Ирина Щербакова - Цена победы. Российские школьники о войне. Сборник работ победителей V и VI Всероссийских конкурсов исторических исследовательских работ старшеклассников «Человек в истории. Россия – ХХ век»

• Название: Цена победы. Российские школьники о войне. Сборник работ победителей V и VI Всероссийских конкурсов исторических исследовательских работ старшеклассников «Человек в истории. Россия – ХХ век»
• Автор: Ирина Щербакова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-98379-045-5

Книга объединяет работы российских школьников, посвященные Великой Отечественной войне и отобранные из полутора тысяч сочинений, пришедших на ежегодный Всероссийский исторический конкурс общества «Мемориал» в 2004–2005 годах. Большинство участников конкурса – подростки из небольших российских городков, поселков, деревень. Работы представляют сложную картину войны через призму семейной памяти, закрывают «белые пятна» благодаря документам, найденным в семейных и государственных архивах.

---

С 1911 года он был сотрудником знаменитого «Сатирикона» у А. Аверченко, в 1913 году – редактором журнала «Жизнь» в Москве, потом два года санитаром на фронтах Первой мировой войны. В 1916 году вернулся в Москву. Здесь и застала его революция. В тот период Вержбицкий был редактором частной газеты «Газета для всех».

«В декабре 1918 года по личному распоряжению Ленина был отправлен на Волгу, в район кулацких восстаний и помогал укреплению парторганизаций», – пишет он. В 1919 году работал в созданном по распоряжению вождя агитационном поезде ВЦИК во главе с Калининым. Ленин на всю жизнь остался для него великим авторитетом. Кроме всего прочего, было очень лестно, что сам Ильич звонил ему по прямому проводу, а в 1919 году лично принял.

В 1921 году вернулся в Москву, участвовал в организации кооперативного издательства «Московский рабочий», сотрудничал в «Крокодиле». Работал до 1937 года в информотделе «Известий». Что случилось после 1937 года, мы не выясняли. Сам он этого в автобиографии не пишет. Зато упоминает, что в 1941 году пошел добровольцем на фронт, но уже осенью из-за двусторонней грыжи был отправлен в тыл. Пропал и дневник № 1, который он вел с начала войны. В войну он потерял сына (расстрелян как изменник родины), жену (сошла с ума от горя), женился второй раз на Эдде Семеновне Медведовской.

Вообще начало его карьеры было столь блистательно, что можно подозревать какой-то крах, потому что в годы войны этот нестарый мужчина, в расцвете творческих сил, был никому не нужен, он не печатался в газетах, рисовал коврики, работал плотником в домоуправлении. Только в 1944 году стал получать продуктовую карточку как писатель, хотя состоял в горкоме писательской организации. То, что он был «не у дел», очевидно. Почему – мы сказать не можем. Но эта заброшенность человека, некогда встречавшегося и работавшего с первыми лицами государства, отложила свой отпечаток на характер и оценки автора.

После войны выступал с докладами и литературными воспоминаниями, был лектором Бюро пропаганды при Союзе писателей. Центральная пресса («Правда») даже отметила его 80-летний юбилей, опубликовав статью 9 января 1969 года. За свою долгую жизнь опубликовал более 500 рассказов, очерков, статей, фельетонов, 14 отдельных книг, в том числе об Армении, Грузии, Куприне, Есенине, которых знал лично, воспоминания о своей журналистской работе.

Но, вероятно, самое главное из его литературного наследия – это его дневник. Имеем ли мы право судить его автора? Нет. Но мы и не судим. Мы анализируем. Вержбицкий, безусловно, далек от наших представлений о хорошем человеке. Но он писал очень подробно, много подробнее других. В его дневнике много конкретных фактов.

При чтении этого дневника не покидает чувство, что от этих маленьких серых страничек веет сильным холодом. Автор не сопереживает, не сочувствует: он осуждает, рассуждает, описывает, как описывает ученый-биолог; выносит диагноз, как врач; рассуждает, как политик. Судя по некоторым фактам его биографии, которые попали на страницы дневника, по записям его второй жены, это был очень эгоистичный человек, очень высокого мнения о себе и своих способностях, человек, который выше всего ставил свое здоровье, свой раз и навсегда заведенный распорядок жизни. Неизвестно, умел ли он вообще сострадать. 27 октября 1941 года он с удивлением записал в дневнике: «Впервые по-настоящему ощутил, что я не наблюдаю, а участвую». Вот такие записки «наблюдателя» стали той канвой, на основании которой строился наш рассказ о жизни военной Москвы.

Со временем Вержбицкий, вероятно, стал всерьез считать свой дневник документом большой исторической важности. Во всяком случае явно рассказывал о нем другим людям, потому что встречаются записи о том, что его знакомые просят упомянуть о них на страницах этого исторического документа.

Мы также записали воспоминания старожила Преображенки Лидии Никитичны Комаровой, которая в детстве жила в Колодезном переулке, и устные рассказы Надежды Акимовны Растянниковой, проживавшей во время войны в доме № 24 по Преображенскому валу. Семьи этих женщин принадлежали к бедному фабричному населению района. В семье Растянниковых работал только отец (кстати, он был единственным и последним мужчиной-ткачом на фабрике «Красная заря»), у Комаровой отец рано умер, а мать работала уборщицей и воспитывала троих детей. Неудивительно, что воспоминания этих женщин сильно отличаются от того, что чувствовал и как жил обеспеченный журналист Н. К. Вержбицкий, хотя и обитали они буквально бок о бок. Кроме того, они мало задумывались над историческим смыслом происходящего. Голод и холод, страдания – вот что наполняет их воспоминания.

Тамара Андреевна Рудковская давно дружит с нашим музеем. Она автор многих опубликованных воспоминаний, хороший рассказчик. Ее детство прошло также на Преображенке, в доме № 17 по Преображенскому валу. Тогда в национализированных корпусах бывшего старообрядческого монастыря были уже коммунальные квартиры. Ее отец возглавлял созданную им спортивную организацию «Рыболов-спортсмен».

Впрочем, таких обеспеченных семей, как ее, на Преображенке тогда было немало, тем более что это был очень многонациональный район деревянных частных домиков. Многие здесь были кустарями-одиночками или работали в маленьких кооперативах. Вообще Преображенка была особым островком, прошлое не спешило отсюда уходить.

ПЕРВЫЕ ДНИ ВОЙНЫ

Почему немцы выбрали для нападения самую короткую ночь в году? – В хорошее лето в эту ночь почти не темнеет.

В 1940 году Тамара Рудковская окончила школу и училась в Рыбном институте на ихтиологическом факультете. В это лето подрабатывала в детском саду, где заведующей была ее тетя. Детсад выехал на лето за город. В воскресенье отпросилась домой. На трамвайной остановке услышала страшные слова из громкоговорителя. Запомнились возгласы осуждения: зря, мол, Сталин поверил Гитлеру. Об этом же говорил еще до войны ее отец. В целом народ не принял и осуждал пакт, что вполне понятно. Тамара помнит полную свою растерянность в то утро, но ее, как и многих, не покидало чувство, что война будет где-то далеко, как финская. Тамара осталась в Москве, их семья решила не эвакуироваться. Так и получилось, что именно она записала и рассказала то, что помнила, о военной Преображенке, о своем дворе. Тамара заявила отцу, что немедленно уходит на фронт. Отец, бывший комиссар времен Гражданской войны, высказался резко против. Они поссорились. Уже на следующий день девушка отправилась в райком, который находился в Сокольниках. Весь первый этаж заполняла большая толпа молодежи, было много и девушек. Дежурный каждого вызывал по одному, очередь стояла даже на улице. Пожилой мужчина в форме твердо сказал: «Я твоего заявления не видел, порви. На фронт я тебя не пущу, родину можно защищать и здесь».

Записи Вержбицкого не случайно начинаются с трагического дня 16 октября: автор еще не знал всего, что случится в этот день, но уже ощутил, что ситуация критическая. Поэтому он не только как историк, но и как писатель подробно фиксирует все, что так или иначе характеризует события и обстановку того дня, даже казалось бы самые обыденные вещи: грязную, в репьях лошадь у телефонной будки, трогательное прощание на остановке красноармейца с женой, засыпанную сеном и навозом неубранную Преображенскую улицу. Защитники столицы в тот день выглядели очень угнетенно: по улицам шагали «разношерстные красноармейцы с темными лицами, с глазами, в которых усталость и недоумение. Кажется, им неизвестна цель, к которой они направляются. У магазинов – огромные очереди, в магазинах сперто и сплошной бабий крик». Выдавали по всем талонам за весь месяц, красноармейцам по одной буханке вне очереди: это была цена близкой смерти. Видимо, торопились успеть: что будет дальше, никто в тот день в Москве не знал. Метро не работало сутра. Трамваи еле двигались. От Калужской заставы до Преображенки ехали по 3–4 часа. Беспрерывно громыхали зенитки. Тревоги никто не объявлял, и никто не обращал внимания на взрывы: все были заняты хлебом насущным. По улицам тянулись грузовики с эвакуируемыми: тюки, чемоданы, закутанные в платки люди. Они не знали, что многие из них лишаются родного московского крова навсегда: им не позволят вернуться в столицу. Страх гнал людей на вокзалы. Там уже не продавали билеты, а людское море было страшно.

Кто-то на улицах уже возмущался тем, что ничего не объявляется по радио: вокруг явно происходило что-то необычное. Даже расчет с рабочими за месяц вперед говорил сам за себя. Если сейчас спросить напрямую о том, что думал и чувствовал конкретный человек в те дни, редко можно получить откровенный ответ: «Мы верили… Я не помню уже, но немец так лез на Москву…» и т. д. Однако один очень характерный эпизод мы услышали от Н. А. Растянниковой. Она, тогда еще девочка-первоклассница, жительница дома № 24, среди деревянных домиков Преображенки, казавшегося каменным великаном, с тоской и состраданием наблюдала, как быстро все окрестные помойки заполняются портретами Ленина. Они были разбросаны повсюду около этих мусорных ящиков. И девочке было очень жалко несчастного «дедушку Ленина», о котором она уже успела выучить несколько стихотворений в школе. А вот портретов Сталина она не помнит на помойке ни одного. Это она утверждает. Факт очень интересный с психологической точки зрения. На наш взгляд, он говорит о том, что, во-первых, многие все же оценивали ситуацию прямо как критическую и откровенно предполагали сдачу Москвы: поэтому на всякий случай от портретов вождя революции избавлялись. Видимо, авторитет Ленина к тому периоду был не так уж и велик: его легко отправляли на помойку. А вот со Сталиным дело было труднее. Даже смертельная опасность не могла заставить людей выбросить его портрет, тем более так откровенно – на помойку: с одной стороны, соседи могли опередить в своей расторопности немцев, а во-вторых, нам кажется, это был просто патологический страх перед вождем, даже в «бумажном варианте».