, у него милая привычка. — Хотя, какая тебе выгода от вранья, — опустил он руки. — Ну, кореш, обрадовал! И не мог раньше сказать… И на черта нам твои солдатские ботинки! Мы бы сами тебе джимми справили и комсоставскую одежку. Эх ты, сявка! Лежал бы в бараке в тепле и поплевывал в потолок. Надо же, кичман… Ну и молодец! Я слышал, да не поверил… Ну, теперь ты мой кореш до конца жизни. Я тебя в обиду не дам. В нашей зоне останешься, а на стройке пусть контрики да фрайера вкалывают…

Я не выдержал. Неожиданно для себя сказал, хотя в другой обстановке ни за что бы не признался этому подонку в своей далекой от осуществления мечте:

— Ничего мне не надо. На фронт хочу побыстрее попасть.

— На фронт? — недоверчиво переспросил Граф и пренебрежительно расхохотался. — На фронт! Ну и дурак. Убьют аль покалечат и будешь остатнюю жизнь по подворотням семечки стаканами продавать. А в лагере жить можно: светло, тепло и мухи не кусают. Кончится война, амнистию объявят. Выйдем на волю живыми, незаштопанными…

— Какую амнистию…

— И фрайер же ты, — опять удивился он и утешил: — Держись за меня, обтешу… Амнистия будет, век мне свободы не видать. За войну на людей столько грехов налипло, как лепех на корову за зиму. Только святой водичкой их и отмоешь. Вот Калинин амнистию и подбросит. Грешники чистенькими станут, никакой гад к нам не придерется…

Страшней этой ночи я ничего не испытывал в своей жизни. От пустого разговора с Графом устал, да и нужны ему мои правильные слова как мертвому припарки. У него в крови заложено ходить кривыми тропками, выбирать глухие, темные ночи, убивать из-за угла. Он не приемлет дневного света. Разговор замолк сам собой: оба полностью выдохлись. Я с огромным трудом подавлял неодолимое желание сесть и подремать. Все труднее становилось контролировать себя. Дремлющий мозг усыплял бдительность, коварно подсказывал скорый рассвет и возможность расслабиться, дать себе поблажку.

Когда один из нас засыпал на ходу и притыкался в угол головой, другой тер ему уши, бил по щекам, дергал за волосы, чтобы разбудить товарища по несчастью, избавить от смертельной опасности. И так до бесконечности. Я отчаялся выйти живым из этой проклятой ночи, как где-то там, в другом мире, начали блекнуть черные краски, потускнело золото прожекторов, и к нам в землянку заглянул худосочный, непроспавшийся рассвет. И, как ни странно, вроде бы потеплело, меньше тянуло в сон.

Присел я на чурбан, припорошенный снегом, и глянул на свои ноги. Ни разу еще за прошедшие восемнадцать лет они столько не боролись за мою жизнь, как минувшей ночью. Мне почудилось, что сквозь тонкую ткань военной амуниции и мышцы доносится жалобный стон смертельно усталых костей. Двигаться уже не в силах, не было, пожалуй, в моем теле крохотной точки, куда бы ни проникла усталость. Качался на ногах и Граф. Посмотрел на него при свете и поразился. Землистый цвет лица, огромная лиловая опухоль под глазами, опавшие щеки, подернутые черной щетиной. Ничего за ночь не осталось от красавца мужчины. Он заметил мой изучающий взгляд, криво усмехнулся:

— Сам, думаешь, лучше?! Не тушуйся, кореш, были бы кости, а мясо нарастет. Мне не впервой. Теперь мы с тобой кореша на всю жизнь. Я тебя не обижу, оставайся…

— Нет, — ответил я безразлично, — разные у нас пути-дороги, а насчет обиды…

Выпустили нас, когда ожил лагерь, наполнился человеческими голосами, командными окриками, лаем собак. Повернув от землянки направо, Граф остановился и опять предложил:

— Оставайся, будешь как за каменной стеной…

— Иди, иди, — подтолкнул его конвойный.

В то же утро перевели меня в промышленную зону и направили в кузнечно-прессовый цех номерного завода. О новой встрече с Графом я и не помышлял, не мог предугадать и финала истории с солдатскими ботинками.

Моя апелляция, писанная в горькие и страшные дни в тюрьме, достигла цели. Командующий Сибирским военным округом приостановил действие приговора военного трибунала до конца войны и на три месяца отправлял в штрафники. К моему несказанному удивлению, в штрафной команде я встретился с Графом. Как он сюда попал, ума не приложу. Да и сам он, по-моему, страшно недоумевал. Я почти обрадовался ему, посчитав, что парень своей кровью додумался искупить вину перед людьми. Но вскоре понял, что глубоко ошибался в намерениях своего «кореша». Он пытался увильнуть от солдатской службы, вернуться в лагерь, но не учел изменившейся обстановки. Воровал, по пустякам напускал на себя псих, филонил, со штыком кинулся на своего соседа по нарам. Не доводя дела до офицеров, ему изрядно намяли бока и всерьез предупредили, что свернут как куренку голову, если он не бросит своих поганых замашек. Наружно он смирился.

За две недели нас накоротке подучили обращению с огнестрельным оружием, познакомили с поведением пехотинца в рукопашном бою и отправили на фронт. Не задерживаясь на передовой, на второй день послали в разведку боем. Тяжким ратным трудом реабилитировали себя штрафники, большой крови она нам стоила. Не каждый знает, — дай бог и не знать! — в разведку боем ходили во весь рост, с превеликим шумом, чтобы вызвать на себя наисвирепейший огонь противника, помочь нашим наблюдателям засечь наибольшее число его огневых точек.

Понеся огромные потери, в свирепой атаке штрафники прорвали оборону немцев и вышли в тылы гитлеровцев. В азарте, преследуя бегущих немцев, я выскочил на бровку окопа и от резкого удара в руку свалился на дно траншеи. Сел, ничего не понимая, тряхнул головой. Сильная боль скрючила руку. Закатал рукав гимнастерки: пулевое ранение, кость, кажется, цела. Быстро перебинтовал рану, пошевелил пальцами, двигаются: ну и слава богу! Поднялся, собираясь выбраться из сырой, вонючей ямы, и внезапно, как во сне, заметил Графа. С трясущимися губами, посеревшим от страха лицом он вжимался телом в глиняный проем в стенке окопа и был жалок до омерзения.