Юрий Иванов - Тот, кто придет за тобой

• Название: Тот, кто придет за тобой
• Автор: Юрий Иванов
• Жанр: Русское современное

«Одним из любимых произведений считаю повесть «Тот, кто придет за тобой». Там на примере современной жизни и жизни римского полководца (с примесью легкой мистики), я попытался вывести нечто такое, что отличает человека долга от других людей. В чем долг человека – в служении закону, политике, императорам различных мастей? Или все-таки совести и справедливости? И пусть мои герои просто забетонированы в свой официально-служебный долг, они, в конце концов, выбирают второе. И это есть хорошо».

---

Просвещенный римлянин Гай Реций тоже ненавидел Палестину. Он не понимал и не желал ее понимать. Патриций, воин с разносторонним опытом, с мышлением стратега, рассматривавший мир с широтой истинного имперца, знавший и видавший такие места, о которых этот бессмысленный народец не только не имел никакого представления, а даже отрицал их наличие, презирал их всех скопом, не давая себе труда различать среди них священников, философов, высокородных, купцов или ремесленников. Для него они были варвары, их было надо уничтожать или покорять, в зависимости от ситуации на политическом или экономическом поле.

Этот народ не знал ни римских дворцов, ни греческих акрополей, ни египетских пирамид, ни пьес, ни стихов, не читал никаких книг, кроме Талмуда. Он не знал о Карфагене, об Афинах, Лютеции, Боспоре, о великих битвах прошлого, о Трое, Микенах. Да, похоже, и не хотел знать, почему-то уверовав в то, что он первый народ на земле, а значит и избранный богом для великих дел. И какое ему дело до других!

Гай знал, что этот народ почитал только самого себя и был насквозь пропитан духом национализма. Римлянин тоже верил в избранность собственного народа, потому что мог сравнивать его с грязными и тупыми азиатами, озабоченными набиванием собственного брюха и более ничем. Презрение, презрение и еще раз презрение к врагам, были в его глазах, когда он, стоя позади своих ветеранов, отдавал приказания центурионам, через шустрых мальчишек-вестовых.

Сражения нравились ему всегда – азарт и нетерпение, жгучая радость смешанная со жутким ощущением неминуемой гибели, какая-то волна опьянения, легкости, некий угар. Душа вибрировала перед боем от неукротимого желания ввалиться в гущу сражающихся и колоть, колоть, колоть…

Гай был одним из лучших бойцов в легионе, а может быть и во всей армии. Ветераны очень уважали его за это. Легат, занятый управлением войском, редко не принимал личного участия в схватках, своим примером воодушевляя солдат на победу. Трезвая голова и натренированные в боях руки никогда не оставляли врагам никаких шансов. Хоть он и бывал много раз ранен, но ни разу еще не испытал страха в бою.

Сегодня же, слушая привычные крики и грохот битвы, он вдруг неожиданно почувствовал отвращение ко всему этому. Странное чувство предвидения, заданности, предсказанности событий, чувство, что все это уже было, уже виделось и слышалось сотни раз и заучено наизусть до оскомины. Рот говорил все те же слова, руки делали все те же движения, ноги шли по той же крови и трупам – и все это было, было, было… и жизнь его словно привязанный осел на водокачке, шла по заколдованному кругу похожих друг на друга событий.

Чтобы он ни делал – его доля была одной и той же. Доля жестокого карателя и цивилизатора, вынужденного идти собственной узкой дорогой, в дебрях кем-то установленных обычаев, законов, целесообразности и дисциплины, по головам людей, не сделавших ему ничего плохого.

Все роли в этом мире написаны выше. Люди играют их в угоду замыслу постановщика. Он талантлив, умен, прозорлив. Он знает нечто такое, чего не знают его актеры. Что видит он, что поставил? Комедию, романтичную историю или, как всегда, человеческую трагедию? Сцены незамысловаты и типичны. Народы двигаются навстречу народам, неожиданно их охватывает жажда убийства, помрачается разум, разрушаются храмы, уничтожаются реликвии, жажда мучительства охватывает даже детей, кровь проливается реками, а из отрубленных голов можно строить города. В глазах людей пелена.

Потом это разом прекращается, и сердца умягчаются, завеса спадает и в стыде раскаяния человечество строит, строит, строит – храм за храмом, город за городом, замаливая собственные прежние грехи. А потом все сначала и так без конца. Из века в век, из тысячелетия в тысячелетие.

Идет огромный, массовый спектакль, без антрактов и буфета, где сидящие в амфитеатре зрители – не люди, а те, кого можно назвать словом "другие". Эти другие – хозяева судеб наций, голосующие большими пальцами правых рук и дарующие одним победу, возвышение и богатство, а другим гибель и нищету.

Жизнь – это игра, к которой люди не имеют отношения. Они лишь фигурки, куклы, бумажки в шапке, кости в стакане… Играют не они, а ими. Осознание этого приходит только к тем, кто смог оглянуться назад, – но их жаль, больше в их жизни никогда не будет главного – уверенности и чувства собственной правоты, двигающих горами. Они обречены…

Глядя на истерзанный труп молодой женщины, лежащей перед ним неестественно, словно смятая кукла, с вывернутыми переломанными ногами и шеей, Гай остановил свой взгляд на ее обезображенном и залитом кровью лице. Правый глаз убитой смотрел прямо на него, дико вытаращенный, черный как колодец, и от этого взгляда уйти никак не получалось. Положение тела, лица, этого глаза, создавали некую жуткую своим единообразием картину, поражающую воображение своей невозможностью существования. Она была настолько ужасна, что казалась венцом творения черных сил, ненавидевших всех людей без исключения. Это не могли придумать люди, эту картину создал кто-то другой.

Гай вдруг представил себя не живым человеком, а железным зубом в чьем-то тухло пахнущем рту, пережевывающим человеческое мясо. Человеческие кости, волосы, одежда прилипали к губам этого рта, а кровь стекала по уголкам, не останавливаясь, проливаясь небольшими речками. Его солдаты сейчас тоже не были людьми – он знал это. Все они исполняли чей-то заказ на умерщвление стольких-то и стольких-то людей. Их головы были свободны от того, что отличает человека от животных – от знаний, от чувств жалости, любви, от мыслей о доме, о детях, богах. Просто железные зубы.

Нахлынувшее на него новое чувство было совершенно незнакомо ему, ошеломив его своей простотой. Он буквально чувствовал давление на свою голову – сверху давила огромная плита, страшной тяжестью выдавливая из человеческих мозгов ум как таковой.

Это была сила войны, сгусток космической черной магии, жирный, вонючий, чужой, не имеющий ничего общего с человечеством. Это была сила, сводящая с ума людей безо всяких причин, внезапно превращая их в зверей, вмиг забывающих о том, что они уже давно слезли с деревьев и умеют писать стихи, рисовать картины, ваять статуи, создавать храмы и дворцы, рассуждать о мироздании, о законах бытия, любить женщин, детей, мечтать…Это было огромное неведомое животное, невидимое никем, а оттого еще более жуткое. Ему были нужны эмоции, энергия людей, души. Оно ими питалось. Кто его выпустил в этот мир, зачем?

Ощущения нового знания деформировали его. Внутри Гая что-то переворачивалось, жгло желудок, а к горлу подступал мягкий ком и стоял там, перекрывая дыхание. Вдоль тела он ощутил напряжение, словно натянутая серебряная нить вибрировала там и звенела, готовясь лопнуть. Он неожиданно поскользнулся в луже крови и схватился за щит стоящего рядом преторианца Мича.

Старый германец Мич всегда был с ним на всех войнах. Он, и еще десяток преторианцев составляли охрану легата, и не позволяли ему терять голову и в одиночку участвовать в битвах. Впрочем, сейчас Гай и не полез бы в схватку, как когда-то. Все шло нормально. Немного убитых, раненые. Его приказы исполнялись, ничего критического, а накатившая тоска мешала думать о насущном.

Неожиданно, из-за спазмов в животе, ему захотелось проблеваться, но сделать это на глазах воинов он не имел права. Он командир, значит, пример, а блевать от вида крови способны только мальчики. Надо было, несмотря ни на что, делать свою работу. Он закашлялся, сплюнул в сторону и проговорил: "Мич, вон, видишь башню? Мы – туда! Оглядимся. Вестовых ко мне!"

Мгновенно сориентировавшись, Мич отдал приказание преторианцам и их пурпурные короткие плащи заколыхались впереди командира, торя дорогу к стоящему неподалеку храму с пристроенной глинобитной башней. Подбежав к воротам, преторианцы увидели группу священников в длинных тяжелых одеяниях, с серебряными колпаками на головах, кричавших римлянам какие-то слова, по-видимому, проклиная их и не давая пройти.

Мич не понял ни слова и ударом тяжелого щита снизу вверх снес переднему лицо, а когда тот упал, ткнул его в глаз копьем для верности. Воины, последовав примеру командира, слегка поработали копьями – и ворота были свободны. Гай вбежал в храм следом за своей охраной и увидел на скамьях у стен несколько раненых, истекающих кровью, и прячущих свои головы под сложенными руками. Они что-то стонали, кричали, верно, молили о пощаде, но в глазах преторианцев не было даже намека, что они оставят в тылу своего командира каких-либо врагов, пусть даже раненых. Участь их была решена. Солдаты быстро перекололи их, словно свиней, и двинулись наверх.

Путь по хлипкой лестнице на башню оказался не прост. Гай оглядел раскинувшуюся перед ним как на ладони северную часть города с прилегающими улочками, и наметанный глаз командира сразу же отметил возможность прорыва его манипул вглубь, практически без сопротивления. Все части восставших были сгруппированы на острие атаки легиона в районе главных улиц. Обнажились фланги, мелкие улочки были пусты, завалены баррикадами из мусора и телег, везде носились бесхозные лошади. Были замечены женские платки, а вот солдат, – солдат не было видно нигде.