Энтони Берджесс - Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

• Название: Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса
• Автор: Энтони Берджесс
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Публицистика
• Год: 2017

Во вступительной заметке «В тени „Заводного апельсина“» составитель специального номера, критик и филолог Николай Мельников пишет, среди прочего, что предлагаемые вниманию читателя роман «Право на ответ» и рассказ «Встреча в Вальядолиде» по своим художественным достоинствам не уступают знаменитому «Заводному апельсину», снискавшему автору мировую известность благодаря экранизации, и что Энтони Бёрджесс (1917–1993), «из тех писателей, кто проигрывает в „Полном собрании сочинений“ и выигрывает в „Избранном“…»,

«ИЛ» надеется внести свою скромную лепту в русское избранное выдающегося английского писателя.

Итак, роман «Право на ответ» (1960) в переводе Елены Калявиной. Главный герой — повидавший виды средний руки бизнесмен, бывающий на родине, в провинциальном английском городке, лишь от случая к случаю. В очередной такой приезд герой становится свидетелем, а постепенно и участником трагикомических событий, замешанных на игре в адюльтер, в которую поначалу вовлечены две супружеские пары. Роман написан с юмором, самым непринужденным: «За месяц моего отсутствия отец состарился больше, чем на месяц…»

В рассказе «Встреча в Вальядолиде» описывается вымышленное знакомство Сервантеса с Шекспиром, оказавшимся в Испании с театральной труппой, чьи гастроли были приурочены к заключению мирного договора между Британией и Испанией. Перевод А. Авербуха. Два гения были современниками, и желание познакомить их, хотя бы и спустя 400 лет вполне понятно. Вот, например, несколько строк из стихотворения В. Набокова «Шекспир»:

                                      …Мне охота              воображать, что, может быть, смешной              и ласковый создатель Дон Кихота              беседовал с тобою — невзначай…

В рубрике «Документальная проза» — фрагмент автобиографии Энтони Бёрджесса «Твое время прошло» в переводе Валерии Бернацкой. Этой исповеди веришь, не только потому, что автор признается в слабостях, которые принято скрывать, но и потому что на каждой странице воспоминаний — работа, работа, работа, а праздность, кажется, перекочевала на страницы многочисленных сочинений писателя. Впрочем, описана и короткая туристическая поездка с женой в СССР, и впечатления Энтони Бёрджесса от нашего отечества, как говорится, суровы, но справедливы.

В рубрике «Статьи, эссе» перед нами Э. Бёрджесс-эссеист. В очерке «Успех» (перевод Виктора Голышева) писатель строго судит успех вообще и собственный в частности: «Успех — это подобие смертного приговора», «… успех вызывает депрессию», «Если что и открыл мне успех — то размеры моей неудачи». Так же любопытны по мысли и языку эссе «Британский характер» (перевод В. Голышева) и приуроченная к круглой дате со дня смерти статьи английского классика статья «Джеймс Джойс: пятьдесят лет спустя» (перевод Анны Курт).

Рубрика «Интервью». «Исследуя закоулки сознания» — так называется большое, содержательное и немного сердитое интервью Энтони Бёрджесса Джону Каллинэну в переводе Светланы Силаковой. Вот несколько цитат из него, чтобы дать представление о тональности монолога: «Писал я много, потому что платили мне мало»; «Приемы Джойса невозможно применять, не будучи Джойсом. Техника неотделима от материала»; «Все мои романы… задуманы, можно сказать, как серьезные развлечения…»; «Литература ищет правду, а правда и добродетель — разные вещи»; «Все, что мы можем делать — это беспрерывно досаждать своему правительству… взять недоверчивость за обычай». И, наконец: «…если бы у меня завелось достаточно денег, я на следующий же день бросил бы литературу».

В рубрике «Писатель в зеркале критики» — хвалебные и бранные отклики видных английских и американских авторов на сочинения Энтони Бёрджесса.

Гренвилл Хикс, Питер Акройд, Мартин Эмис, Пол Теру, Анатоль Бруайар в переводе Николая Мельникова, и Гор Видал в переводе Валерии Бернацкой.

А в заключение номера — «Среди книг с Энтони Бёрджессом». Три рецензии: на роман Джона Барта «Козлоюноша», на монографию Эндрю Филда «Набоков: его жизнь в искусстве» и на роман Уильяма Берроуза «Города красной ночи». Перевод Анны Курт.

---

Ночь мы провели в Лондоне в отеле «Рассел», и Линн за ужином чуть не потеряла сознание. Плохое предзнаменование перед отдыхом. Как я узнал позже, это было печеночное истощение. Приступ повторился на платформе вокзала Фенчерч-стрит. Потом ей стало легче, и, пока мы ехали в Тилбери, она смотрела на унылую картину, несущуюся вдоль путей — разбитые фабричные окна, навозные кучи, надпись ДА ПОШЕЛ ЭТОТ ВСДТ![181]. Если кто-то из русских ехал тем же маршрутом, он тоже все это видел и, возможно, наслаждался зрелищем нашего национального упадка. Их сияющий пароход резко контрастировал с нашей грязной пристанью. Когда мы поднимались на борт, из громкоговорителей несся громкий советский марш. Каюта нашего класса имела общий душ с соседней каютой. Входя голый в душевую, я натолкнулся на обнаженную матрону с седыми волосами на лобке. Впрочем, душ не работал. Попадавшие в поле зрения члены экипажа на корабле были очаровательны — по большей части учителя английского языка; они носили морскую униформу — чистую, хорошего покроя — и мечтали улучшить свой разговорный английский. Еда была отвратительная, чаще всего тушеное мясо с картошкой, а на десерт, как подарок бедным детям, — апельсин. Рядом со мной сидел смуглый мужчина неизвестной национальности в ярких подтяжках, его жена стояла за ним. Похоже, он никогда не ел раньше картофель. Еда была не только невкусной, но и скудной. Возможно, здесь воруют, как и на всех пассажирских судах мира, подумал я. Я видел, как старший стюард, который надевал смокинг даже присутствуя при раздаче блюд за завтраком, перед выходом из порта пересчитывал толстую пачку фунтовых купюр — odannadsat, dvyenadsat, trinadsat — на темной лестнице, ведущей в кабины экипажа.

Линн выучила одно слово, которое я взял из «Заводного апельсина», horrorshow[182] — народная этимология khorosho, означающее «хорошо». Она неправильно поняла значение слова и произносила его за завтраком после жидкой рисовой баланды и жирного салями. Официантка с прической из «Петрушки»[183] никак не могла понять, что означает сочетание слов благодарности и нахмуренных бровей. Но если еда не лезла в глотку, можно было, по крайней мере, пить: на судне посменно работали пять баров круглые sutki — замечательное слово, представляющее «день» и «ночь» в единстве. Линн научилась пить водку по-русски — залпом глотать содержимое рюмки; это считалось отличным средством от морской болезни. Сладковатые грузинские вина сами по себе вызывали тошноту. Древесный спирт быстро загонял Линн в каюту, где она, обессиленная, ела апельсины, нарезанные хорошенькой белокурой официанткой изысканными кусочками или дольками, как это принято в швейцарских ресторанах, что требовало много времени, но у русских, похоже, его хватало. Линн впадала в ярость, когда ей долго не отвечали на вызов, и накричала на старшего официанта. Я вынужден был выступить на ее стороне, хотя мне совсем не хотелось ввязываться в ссору, и столкнулся с типично русской резиньяцией: людям трудно угодить, даже в мелочах они проявляют удивительную несговорчивость.

Пароход казался экстерриториальным государством, почти свободным от советского оптимизма. Старший официант в смокинге был невысокого мнения о Хрущеве и грубо пародировал его, стараясь понравиться девушкам. Он был поклонником Гарольда Макмиллана, принцессы Маргарет и гонок на автомобилях. Прикрыв от света глаза, он выпивал пол-литра водки за один раз — большими глотками, словно садовник, пьющий холодный чай.

Так как Линн почти все время находилась в каюте, я мог бродить по пароходу в поисках любовных приключений. Прелестная, пухленькая официантка в баре третьего класса сказала, что норвежское побережье krasiviy, и я, набравшись смелости, прибавил: «Kak tui». Не стоило употреблять такое фамильярное местоимение: в этом было нечто от имперско-снисходительного отношения к подчиненной. Неправильная прелюдия обольщения. Похоже, русские уничтожили буржуазию, чтобы присвоить ее правила поведения. Одной американской девушке я подарил экземпляр американского издания «Права на ответ» как свидетельство моих способностей, энергии, утонченности, грубой силы и прочих качеств. Она прочла книгу и пригласила меня днем в свою каюту. Каюта была тесной, а море — бурным. Мне очень хотелось переспать с советской девушкой, но ничего не выходило. Интересно бы узнать, как марксизм влияет на сексуальность.

Почти все пассажиры были из групп «Интуриста». Среди них попадались руководители британских профсоюзов, обедавшие в подтяжках; они, видно, казались себе паломниками, едущими в Мекку. Один из них, совсем беззубый, его десны выглядели, как отполированные кораллы, говорил: «Запомните, на Невском проспекте можно съесть отличную рыбу с жареной картошкой». В то же время он жаловался, что напиток за столом — не чай, а просто моча, и получил за свои слова выговор от серьезной молодой женщины-офицера: патриотизм строгой красавицы был уязвлен. «Девочка, — ответил профсоюзный деятель, — ты еще пешком под стол ходила, а я уже был членом Коммунистической партии». Было много молодых людей, студентов-социологов из организации под названием «Спутник». Sputnik — советский космический корабль, в его честь названа туристическая компания. А эти ребята, ее сотрудники, собирались познакомить путешественников с «советской мечтой». Ими командовали, как на войсковом транспорте. «Клуб ‘Спутник’ — произнесли в рупор с хорошим оксфордским произношением, — приглашает сейчас всех желающих в кают-компанию на семинар по советской научной фантастике».

Ради такого случая Линн покинула каюту, укрепив свой дух многочисленными рюмками водки. «Да вы становитесь настоящей русской», — сказала ей с восхищением официантка, уже другая, не та пышечка, какую мне не удалось соблазнить. Несколько советских специалистов по научной фантастике хвастались успехами Советского Союза в этой области, а один шутливо пожаловался: приходится постоянно подстегивать воображение, потому что советская технология наступает на пятки фантастам. Тут Линн выкрикнула: «Почему вы запретили ‘Доктора Живаго»? Переводчица, высокая девушка с вьющимися рыжими волосами, ответила, что вопрос не по существу, но на него, тем не менее, ответят. Ответил — довольно раздраженно — один литератор, по-видимому, профессиональный спорщик с идейными противниками. Пастернак предал Октябрьскую революцию, написав плохую прозу и отвратительные стихи, он отказался от создания характеров в духе социалистического реализма, предпочтя западную декадентскую запутанность и двусмысленность. Литература должна защищать достижения советского государства, а Пастернак, напротив, в дискредитирующей буржуазной манере защищал индивидуалистические псевдоценности. И дальше — в таком же духе. Перевод выступления был вполне приличный. Стиляги из «Спутника» развеселились. «К черту такое государство!» — выкрикнула Линн и свалилась со стула. Негодники из «Спутника» хохотали. Наш отдых проходил хорошо.

Если до сих пор ничего особенного в путешествии я не заметил, то теперь мне открылось непревзойденное мастерство советского метода изучения английского. КГБ в своих лингвистических лабораториях творил чудеса, но даже в школах методы обучения, похоже, сочетали ученую скрупулезность и фантазию, о чем я мог судить по тому английскому, который слышал на пароходе. (Некоторые не говорили ни слова, что было лучше, чем говорить ужасно.) Студенты продвигаются от кириллицы к латинице, используя Международный фонетический алфавит, облегчающий им знакомство с нашей нелогичной орфографией. В реальности то, что они читают в МФА и наше абсурдное правописание — разновидность черного юмора, но это их не пугает. Студенты разбираются в этой путанице, что не получается у большинства англичан. В разговоре русские слишком часто цитируют Шекспира. «Но вот и утро, рыжий плащ накинув, ступает по росе восточных гор»[184], — сказал мне старший стюард, когда мы на рассвете подходили к Копенгагену. И все же это лучше, чем слушать гортанные звуки и сердитые замечания членов «Спутника».

В Копенгагене, в садах Тиволи, Линн снова впала в обморочное состояние. Она пришла в себя в баре Гранд-отеля, где нас долго не обслуживали. Все служащие отеля обсуждали письмо, только что полученное администрацией. Оно было от клуба бывших эсэсовских чиновников, служивших в оккупированной Дании. По их словам, они прекрасно проводили там время и теперь хотели бы собраться в Гранд-отеле. Не мог бы управляющий организовать все по классу «люкс»? На пристани Стокгольма Линн грохнулась в обморок, спугнув чайку, сидевшую на голове памятника Густаву-Адольфу. Когда пароход прибыл в Ленинград, Линн не смогла выйти из каюты. Наконец, пошатываясь, она спустилась по сходням, после того как все пассажиры сошли и разъехались на автобусах. У ворот дока никого не было, и мы ступили на территорию Советской России, не предъявив наши паспорта. Поэтому у нас не было никаких проблем с отнесшимся к нам по-отечески таможенником. Яростно затянувшись papirosa, он уронил пепел на наши набитые синтетическим барахлом чемоданы, восхитившись тем, что западной даме требуется так много платьев. Экземпляр «Доктора Живаго», положенный в чемодан, как приманка, не вызвал у него никакого интереса. Для меня было тяжким испытанием пройти со всеми этими платьями и прочим скарбом большое расстояние до остановки такси рядом с запущенным декоративным садиком. Ничего себе отдых!