Энтони Берджесс - Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

• Название: Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса
• Автор: Энтони Берджесс
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Публицистика
• Год: 2017

Во вступительной заметке «В тени „Заводного апельсина“» составитель специального номера, критик и филолог Николай Мельников пишет, среди прочего, что предлагаемые вниманию читателя роман «Право на ответ» и рассказ «Встреча в Вальядолиде» по своим художественным достоинствам не уступают знаменитому «Заводному апельсину», снискавшему автору мировую известность благодаря экранизации, и что Энтони Бёрджесс (1917–1993), «из тех писателей, кто проигрывает в „Полном собрании сочинений“ и выигрывает в „Избранном“…»,

«ИЛ» надеется внести свою скромную лепту в русское избранное выдающегося английского писателя.

Итак, роман «Право на ответ» (1960) в переводе Елены Калявиной. Главный герой — повидавший виды средний руки бизнесмен, бывающий на родине, в провинциальном английском городке, лишь от случая к случаю. В очередной такой приезд герой становится свидетелем, а постепенно и участником трагикомических событий, замешанных на игре в адюльтер, в которую поначалу вовлечены две супружеские пары. Роман написан с юмором, самым непринужденным: «За месяц моего отсутствия отец состарился больше, чем на месяц…»

В рассказе «Встреча в Вальядолиде» описывается вымышленное знакомство Сервантеса с Шекспиром, оказавшимся в Испании с театральной труппой, чьи гастроли были приурочены к заключению мирного договора между Британией и Испанией. Перевод А. Авербуха. Два гения были современниками, и желание познакомить их, хотя бы и спустя 400 лет вполне понятно. Вот, например, несколько строк из стихотворения В. Набокова «Шекспир»:

                                      …Мне охота              воображать, что, может быть, смешной              и ласковый создатель Дон Кихота              беседовал с тобою — невзначай…

В рубрике «Документальная проза» — фрагмент автобиографии Энтони Бёрджесса «Твое время прошло» в переводе Валерии Бернацкой. Этой исповеди веришь, не только потому, что автор признается в слабостях, которые принято скрывать, но и потому что на каждой странице воспоминаний — работа, работа, работа, а праздность, кажется, перекочевала на страницы многочисленных сочинений писателя. Впрочем, описана и короткая туристическая поездка с женой в СССР, и впечатления Энтони Бёрджесса от нашего отечества, как говорится, суровы, но справедливы.

В рубрике «Статьи, эссе» перед нами Э. Бёрджесс-эссеист. В очерке «Успех» (перевод Виктора Голышева) писатель строго судит успех вообще и собственный в частности: «Успех — это подобие смертного приговора», «… успех вызывает депрессию», «Если что и открыл мне успех — то размеры моей неудачи». Так же любопытны по мысли и языку эссе «Британский характер» (перевод В. Голышева) и приуроченная к круглой дате со дня смерти статьи английского классика статья «Джеймс Джойс: пятьдесят лет спустя» (перевод Анны Курт).

Рубрика «Интервью». «Исследуя закоулки сознания» — так называется большое, содержательное и немного сердитое интервью Энтони Бёрджесса Джону Каллинэну в переводе Светланы Силаковой. Вот несколько цитат из него, чтобы дать представление о тональности монолога: «Писал я много, потому что платили мне мало»; «Приемы Джойса невозможно применять, не будучи Джойсом. Техника неотделима от материала»; «Все мои романы… задуманы, можно сказать, как серьезные развлечения…»; «Литература ищет правду, а правда и добродетель — разные вещи»; «Все, что мы можем делать — это беспрерывно досаждать своему правительству… взять недоверчивость за обычай». И, наконец: «…если бы у меня завелось достаточно денег, я на следующий же день бросил бы литературу».

В рубрике «Писатель в зеркале критики» — хвалебные и бранные отклики видных английских и американских авторов на сочинения Энтони Бёрджесса.

Гренвилл Хикс, Питер Акройд, Мартин Эмис, Пол Теру, Анатоль Бруайар в переводе Николая Мельникова, и Гор Видал в переводе Валерии Бернацкой.

А в заключение номера — «Среди книг с Энтони Бёрджессом». Три рецензии: на роман Джона Барта «Козлоюноша», на монографию Эндрю Филда «Набоков: его жизнь в искусстве» и на роман Уильяма Берроуза «Города красной ночи». Перевод Анны Курт.

---

Я отпер входную дверь отцовского дома. Отец прокашлял нам приветственно во сне.

— Чшш, — шикнул я на оступившегося на порог мистера Раджа.

— Славный старик, — пробормотал мистер Радж, — ваш отец.

Я провел мистера Раджа в гостиную, включил свет. Мистер Радж заморгал, когда свет вспрыгнул, держа в лапах жалкий кубик отцовского обиталища: репродукции на стенах — устаревшие, посрамленные; папины ботинки, брошенные у очага — у погасшего очага; столик, заваленный письмами; пепельницы, набитые окурками; неопрятная недельная стопка газет на стуле. Я выволок электрокамин из угла на середину и включил на полную мощность. Затем посмотрел на мистера Раджа. Несколько ссадин, пара синяков, грязь, кровоподтеки.

— Сядьте, — велел я ему.

Он опустился в отцовское кресло.

— А теперь, — сказал я, — я принесу кое-что из ванной. Если мы вместе пойдем наверх, то только отца разбудим. Перекись водорода подойдет в самый раз.

— Как скажете, мистер Денхэм.

— Подождите меня здесь одну секунду.

— Сколько угодно секунд, мистер Денхэм.

Но это потребовало больше одной секунды. Под журчание проточной воды мой кишечник пробудился и забурчал, требуя его уважить. Коготки скребли веки изнутри и царапали заднюю стенку гортани, и мне пришлось прополоскать горло. Потом я спустился в гостиную с полотенцами и перекисью, собираясь раздобыть теплой воды на кухне, но застал мистера Раджа, тоненько посапывающего в кресле. Вообще-то я не мог теперь отправить его в гостиницу. Смазывая ему ссадины и синяки, я думал о том, что и оставлять его ночевать тут, в гостиной, тоже нехорошо — отец проснется ни свет ни заря и застанет мистера Раджа — обоим будет неловко. Я толкнул мистера Раджа, и, вероятно попал в больное место, потому что он начал отбиваться спросонок.

— Тихо-тихо, — успокоил я его, гудя заложенным носом. — Баю-бай.

— А? А? Что?

Он не включился на полную, только фитилек и горел. Впрочем, этого ему хватило, чтобы подняться по лестнице, споткнувшись всего раз или два. Отец, накашлявшись вдоволь, шумно заворочался в постели, потом из его комнаты донесся здоровый английский храп. Я уложил мистера Раджа прямо в пальто на одну половину двуспальной кровати в своей комнате. Снял с него ботинки. Ступни у него были длинные, обтянутые хорошими носками. Утром он будет как огурчик. Чего не скажешь обо мне. Я вынул теплую пижаму из сушильного шкафа в ванной комнате, разделся, стуча зубами, и натянул свои доспехи, ибо битва мне предстояла, по моим прикидкам, на неделю. Безбожно трясясь, я закутался в одеяла. Ядреному храпу отца вторило тоненькое похрапывание мистера Раджа. Европа и Азия делили постель, первая лежала в ней, вторая — на ней. Я щелкнул выключателем, и одно черное одеяло окутало нас обоих. Спать с черненькими… во сде оди мде сдились…

Глава 10

Так что он говорит, что это для него в самый раз. И что там он заработает гораздо больше, чем учительствуя, — сказал отец, сидя на краешке моей измятой постели — он только что вернулся после дежурного ланча у Берил.

— А Берил-то довольна? — спросил я.

В голове моей прояснилось. Я хорошенько пропотел от виски и аспирина.

— Ну, она говорит, что ей всегда нравился Танбридж-Уэллс.

Сверкающий день из огня и льда шел на убыль. С самого утра он время от времени давал о себе знать, солнце, словно котенок лапкой, теребило меня, вытаскивая из дремотного забытья.

— Хотя я не представляю себе (кха-кха-кха!) Генри за прилавком табачной лавки (кха) никаким боком.

— Сколько у него было припадков? — Я имел в виду отца Генри Моргана, которого, кажется, разбил паралич, когда он продавал кому-то двадцать пачек «Голд Флейкс».

— Десять или двенадцать, вроде, — сказал отец. — Двенадцать апоплексических припадков. А он говорил «апокалипсических» — этот старый невежда, ведь Апокалипсис, это же другое, это из Библии, как мне помнится.

— Откровения Иоанна Богослова.

— Да, я помню, было у нас одно довольно солидное издание. Ограниченный тираж, курсивом набирали.

— Как думаешь, они долго будут дом продавать?

Теперь я видел, что отец действительно приходит в себя. — Не думаю. Такие деревни сейчас пришлись очень по вкусу торговцам автомобилями и прочим. Сам не знаю почему.

— А ты что будешь делать?

— Я-то что буду делать? Я буду в порядке. Я уже привык жить сам по себе. — Отец основательно откашлялся, будто в подтверждение своего заявления. — Я у Берил сроду помощи не просил. А что до воскресных обедов — что ж, я всегда могу приготовить себе что-нибудь этакое, чтобы было чуток не похоже на остальные дни недели. В конце концов, могу сделать рисовый пудинг, — прибавил он.

— Но тебе нужен кто-то, кого ты мог бы позвать в случае чего. Не нравится мне этот твой кашель. А я буду в Токио.

— Так, сынок, — перебил он меня, — если ты опять заводишь эту песню, скажу тебе раз и навсегда: я не собираюсь остаток дней мотаться по заграницам, ни ради тебя, ни ради кого-то еще. Я всю свою жизнь прожил в Англии, если не считать Северный Уэльс, в котором практически все английское, кроме народа. В Англии я жил, в Англии и умру.

Замечательный монолог на закате. Свет медленно тускнел на горизонте у отца за спиной. Левой ладонью я комкал учтивую записку от мистера Раджа — тихой ранней пташки, пришпиленную им к его подушке: «И вот дабы не тревожить Вас, мистер Денхэм, и тем более — Вашего высокочтимого отца… оба спали сном… сегодня я сопоставлю мои записи и, подобно Британскому льву, залижу раны, полученные не без чести… завтра явлюсь с ингредиентами для карри и приготовлю обильный цейлонский карри, который так полезен при простуде и заболеваниях дыхательных путей… не могу забыть и оставить безответной Вашу гостеприимную доброту…»

— А знаешь, — сказал я, — я не настолько практичен, насколько должен быть. Весьма возможно, что я умру раньше тебя.

— Ты парень здоровый, — сказал отец. — Хотя и жирноват немного. Я же выкашлял большую часть своего жира. Но ты проживешь долго, как все в нашем роду.

— Я не о смерти в собственной постели, папа, — сказал я. — Мне приходится много летать. Помнишь, как я опоздал на самолет, который потом захватили в Бомбее? На свое счастье, помнишь?

— Ты всегда был везунчиком.

— Не знаю. Все равно каждый раз, когда я уезжаю из дому, есть вероятность, что этот раз — последний.

— Слушай, сынок, это все простуда вгоняет тебя в уныние. Скорее всего, это что-то гриппозное.

— Так вот, я думаю, что имею право попросить тебя кое о чем, прежде чем уеду.

— И о чем же? — Отец выпятил нижнюю губу, заподозрив неладное.

Величественные сливово-яблочные разводы украшали умирающее небо.

— Я прошу тебя пустить квартиранта.

Отец вскочил в отвращении.

— Квартиранта? Мне не нужны никакие квартиранты. Я сам могу себя содержать, благодарю покорно. Квартиранта — в мои-то годы! А теперь слушай меня, сын, сейчас ты ляжешь и чуток поспишь, постарайся пропотеть, чтобы из тебя вышла вся эта болячка. А через часок я угощу тебя горяченьким супом. Томатным супчиком — очень горячим, да с тостами.

— Ты не купишь меня своим томатным супчиком, — сказал я, — даже самым горячим. Это моя комната, не так ли? Так было оговорено, когда ты поселился в этом доме, правда? Моя комната. Так вот, я хочу, чтобы мистер Радж занял мою комнату.

Отец огорченно покачал головой. Притворялся, будто принимает мои речи за бред.

— Если ты имеешь в виду того индийского джентльмена, то я вынужден отказать. Не потому, что он индиец, — спохватился он. — Я не имею ничего против его цвета кожи, хотя я на самом деле уже слишком укоренился в своих взглядах касательно цветных, чтобы начать воспринимать какие-то новые идеи на сей счет. Так уж я устроен, — сказал он, будто оправдываясь. — Просто мне не нужны никакие жильцы, ни черные, ни розовые, ни желтые, ни разноцветные, как бильярдные шары. И утром, когда тебе полегчает, ты поймешь и согласишься со мной. А теперь я пойду вниз, — сказал он, — дам тебе поспать немножко. У них там новая программа на детском канале, каждое воскресенье. Что-то про двенадцать апостолов, кажется. Забавная — двенадцать апостолов, двенадцать Цезарей. А еще я читал, что тот, кто родился с двенадцатью пальцами вместо десяти, добьется больших успехов в арифметике. Интересно, — сказал он, — неужели я действительно слишком стар, чтобы еще чему-то научиться? В любом случае, поговорим обо всем этом завтра, — и он тяжко затопал вниз по лестнице, кашляя в лестничный пролет. — Хрроджерс! — отхаркнул он с пренебрежением, оставив меня одного в подступающем мраке, который должен был подействовать как снотворное.

Наутро болезнетворные бактерии покинули мою голову и принялись колонизировать грудную клетку. Мы с отцом проснулись приблизительно в одно и то же время, оба дохая так, как будто в дом напустили ядовитого газа. Я слышал, как он натягивал штаны, звякая мелочью в карманах и кашлял, а я просто лежал в постели и кашлял в ответ. Его кашель в гостиной внизу казался громче обычного, менее сдавленным, как будто мы наконец-то заговорили на одном языке, и ему хотелось показать, что он в этом языке больший дока, чем я. Встал я около половины одиннадцатого и, кашляя, в халате спустился в переднюю.