Николай Успенский - Издалека и вблизи

• Название: Издалека и вблизи
• Автор: Николай Успенский
• Жанр: Повести
• Год: 2011

«Верстах в пятнадцати от уездного города, на возвышенном месте, стоит двухэтажный графский дом с великолепным садом, обнесенным каменной стеной. Вблизи на лугу у самой речки располагается село Погорелово с красивою церковью, выстроенною иждивением предков настоящего владельца, покоящихся в склепе под алтарем. В стороне от Погорелова, близ леса, возвышается винокуренный завод, извергая из себя массу дыма, величественно поднимающуюся к небу…»

---

«А общество, общество где? – возражал ему внутренний голос, – с соседями уже ты решил не знаться и хорошо сделал; ибо что может быть общего между ними и тобой? Ты будешь говорить об опере и балете, а твои соседи о запашках и сеноворошилках. Уж лучше сиди здесь один или опять ступай в Петербург».

– Вздор! – вскрикнул граф, – все это надоело… опротивело… – Граф позвонил и приказал подавать себе ужин.

Часов в восемь утра в буфетной комнате, смежной с передней, сидели за самоваром два камердинера и повар с женой. У двери стоял дворовый мальчик в сером фраке с ясными пуговицами. Старший камердинер посмотрел на свои часы и сказал повару:

– Не пора ли вам приниматься за бифстекс…

– Эй, Петька! – крикнул повар мальчику, – сбегай к садовнику, возьми у него редиски да вели скотнице принести сливочного масла. – Повар вынул из кармана карточку, хлопнул по ней пальцем и сказал:– Вот меню! Гор-д'евр-варие… это можно… суп жульен, филе-де-беф ан-бель-вю – идет! Хорошо бы стерле-ала-минут, да его нет! недурно бы крем из рябчиков с трюфелем – тоже нет! артишоков и не спрашивай… за что ни возьмись – все нет да нет! Разве сделать пате-шо из ершей! Есть тут ерши-то?

– Должно быть, есть; карасей здесь много…

– Эта дрянь никуда не годится…

Вошла скотница и поставила на стол масло.

– Андрей Иваныч, – обратилась она к старшему камердинеру, – простоквашу прикажете готовить для их сиятельства?

– Готовьте: граф любит простоквашу; только вы ей давайте окиснуть хорошенько.

– Слушаю. Еще я хотела доложить вам: кучера Якова жена все на меня ругается.

– Как же она смеет?

– Вам известно, как я здесь на скотном дворе состою главная, то ей и не хочется покоряться мне. И ей хочется быть главной. Я говорю: послушай, Марья, если мы у их сиятельства будем все главные, то у нас никакого порядка не будет; кто-нибудь должен покоряться. А она примется на меня брехать.

– Вы скажите ей, – внушительно заметил камердинер, – если ты еще брехнешь, то завтра же получишь расчет, ты должна помнить, у кого ты служишь!..

– Слушаю.

В это время зазвенел колокольчик, камердинеры встрепенулись.

Старший камердинер осторожно вошел в спальню графа, который лежал в постели.

– Какова погода?

– Очень хорошая, ваше сиятельство. Солнце светит. Ночью подул было ветерок, а к утру перестал.

– На почту послали?

– С вечера уехали…

Наступило молчание. Видно было, что граф нуждался в новостях; лакей понимал это и усиливался чем-нибудь потешить графа; но потешить было нечем: впечатления деревенского утра были так скромны, что их не стоило и передавать.

– Скажи, пожалуйста, – сказал граф, – что это за крик был сегодня ночью?

– Караульный-с, ваше сиятельство…

– Нельзя ли, чтобы он по крайней мере не кричал над самым ухом.

– Слушаю. Сию минуту скажу.

– А собак на ночь спускают?

– Как же-с… всех до одной спускают.

Граф начал одеваться.

– Чай где изволите пить?

– На балконе.

– Погода стоит отменная, – вынося умывальник, говорил камердинер.

Посматривая на прадедовские образа в углу, граф подумал: «Надо эти византийские орнаменты убрать отсюда». Между тем камердинер говорил своему товарищу в передней:

– Не в духе…

– Ты знаешь его характер; нынче с тобой ласков, а то вдруг опрокинется ни за что.

В передней явился дьячок.

– Их сиятельство встали?

– На что тебе?

– Батюшка велел спросить, не угодно ли им пожаловать завтра к обедни…

– А завтра что такое? – спросил старший камердинер.

– Воскресенье, – скромно отвечал дьячок. – Если их сиятельству угодно будет отстоять литургию, то мы служение начнем попозже и благовестить будем подольше.

Дьячок отозвал камердинера к двери и шепнул:

– Нельзя ли мне повидаться с графом?

– Зачем?

– Изба вся развалилась… не будет ли милости…

– Из таких пустяков беспокоить графа. С чего ж ты выдумал? Ступай.

– Так вот что, – переступая через порог, говорил дьячок, – замолвите словечко вы сами… верите? не нынче, так завтра изба всю семью придавит!..

– Это дело другое, – заметил камердинер, – когда-нибудь в свободное время доложу.

– Дьячок, ваше сиятельство, приходил узнать, не угодно ли вам завтра пожаловать к обедни, – докладывал камердинер.

– Скажи, что я не буду.

– Весь бы народ, ваше сиятельство, осчастливили, – говорил камердинер.

– Вздор какой!

– Могу вас уверить, что ждали вас сюда, как красное солнышко – и теперь всем известно, что вы пожаловали. Предки ваши были храмостроителями, а вас считают за попечителя храма… А то и будут толковать, дескать, родители их не гнушались храма божия…

– Ну и пусть их толкуют. Чем же я виноват, что мои предки были храмостроителями?

– Да ведь и то сказать, ваше сиятельство, с волками жить, надо по-волчьи и выть.

Этот довод подействовал на графа. Он сказал:

– А экипаж в порядке?

– Коляску, ваше сиятельство, я сегодня нарочно осматривал; в лучшем виде справлена: выкрашена и лаком покрыта.

– Ну скажи, что я буду.

Старший камердинер был человек испытанный и отличался такою опытностию и знанием своего дела, что граф называл его своим министром. Граф часто спорил с ним, даже ругал его, но всегда оказывалось, что камердинер был прав, хотя он пользовался своим влиянием на барина только в таких случаях, когда чересчур страдало графское достоинство или уже попиралось всякое благоразумие.

За отсутствием более важных дел с вечера же отдано было приказание запрячь к обедни четверку вороных. Молодой камердинер должен был одеться в ливрею, а кучер в свой парадный костюм.

Наступило воскресенье. В девять часов заблаговестили к обедни; граф уже был на ногах. Утро стояло погожее; все окна графского дома были отворены; звуки церковного колокола мелодично раздавались по комнатам. По берегу реки народ в праздничной одежде шел к церкви. Граф был в хорошем расположении духа и слегка напевал из «Троватора»{4} Miserere{5}. Четверня давно стояла у подъезда.

Наконец, во всем белом, с pince-nez и английским хлыстиком, граф сел в угол коляски, положив наперевес одну ногу на другую. Выждав минуту, когда графский экипаж подъехал к самой церкви, пономарь ударил во все колокола. Отвечая легким наклонением головы на приветствие народа, граф, в сопровождении камердинера, державшего под мышкой ковер, вступил в церковь. Когда он стал на возвышенное место за чугунной решеткой, дьякон вышел из алтаря и сделал возглас.

В конце обедни священник сказал проповедь из текста «Несть власть аще не от бога». Служба тянулась долго; пение дьячков до того раздирало слух графа, что он покушался уехать домой после первой ектений; но его удержало приличие.

Мужики, вышедшие от обедни и вдоволь намолившиеся на церковный крестик, начали толковать между собою:

– А что, говорят, граф совсем приехал сюда жить?

– Уж знамо! Ноне господа сами взялись за хозяйство; то жили бог ведает где, а то все слетелись на свои гнездышки.

– После воли-то все поджали хвост!

– Теперь и наше дело держись! Чуть мало-маленько овечка али коровка взойдет на барское угодье – тут ей и быть!

– Везде стал глаз хозяйский!

– А урожаи-то ноне стали вон какие: до зимнего Миколы поел хлебушка, да и будет! и заговейся!..

– А там принимайся за лебеду!

– Экой ты! кабы была лебеда – горя бы мало! а как лебеда-то не уродится, тогда-то что делать!

– Его святая воля! – перекрестившись и вздохнувши, промолвил один старичок.

– А там подати… об них надо подумать…

В этом духе продолжался разговор до тех пор, пока крестьяне не разошлись по своим избенкам…

Приехав из церкви, граф позавтракал и отправился в сад; поговорил с садовником о сливах, персиках и абрикосах, дав ему заметить, что эти фрукты его слабость; зашел в библиотеку, где увидал свои реторты и колбы, навестил кухню, посидел на крыльце, глядя на развалившиеся избы крестьян, слушая пение петухов; наконец, прошел через переднюю мимо стоявших навытяжку камердинеров и заперся в кабинете.

– Заскучал!.. – сказал старший камердинер, – а навряд он здесь долго проживет!

– Нам какое дело?

II ЭКСКУРСИИ

Прошел месяц. Граф жил все это время вне всякого знакомства и человеческого общества, исключая своей прислуги. Один только раз приезжал к нему сосед-помещик, с намерением попросить испанских вишен и каких-то высадков, да кстати поразведать, чем занимается его сиятельство. Граф охотно дал вишен и высадков, а насчет своих занятий сообщил, что он каждый день делает ученые экскурсии, в подтверждение чего показал соседу каменную плитку, найденную им в каменной ограде, с следами когда-то бывшего дождя. Речь графа пересыпалась научными терминами, например: додекаэдр, гемиэдрия и т. д. Гость полюбовался микроскопом, стоявшим в зале на особом столике, и уехал, не составив себе определенного понятия ни об образе жизни, ни о самой личности графа, который, напротив, был уверен, что сосед разгласит по всему уезду, что наука имеет одного из достойных представителей своих в лице его сиятельства. На самом же деле экскурсии графа состояли в том, что утром он гулял по саду, причем делал внушения садовнику и управляющему; потом завтракал и отправлялся кататься верхом или стрелять в цель; после обеда смотрел под микроскопом мушиную лапку, но чаще садился у окна с сигарой во рту и устремлял взор вдаль. Однажды, после завтрака, граф сидел среди старой липовой аллеи. Утро было восхитительное, но граф был настроен невесело; он рассуждал о том, что жизнь – удивительно странное явление: чего бы, кажется, хотеть человеку, у которого такое огромное имение, как Погорелово? Несмотря на то, владелец этого имения положительно не знает, куда деваться от скуки… Рассуждения графа вертелись на двух положениях, что жизнь есть наслаждение и пустая и глупая шутка. Первое положение требовало, чтобы человек, подобный графу, катался как сыр в масле; второе приводило к тому, что самое любезное дело покончить с собою… «Вот дерево, – думал граф, – что оно такое, к чему оно? сделать стол, притолку? Или вот птица таскает себе гнездо: для чего это? вывести детей и потом снова таскать гнездо: для чего это perpetuum mobile?[2] Или, например, я: имею великолепный дом, изысканно ем, пью, по моде одеваюсь; но к чему все это? к чему все мое состояние? к чему я сам, наконец? Не стоит жить», – решил граф, грустно покачав головою.