Дмитрий Юрьев - Режим Путина. Постдемократия

• Название: Режим Путина. Постдемократия
• Автор: Дмитрий Юрьев
• Жанр: Публицистика
• Год: 2005
• ISBN: 5-902048-23-0

Со сталинских времен в ткань русского языка вплелось негативное отношение к слову «режим». Режимы были только «у них» и только диктаторские: Франко, Салазара, Чанкайши, Пиночета…

Лишь профессиональный язык механиков сохранил натуральный исходный смысл: режим работы двигателя – нормальный. Эта книга о мечте Президента нормализовать работу государственной машины, о стремлении к этому и о множестве барьеров на пути к решению этой задачи.

Одни барьеры застарелые, другие порождены отчасти предвидимыми, но все равно внезапными обстоятельствами: от Беслана и казуса Ходорковского до навыков бюрократий, партий и движений, бизнеса и, наконец, всякого российского человека, которому надлежит стать гражданином.

---

ОДИН ИЗ НАС

Когда Бориса Ельцина выбирали в июне 1991 года «первым всенародно избранным президентом РСФСР», это происходило в атмосфере небывалого массового воодушевления: площадь, собравшая десятки тысяч на митинг, с одной спички зажигалась на радостное скандирование «Ельцин, Ельцин!» Когда Ельцин противостоял Геннадию Зюганову на президентских выборах 1996 года, почти никто не оспаривал утверждения о том, что он – большее, меньшее ли, но зло, а выбор происходит именно что из двух зол. К моменту ухода Ельцина с его поста в последний день 1999 года ничего другого о Ельцине практически никто (кроме разве что Анатолия Чубайса) вслух уже не говорил.

Анализ архивов приводит к удивительному выводу: утверждение о том, что Ельцин – зло, стало расхожим буквально сразу же после триумфального возвышения еще недавно опального кандидата в члены Политбюро до А уровня лидера «демократической оппозиции».

Очевидцы рассказывают, как весной 1989 года на одном из лужниковских митингов один из тогдашних «прорабов перестройки» и одновременно автор статьи об «авангардисте Ельцине», мешающем проводить горбачевские реформы, уже успел объявить окружающим, что он «этому номенклатурщику» слова не даст, и лишь раздавшийся при появлении на трибуне Ельцина рев стотысячной толпы немедленно (причем раз и навсегда) переориентировал чуткого борца с административно-хозяйственной системой. Что уж тут говорить об экстремистах, например из питерского «ДемСоюза», в чьих документах от 7 декабря 1991 года вполне серьезно говорилось о возможности «вооруженного сопротивления чудовищному авторитарному режиму Ельцина».

А потом составился целый «черный список» обвинений против Ельцина. Развал Союза, суверенизация («берите суверенитета, сколько захотите»[21]), ограбление народа, сдача своих, взятие чужих (тема «окружения»), пренебрежение к человеческой жизни (так называемый расстрел Белого дома, Чечня), наконец, всякого рода личные эксцессы («оркестр в Берлине», «сон в Шенноне»[22]).

Важна здесь не конкретика, а аксиоматический подход, своего рода «презумпция виновности», не требующая ни доказательств, ни честной общественной самооценки.

На самом деле и триумфальный приход Ельцина к власти, и сразу же вспыхнувшая в обществе тревога, и ярость оппонентов, и последующий «эмоциональный развод» с народом и элитой скручены в тугой узел все той же российской «самости» глубоко парадоксальным и внутренне противоречивым характером и президента, и президентства, и страны.

Успех Ельцина был в известной степени предопределен неожиданностью предъявленного общественности образа, контрастировавшего с уже сложившимися стереотипами. Во-первых, оказалось, что Ельцин вовсе не плохой политик, что он способен переиграть «даже» Горбачева, что на его стороне практическая хватка, талант маневрирования и, чего никто не ожидал, развитый интеллект. Во-вторых, вопреки ставшему расхожим штампу об «авантюристе, рвущемся к власти» самим стилем своих действий Ельцин сумел убедить людей в эмоциональной и этической подоплеке его политики и поведения. Наконец, в-третьих, резко контрастировал с образом «Ельцина-популиста» известный рационализм и прагматизм его практической политики. Означало ли это, что стереотипы сложились на пустом месте? Нет. Ельцин действительно был не очень опытным политиком, обладал изрядным честолюбием и амбициозностью, а популизм вообще был подлинным стержнем его возврата в политику после опалы 1987 года. Чем Ельцин не был, так это функцией, схемой, карикатурой или иконой.

Неожиданный и убедительный облик претендента на роль «первого президента России» сложился прежде всего на контрасте между бедностью агитационных или дискредитационных схем и очень обыденной, очень узнаваемой человеческой наполненностью. От внезапно объявившейся персонифицированной альтернативы коммунистической власти ждали гениальности, одержимости, доброты, злобности – не ждали одного: приземленного, звезд с неба не хватающего житейского здравого смысла.

Только такой «лидер демократических сил», неожиданно приближенный к избирателю, понятный и «сонаправленный» обыденным настроениям общества, мог в тот момент стать харизматическим лидером страны, завоевать доверие большинства населения, не вызвать паники среди управленческого звена, создать в обществе ощущение защищенности, уверенности и в результате победить на выборах. Только он мог обойти на негласных «праймериз» других претендентов на руководство русской демократией. Что, впрочем, стало и причиной его изначального отторжения в интеллигентской среде, с первых же неожиданных успехов Ельцина лишь смирявшейся с его ролью в демократическом процессе.

Но это же породило тлеющий кризис восприятия действий Ельцина на президентском посту, нараставший на протяжении восьми с половиной из девяти лет его президентства. Кризис сложился на том же, на чем раньше – успех: на контрасте. Во-первых, оказалось, что Ельцин – плохой политик, что его политическое мышление неглубоко, соображения целесообразности зачастую перевешивают принципиальные соображения, системность в выработке стратегии отсутствует. Во-вторых, выяснилось, что Ельцин держится за власть и окружает себя лично преданными людьми, отказываясь от услуг самостоятельно мыслящих политических соратников. Наконец, в-третьих, стало ясно, что Ельцин – популист, что он заигрывает с различными социальными группами в ущерб целостности политического курса.

Удивительно, что при этом Ельцин не только существенно не изменился как политик и человек – не изменились по большому счету и качество его политики, содержание его деятельности и даже размах достижений. Как и раньше, он исходил из полуинтуитивных, полуэмоциональных соображений при выборе вариантов действий. Как и раньше, реагировал на нервные перегрузки неадекватно – либо выдавая эмоциональные выбросы, либо прибегая к традиционному для его круга способу снятия стресса. Как и раньше, долго уходил от радикальных решений и доводил дело до того, что оказывался вынужден принимать такие решения в ситуациях для себя совершенно невыгодных, когда нерадикальные действия были уже попросту невозможны. Именно таким, кстати, образом докатился до октябрьской трагедии 1993 года конфликт Ельцина с руководством Верховного Совета (точнее, нарождающейся президентской власти с атавистической советской системой). Сегодня общественное сознание практически забыло о том, как долго и нагло, в сознании своей силы и безнаказанности, противостояли Ельцину и его курсу, поддержанному большинством населения страны, объединившиеся вокруг Хасбулатова коммунисты, нацисты, сторонники радикального номенклатурного реванша; сегодня практически никто не вспоминает о том, что так называемый расстрел парламента последовал на исходе второго года бессмысленных компромиссов Ельцина с его противниками, компромиссов, последовательно использовавшихся «советскими» для наступления на президента, для подготовки его фактического свержения.[23]

Аналогичным образом общественное сознание склонно «забывать» и о том, что трагедия чеченской войны – во всей ее беспредельной жестокости и «неизбирательности» – разразилась на исходе трехлетних попыток спрятать голову в песок, подождать, пока «само рассосется», умиротворить дудаевщину, наконец, переждать, пока грабежи на железной дороге, травля русского населения и похищения заложников на сопредельных территориях прекратятся как-нибудь сами собой.

На всем протяжении своего президентства Борис Ельцин проявлял себя таким, каким его ожидали увидеть избиратели в июне 1991 года – типичным представителем этих избирателей со всеми наиболее характерными для каждого из них слабыми и сильными сторонами. Но действовал он (пока что отвлечемся от того, как) в условиях сплошной несоразмерности. Несоразмерность простых человеческих реакций и гигантизма происходящих изменений; несоразмерность обычных человеческих возможностей и объема необходимых в условиях таких изменений действий главы государства (по имеющимся данным, до снижения рабочей активности в 1997–1998 годах через руки Ельцина проходило в среднем до 400 документов в день); наконец, несоразмерность перегрузок и бытовых реакций на эти перегрузки и абсолютной, несмотря ни на какие усилия «окружения», прозрачности – все это ежедневно подтверждало, что руководство российскими реформами взял на себя человек, несоразмерный по личному масштабу с масштабом этих реформ. Как (что представляется здесь наиболее существенным) практически каждый в отдельности из граждан, в интересах которых эти реформы начинались.

И вот здесь выясняется удивительная вещь.

Ельцин не сумел сформировать действительно новую систему власти, не смог выйти из-под опеки своего окружения, не создал принципиально новой политической среды и не наладил цивилизованного информационного взаимодействия с избравшим его населением. Как административная фигура – при всем своем формальном могуществе – персонально он остался чуть ли не более слабым, чем был за девять лет до своей отставки.