Энтони Берджесс - Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

• Название: Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса
• Автор: Энтони Берджесс
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Публицистика
• Год: 2017

Во вступительной заметке «В тени „Заводного апельсина“» составитель специального номера, критик и филолог Николай Мельников пишет, среди прочего, что предлагаемые вниманию читателя роман «Право на ответ» и рассказ «Встреча в Вальядолиде» по своим художественным достоинствам не уступают знаменитому «Заводному апельсину», снискавшему автору мировую известность благодаря экранизации, и что Энтони Бёрджесс (1917–1993), «из тех писателей, кто проигрывает в „Полном собрании сочинений“ и выигрывает в „Избранном“…»,

«ИЛ» надеется внести свою скромную лепту в русское избранное выдающегося английского писателя.

Итак, роман «Право на ответ» (1960) в переводе Елены Калявиной. Главный герой — повидавший виды средний руки бизнесмен, бывающий на родине, в провинциальном английском городке, лишь от случая к случаю. В очередной такой приезд герой становится свидетелем, а постепенно и участником трагикомических событий, замешанных на игре в адюльтер, в которую поначалу вовлечены две супружеские пары. Роман написан с юмором, самым непринужденным: «За месяц моего отсутствия отец состарился больше, чем на месяц…»

В рассказе «Встреча в Вальядолиде» описывается вымышленное знакомство Сервантеса с Шекспиром, оказавшимся в Испании с театральной труппой, чьи гастроли были приурочены к заключению мирного договора между Британией и Испанией. Перевод А. Авербуха. Два гения были современниками, и желание познакомить их, хотя бы и спустя 400 лет вполне понятно. Вот, например, несколько строк из стихотворения В. Набокова «Шекспир»:

                                      …Мне охота              воображать, что, может быть, смешной              и ласковый создатель Дон Кихота              беседовал с тобою — невзначай…

В рубрике «Документальная проза» — фрагмент автобиографии Энтони Бёрджесса «Твое время прошло» в переводе Валерии Бернацкой. Этой исповеди веришь, не только потому, что автор признается в слабостях, которые принято скрывать, но и потому что на каждой странице воспоминаний — работа, работа, работа, а праздность, кажется, перекочевала на страницы многочисленных сочинений писателя. Впрочем, описана и короткая туристическая поездка с женой в СССР, и впечатления Энтони Бёрджесса от нашего отечества, как говорится, суровы, но справедливы.

В рубрике «Статьи, эссе» перед нами Э. Бёрджесс-эссеист. В очерке «Успех» (перевод Виктора Голышева) писатель строго судит успех вообще и собственный в частности: «Успех — это подобие смертного приговора», «… успех вызывает депрессию», «Если что и открыл мне успех — то размеры моей неудачи». Так же любопытны по мысли и языку эссе «Британский характер» (перевод В. Голышева) и приуроченная к круглой дате со дня смерти статьи английского классика статья «Джеймс Джойс: пятьдесят лет спустя» (перевод Анны Курт).

Рубрика «Интервью». «Исследуя закоулки сознания» — так называется большое, содержательное и немного сердитое интервью Энтони Бёрджесса Джону Каллинэну в переводе Светланы Силаковой. Вот несколько цитат из него, чтобы дать представление о тональности монолога: «Писал я много, потому что платили мне мало»; «Приемы Джойса невозможно применять, не будучи Джойсом. Техника неотделима от материала»; «Все мои романы… задуманы, можно сказать, как серьезные развлечения…»; «Литература ищет правду, а правда и добродетель — разные вещи»; «Все, что мы можем делать — это беспрерывно досаждать своему правительству… взять недоверчивость за обычай». И, наконец: «…если бы у меня завелось достаточно денег, я на следующий же день бросил бы литературу».

В рубрике «Писатель в зеркале критики» — хвалебные и бранные отклики видных английских и американских авторов на сочинения Энтони Бёрджесса.

Гренвилл Хикс, Питер Акройд, Мартин Эмис, Пол Теру, Анатоль Бруайар в переводе Николая Мельникова, и Гор Видал в переводе Валерии Бернацкой.

А в заключение номера — «Среди книг с Энтони Бёрджессом». Три рецензии: на роман Джона Барта «Козлоюноша», на монографию Эндрю Филда «Набоков: его жизнь в искусстве» и на роман Уильяма Берроуза «Города красной ночи». Перевод Анны Курт.

---

Мистер Радж, согревая в длинных ладонях купленный мною бренди, произнес длинную речь. Он превозносил Денхэмов, старшего и младшего, их прошлое, настоящее и будущее, Британское Содружество, «План Коломбо», безымянный пригород, чьим обитателем он станет уже завтра, город, городской университет, красные городские автобусы, несозревших девочек и зрелых женщин, нейлоновые чулки, белокурые волосы. Уютный предвечерний сумрак сгущался, приближая его финальное слово (а что это за слово, можно было только гадать — Денхэм? Англия? Содружество? Раса? Красота? Дом? Шекспир?)

— Итак, — сказал мистер Радж, — я несу вам любовь. Да, любовь.

Он самодовольно ухмыльнулся в полумраке, над отзвучавшим оркестром блюд.

— Мир еще существует, потому что есть Любовь. Нам не нужно бояться, никогда, если мы в наших сердцах, если мы даем и обоюдно получаем величайшее человеческое сокровище. Любовь.

И потом нам пришлось выпить, сконфуженно бормоча «Любовь». Мистер Радж настоял, что сам вымоет посуду, Нет, сказал он, это ваш последний день в Англии, и он не может быть осквернен такими низкими делами, и не будить же ради этого доброго старика, вашего храпящего отца, измотанного и спящего у камина, одурманенного фенхелем, стручковым красным перцем и куркумой, тарагоном, шафраном, и тертыми базиликом и лавровым листом.

И когда он закончил мыть посуду, то серьезным тоном попросил меня пойти в гостиную для разговора.

Сев перед камином, он сказал:

— Я понимаю всецело, мистер Денхэм, всю природу ответственности, возложенной на меня. Я буду оберегать старого храпуна, уверяю вас, до последнего вздоха плоти моей. Когда вы вернетесь, я представлю его вам целым и невредимым. В болезни он будет присмотрен мной и растущим сообществом индийских студентов-медиков, искусных в медицине и науках. Он будет накормлен, я обещаю вам. Я буду лично оберегать его сон. Да не убоитесь, мистер Денхэм, ибо силы мои велики. И, мистер Денхэм, я обладаю оружием.

Мистер Радж вытащил из кармана маленький автоматический, отделанный жемчугом изящный дамский пистолет — тот самый «сердцеед».

— Откуда он у вас? — удивился я. — Это же пистолет Теда Ардена.

— Да, — засмеялся мистер Радж, — правильно, недели две назад, когда подтиральщик в баре притворился, что целится в меня, я отобрал пистолет и забыл вернуть вашему другу, хозяину паба. Но никто и не просил. У него много оружия, он и не заметит. А у меня, мистер Денхэм, много врагов. Мистер Браунлоу и молодчики с тонкими галстуками в башмаках на толстых подошвах. И, несомненно, все остальные. Человеку из Азии здесь приходится нелегко. Но, мистер Денхэм, у меня никогда не будет причины применить его. У меня пока что и патронов нет.

Он приятно рассмеялся, обнажив крепкую пару двойных вееров цвета слоновой кости — все в большом красном азиатском рту, непревзойденные линии от резцов до коренных зубов. Он спрятал пистолет, невинно гордясь им, в карман пиджака.

— Защита, мистер Денхэм, для вашего отца и для меня.

— Вы бы лучше вернули его, — сказал я, — тем более что у вас нет разрешения.

— Я не краду его, мистер Денхэм. Только одалживаю. Только чтобы напугать, в чем, надеюсь, никогда не возникнет надобности. Вечерами мне придется много гулять и, надеюсь, с дамой. Черный мужчина, гуляющий с белой женщиной, должен быть вооружен, мистер Денхэм. В городе много глупцов. Я вижу, что моя диссертация «Распространенные концепции расовых отличий» будет объемной работой.

Глава 12

Беспредельное английское небо горько лило слезы на многочисленные суда Саутгемптона. Я взошел на «Koekoek» и обнаружил, что тот проголландился насквозь — этакая кошмарновеселая пародия на Англию. Я вошел через «DEK С»[61] и, у каюты с подсвеченной натрием вывеской «HofMeester»[62], был встречен красивыми сдобными людьми в голубом, так хорошо говорившими по-английски, что, когда они между собой вдруг переходили на голландский, становилось не по себе, будто наяву видишь хитроумных марсиан Рэя Брэдбери в человечьих обличьях. Ибо голландский, хоть и похож на разумный язык, на слух таковым не кажется или, как заметил Гулливер, это самый подходящий язык для говорящих лошадей. Ведомый к моей kajuit, я перешагивал через сидевших на корточках бронзовых мальчиков — опивки индонезийских портов, и мне был выделен собственный мальчик — горбатый, одноглазый. Коварно ухмыляясь, он сообщил мне свое имя — Tjoetjoe. Звучало это, как Чучу. Каюта оказалась просторной, в форме буквы «г».

— Boenga, — сказал Чучу с хитрым смехом, указывая на букет на койке.

Да, цветы были от мистера Раджа, белые и желтые нарциссы из Сицилии. И прощальная записка, выведенная паутинным почерком — bon voyage, и в каждом порту меня будет ждать открытка.

— Boenga, — сказал Чучу, подразумевая цветы, — о, boenga, boenga.

Я дал ему нарцисс на его плисовый картуз, и он ушел, крайне удивленный. Потом я услышал отчетливые звуки индонезийской драки за обладание состоянием, краткий собачий рык. Голландский стюард в очках немецкого студента прошел мимо, с торопливым ржанием раздавая оплеухи. Я закрыл дверь каюты и распаковался.

Корабль оказался не так уж плох, пусть ему и не хватало величественной эксцентричности некоторых британских судов, на которых мне доводилось плавать. Не хватало пьяного дирижера оркестра, оравшего танцующим: «Нет, мы играем последний собачий вальс, и проваливайте к чертовой матери». Не хватало буфетчика, чтобы сказать: «Вы что, ни хрена не ели вчера вечером? Только наклюкались?». Не было лабиринта амурных интриг среди пароходной команды, выдававшей себя на палубе томными улыбками и ревниво насупленными бровями, не было истопников, надевавших смокинги в полночь. Только крысиная жизнь индонезийцев, доносившаяся через люки и кричащая из канализационных труб — рапорт о поножовщине, кипяток, вылитый на нелюбимого палубного стюарда, дикие, еще доисламские обряды с жертвоприношениями животных.

Два бармена с марсианскими именами — Туун и Маас — были чересчур усердны, знали любой существующий на земле напиток и даже умели приготовить ужасные чай и кофе. Ни разу не видел, чтобы они трудились без души. Потягивая перед ланчем «буравчик»[63], я ностальгически вспоминал барменов с других судов европейских линий — жирного Билла Пэйджа, всасывавшего по два ящика крепкого портера каждое утро, Дика Карстерса, который всегда вываливался из катера в Адене, Боба Как-Там-Его, который удавил кого-то в Порт-Саиде после бренди и темного пива. А голландцы эти были слишком натасканы, слишком педантичны.

Пассажиры оправдали ожидания — возвращающиеся плантаторы и государственные чиновники с утомленными солнцем женами, стеснительные мальчики, плывущие работать в банках, храбрые медсестры, новые люди после раздела, узники Бомбея, пившие по-черному, памятуя об ожидавшем их в Индии «сухом законе», пара молодоженов, познакомившихся благодаря звучной должности «по водоснабжению Востока», — для них это путешествие было медовым месяцем. На третьем «буравчике» громкоговорители рявкнули, что мы должны выстроиться на палубе «А», где с тевтонской педантичностью между нами распределили места в столовой. Меня усадили напротив молодоженов, а старый щетинистый моноглот швед оказался рядом. Паре хотелось хихикать и ласкать друг друга, так что, поедая пересоленный суп, я обратился к шведу:

— Hur står det till?[64]

Он ответил, что хорошо, спасибо. Он передал мне перец и я сказал:

— Tack[65].

— Ingen orsak[66], — ответил швед.

А больше я по-шведски почти ничего не знал, кроме «Vad är klockan?»[67] — вопроса чрезмерного, как громадные часы из фильма Фрица Ланга[68], которые набрасывались на каждого, кто входил в двустворчатые двери. Пара разрумянилась и глупо усмехалась, глядя друг на друга, вспоминая что-то недозволенное; они оба были такими худыми, словно их источила чистая любовь. Я подумал о Чарли Уиттиере, потом об Имогене и Уинтерботтоме, а потом о мистере Радже, вот интересно, много ли он узнал от Элис о расах и расизме? Все они казались уже далекими, хотя мы еще стояли в дождливом Саутгемптоне.

Но от мистера Раджа надолго не удалишься. Его голос жил в голове, словно черные свистящие драконьи хвосты, хлеставшие нас в Бискайском заливе. Мне показалось, что я слышу его утешительное: «Скоро, мистер Денхэм, вы уйдете в более чистые моря и к более спокойному желудку».

Под пяткой Франции появилось квадратное лицо Португалии, и я вообразил, как мистер Радж говорит: «Лиссабон — это нос Португалии, мистер Денхэм. Репутация Португалии удушливо смердит на Цейлоне. Расовая нетерпимость и навязывание христианства, мистер Денхэм».

Мы доплыли до Средиземного моря, разлученных губ Африки и Испании, а почту взяли на борт в Гибралтаре. Там была открытка от мистера Раджа — глянцевая картинка с изображением дома, где родился Шекспир, и вопрос от неутомимого вопрошателя: «Как вы полагаете, разве любовь исключает вожделение плоти у мужчины и у женщины? Я был бы признателен за быстрый ответ. Ваш отец кушает хорошо».