Энтони Берджесс - Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

• Название: Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса
• Автор: Энтони Берджесс
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Публицистика
• Год: 2017

Во вступительной заметке «В тени „Заводного апельсина“» составитель специального номера, критик и филолог Николай Мельников пишет, среди прочего, что предлагаемые вниманию читателя роман «Право на ответ» и рассказ «Встреча в Вальядолиде» по своим художественным достоинствам не уступают знаменитому «Заводному апельсину», снискавшему автору мировую известность благодаря экранизации, и что Энтони Бёрджесс (1917–1993), «из тех писателей, кто проигрывает в „Полном собрании сочинений“ и выигрывает в „Избранном“…»,

«ИЛ» надеется внести свою скромную лепту в русское избранное выдающегося английского писателя.

Итак, роман «Право на ответ» (1960) в переводе Елены Калявиной. Главный герой — повидавший виды средний руки бизнесмен, бывающий на родине, в провинциальном английском городке, лишь от случая к случаю. В очередной такой приезд герой становится свидетелем, а постепенно и участником трагикомических событий, замешанных на игре в адюльтер, в которую поначалу вовлечены две супружеские пары. Роман написан с юмором, самым непринужденным: «За месяц моего отсутствия отец состарился больше, чем на месяц…»

В рассказе «Встреча в Вальядолиде» описывается вымышленное знакомство Сервантеса с Шекспиром, оказавшимся в Испании с театральной труппой, чьи гастроли были приурочены к заключению мирного договора между Британией и Испанией. Перевод А. Авербуха. Два гения были современниками, и желание познакомить их, хотя бы и спустя 400 лет вполне понятно. Вот, например, несколько строк из стихотворения В. Набокова «Шекспир»:

                                      …Мне охота              воображать, что, может быть, смешной              и ласковый создатель Дон Кихота              беседовал с тобою — невзначай…

В рубрике «Документальная проза» — фрагмент автобиографии Энтони Бёрджесса «Твое время прошло» в переводе Валерии Бернацкой. Этой исповеди веришь, не только потому, что автор признается в слабостях, которые принято скрывать, но и потому что на каждой странице воспоминаний — работа, работа, работа, а праздность, кажется, перекочевала на страницы многочисленных сочинений писателя. Впрочем, описана и короткая туристическая поездка с женой в СССР, и впечатления Энтони Бёрджесса от нашего отечества, как говорится, суровы, но справедливы.

В рубрике «Статьи, эссе» перед нами Э. Бёрджесс-эссеист. В очерке «Успех» (перевод Виктора Голышева) писатель строго судит успех вообще и собственный в частности: «Успех — это подобие смертного приговора», «… успех вызывает депрессию», «Если что и открыл мне успех — то размеры моей неудачи». Так же любопытны по мысли и языку эссе «Британский характер» (перевод В. Голышева) и приуроченная к круглой дате со дня смерти статьи английского классика статья «Джеймс Джойс: пятьдесят лет спустя» (перевод Анны Курт).

Рубрика «Интервью». «Исследуя закоулки сознания» — так называется большое, содержательное и немного сердитое интервью Энтони Бёрджесса Джону Каллинэну в переводе Светланы Силаковой. Вот несколько цитат из него, чтобы дать представление о тональности монолога: «Писал я много, потому что платили мне мало»; «Приемы Джойса невозможно применять, не будучи Джойсом. Техника неотделима от материала»; «Все мои романы… задуманы, можно сказать, как серьезные развлечения…»; «Литература ищет правду, а правда и добродетель — разные вещи»; «Все, что мы можем делать — это беспрерывно досаждать своему правительству… взять недоверчивость за обычай». И, наконец: «…если бы у меня завелось достаточно денег, я на следующий же день бросил бы литературу».

В рубрике «Писатель в зеркале критики» — хвалебные и бранные отклики видных английских и американских авторов на сочинения Энтони Бёрджесса.

Гренвилл Хикс, Питер Акройд, Мартин Эмис, Пол Теру, Анатоль Бруайар в переводе Николая Мельникова, и Гор Видал в переводе Валерии Бернацкой.

А в заключение номера — «Среди книг с Энтони Бёрджессом». Три рецензии: на роман Джона Барта «Козлоюноша», на монографию Эндрю Филда «Набоков: его жизнь в искусстве» и на роман Уильяма Берроуза «Города красной ночи». Перевод Анны Курт.

---

— Вы хоть понимаете, что это ее муж? — спросил я.

У бедняги Уинтерботтома на шее созрел фурункул, и еще я заметил родинку на левой лопатке.

— Для меня он чужак, — сказал мистер Радж, — совершеннейший чужак, мистер Денхэм.

— И что вы теперь собираетесь делать? — спросил я. — Скоро прибудет полиция, как мне представляется, — мне пришлось напрячься, чтобы на самом деле представить спешащий на всех парах да еще под вой сирены, отряд полицейских из нашего захолустья, где все убийства происходят только по телевизору.

— Меня повесят, как вы думаете, мистер Денхэм? Ведь на самом деле, конечно же, мои намерения не были убийственными. Я пытался таким образом встать на защиту. И я не знал этого мужчину. Я действительно его не знал. Этого мужчину, — прибавил он с горделивой нежностью, чуть ли не вознамерившись погладить мертвеца. В глазах мистера Раджа я уловил охотничий огонек — он словно предвкушал, какой красивый коврик получится из шкуры его жертвы.

— Вы ревновали, — сказал я. — Вы испытывали ревность и, наверное, горькое отвращение.

— Значит, к вам она первым делом побежала, мистер Денхэм, — сказал Радж. — И в каких выражениях, — нетерпеливо спросил он, — она говорила обо мне?

— Она мало говорила. Что-то вроде «Чернилка убил».

— «Чернилка», — мистер Радж расплылся в улыбке. — Так она меня называет. Аллюзия к чернилам на прилежных пальцах школяра, — он показал свои прилежные пальцы, не замаранные ни чернилами, ни кровью, и прибавил неизбежное: — На пальцах убийцы. А что бы вы, мистер Денхэм, сделали в моей ситуации?

— Вы ничего не должны делать до приезда полиции. Думаю, мне следует позвонить вашему брату в Греевскую школу. Вы имеете право на адвоката.

— Мой брат, — засмеялся мистер Радж, — предпочел бы стать судьей, натянуть парик и приговорить меня смерти. Но для судьи у него не хватает мозгов. Он, мистер Денхэм, ненавидит меня за превосходный интеллект и за более располагающую внешность.

Мне показалось, я услышал звук мотора мощной, облеченной властью машины, выезжающей из-за поворота. Я сказал:

— Но можно поступить иначе. Многое зависит от того, чего вы ждете от жизни. Заслуживаете ли того, чтобы вас повесили после всех унижений суда, газетных заголовков, сочного куска в воскресном таблоиде для любителей отведать мертвечины на сон грядущий.

— А что бы вы сделали, мистер Денхэм? — спросил мистер Радж с чуть ли не дурацкой улыбкой.

Я снова посмотрел на беднягу Уинтерботтома — еще один печатник, разбитая шрифтовая матрица, погрешившая против стабильности и так нелепо наказанная. Я потер измученные глаза, подумал о голоде в Индии, где трупов, как грязи.

— Вы на самом деле хотите знать, как поступил бы я, совершив то, что совершили вы, и стоя вот тут над делом рук своих?

— О да, мистер Денхэм. Я, в конечном счете, все еще здесь, чтобы поучиться у Запада, — он улыбнулся вежливо, но расслабленно, еще не протрезвев.

— Я бы вышел тихонько в сад через черный ход, приложил пистолет к виску и нажал на спусковой крючок. Я бы сделал это до того, как приедет полиция и начнется вся эта ужасная недостойная круговерть. Вот что я сделал бы. Но это не означает, что я принуждаю вас поступить так же.

— Нет, что вы, какое принуждение, — сказал мистер Радж.

Я услышал, как другая машина выехала из-за другого поворота, другая мощная, облеченная властью машина. Подъезжает? Громкий визг тормозов ответил: не просто подъезжает — она уже здесь.

— Вот и они, — сказал я. — Слишком поздно.

— О нет, мистер Денхэм, никогда не бывает слишком поздно. Ведь не обязательно идти в сад? Это же не какое-то грязное дело, это же не в туалет сходить, да?

Трое поднимались по лестнице, три пары ног — одна пара легких, две другие — тяжелые, и чей-то голос басовито крикнул:

— Эй, кто там наверху? Без шуток там, имейте в виду.

— Пора, — сказал мистер Радж, завидев синемундирную массу на площадке, — поскольку органы правопорядка прибыли на задержание.

Он приложил изящный дамский пистолет к правому виску и нажал на крючок аккуратным пальцем цвета молочного шоколада. И прямо перед тем как нажать, он подмигнул мне левым глазом, будто все случившееся было на самом деле шуткой. Возможно, для индуиста так оно и было. Когда он упал на Уинтерботтома, я впервые заметил на стене спальни картинку — маленькую репродукцию «Последнего взгляда Геро»[88], показавшуюся мне более вульгарной, чем она есть на самом деле. Геро — Элис, ожидающая в классической тревоге своего еженедельного возлюбленного, Леандр — вероятно, Джек Браунлоу, переплывающий объятый штормом пролив во имя «Пиммса № 1» и любви. Ни в ком из них не было и намека на подобное: ничего героического в ней и ни капли леандрического в нем, — глупые вульгарные людишки, потревожившие бомбу, сокрытую под покровом стабильности.

Глава 19

Жизнь должна была продолжаться, а для меня жизнь означала похороны отца. Во вторник у полицейских были ко мне кое-какие вопросы, потом кое-какие вопросы ко мне были у некоего старшеклассника — юнкора «Вечернего Гермеса», подосланного ко мне для интервью. Бедняжка Элис, рыдающая, по всей видимости, в родительском доме, появилась на размытом газетном снимке с подписью «Я его любила». О частично беззубой Имогене ничего не сообщалось. Пришла телеграмма от Берил: «Звонила дважды ответа нет убита горем не могу оставить лавку Генри болен мысленно вами». Облаченный в траур, я всплакнул в церкви, когда обескровленный голос викария, флейтово отзываясь на совокупные всхлипы, выводил благородную каденцию погребальной службы, исполненную берущей за живое афористичной риторики апостола Павла. Потом отцовские друзья-гольфисты и я прошествовали, неся на плечах гроб, к заранее купленному отцом участку на кладбище, где уже покоилась мама. Призрак мистера Раджа прошептал: «Мистер Денхэм, этому христианскому обычаю погребения далеко до индуистской церемонии, куда более чистой и символической. Смотрите-ка, сейчас чертов викарий что-то скажет». И, конечно, викарий сказал: «Пепел к пеплу, прах к праху». Я вспомнил, как однажды в Испании видел священника, курившего у края чьей-то могилы. Мне самому смертельно хотелось курить. До чего же здравомыслящие люди живут в Европе! Таков был бы, разумеется, мой ответ, если бы я захотел предельного соприкосновения: Европа, причем Уэльс и Ирландия — ее части, а Англия — нет. Ни Англия обособленная и безумная, ни Англия американизированная и безумная тоже.

Кто не пришел на похороны, сподобился-таки прийти на поминки в «Черный лебедь». Множество столов на козлах, толпа одетых в воскресное платье и зверски оголодавших людей. Многие смотрели на меня с нескрываемым восхищением: человек из таинственной и опасной Японии, с которым, похоже связано больше смертей за один день, чем кто-либо мог припомнить. Это было классическое трио: смерть от естественных причин, убийство и самоубийство, и вокруг каждой из трех смертей лучились, пульсируя, пикантно-отвратные причмокивающие обертоны — медленное отравление (иностранцам этим нельзя доверять), похоть и ревность (что-то об таковском в школе читали, когда Шакспера проходили). И шекспировский потомок самолично заправлял расстановкой мясных блюд, природным блеском весенних салатов, детским мерцанием желе и бланманже и пирожных с цветной посыпкой. Рядом со мной стоял Эверетт (его еще потряхивало, но совсем чуть-чуть), огорченный тем, что Берил и Генри не смогли присутствовать. Я был единственным родственником покойного, но официально я находился в Японии.

— Йизык с бекоодоомб, — бумкнул Селвин, как в колокол. Это он, благослови его Господь, звонил в одинокий колокол по моему отцу. — Ты, бистер, устроил чай, бекод и йизык, того что бертвый так хотел бы. Я здаааю, ведь бедя родили бежду дочью и ддеб, так я здаю все о бертвых, чего оди хооочут, а чего ди хооочут. Уважедия оди хочут, вот так-та.

Селвин немножко чересчур развыступался, потому что он, как и все присутствующие, за исключением Теда, чувствовал смутную вину: негоже как-то рассиживать тут за столами, когда столько смертей вокруг. Но вскоре после нескольких чашек теплого, приправленного виски чая, они почувствуют, что, черт побери, это ж поминки, в конце-то концов, они тут не просто так прохлаждаются. Селвин пихнул меня локтем:

— Бедя ждут, бистер, дада подавать.

И он ушел, чтобы присоединиться к Сесилу. Оба были одеты в белые куртки. Седрик, похоже, предназначался для чего-то более величественного — на нем были черные штаны, зеленая куртка, в которой он прислуживал по вечерам внизу, и что-то наподобие должностной цепи на груди. Это меня слегка испугало, и я поинтересовался у Эверетта:

— Его что, выбрали мэром или мировым судьей?

Эверетт огляделся и ответил:

— Нет-нет, видимо, мэра не пригласили.