Вячеслав Морочко - Житие Блаженного Бориса

• Название: Житие Блаженного Бориса
• Автор: Вячеслав Морочко
• Жанр: Русское современное

Эта книжка о добром человеке, явившимся из странного мира, из которого порою приходит болезнь «злокачественное времятечение».

До второго курса военного училища Боря двигался, как дрессированный мишка – на полусогнутых, а гимнастерка висела на нем подобно юбке, и каждый из сокурсников видел себя рядом с ним лихим жеребчиком. Из ясных глаз Паланова струилась простота юродивого. Если над ним смеялись, он спрашивал: «Почему вы смеетесь? Что я сделал не так?»

Особенно его донимал Иван Кнопенко. Этот бравый курсант доводил Бориса до слез, называя «мокрицей», а Борис соглашался: «Конечно, я мешковат и тяжело говорю. Мне главное, чтобы никто не сердился». Кнопенко издевался над ним, пока, неожиданно, сам, на время, не превратился в мокрицу. Когда он снова обрел человеческий облик, обстоятельства так повернулись, что, проклиная Паланова, Иван вынужден был уйти из училища. Память о членистоногом будет преследовать Кнопенко всю жизнь. Но придет день, когда Борис снова увидит Ивана и, покрыв его голову теплой ладонью, снимет ненавистные воспоминания… Но это случится потом. А между тем, во время Чехословацких событий наш герой закроет от пули скандального военачальника, остановит волну Цунами, бегущую на острова, включит обратный ход тектоническому «Армагеддону» и, совершит еще много замечательных дел.

Время действия романа: двадцатое столетие. Место действия: Россия, частично – Германия, Казахстан, Болгария, Чехия.

---

– Ну и гадость! – поморщился офицер.

И тогда Паланов, не повернув головы, отчеканил: «Членистоногое. Подтип: – Ракообразных. Подотряд: Мокриц».

– Точно! Это мокрица! – подтвердил офицер.

– А ты откуда знаешь? – спросил Паланова разводящий.

– Люблю насекомых. У меня про них была книжка.

– Ишь ты!? Даже книжки читаешь!

6.

Капитан приподнял оружие, и мокрица скатилась на пол, обернувшись лоснящимся шариком c меридианами, как у ягод крыжовника.

Передав автомат сержанту, и, приказав: «Разрядить и поставить на место!», начальник караула невольно следовал за шариком, что катился по наклонному полу и вскоре исчез под тумбочкой в углу комнаты. Переставив тумбочку на соседнее место, шарика офицер не нашел и, только присев на корточки и низко-низко склонившись, уловил некое шевеление в стыке между стеной и полом. Вглядываясь, он, наконец, увидел мокрицу. Распластавшись и суча члениками, она упорно протискивалась в узкую щель, пока ни исчезла за плинтусом.

События развивались стремительно: прибыл дежурный по части, потом сам командир с заместителями, позвонили в комендатуру, объявили розыск дезертира Ивана Кнопенко. Проштрафившийся караул немедленно сменили. Он уже покидал караульный плац, когда в строю произошло замешательство: один из караульных ударил впереди идущего кулаком и крикнул: «Это ты что ли, Кнопенко?» «Разговорчики в строю!» – прикрикнул капитан (сменившийся начальник караула). «Мокрица? Это ты что ли?» – продолжал выражать удивление сзади идущий курсант. «Вот тебе за мокрицу! И заткнись!» – обернувшись, ткнул его в грудь кулаком Кнопенко (а это был он). Строй сбил шаг, и капитану пришлось дать команду «Приставить ногу!

Подойдя вплотную, он спросил: «В чем дело?». И только тогда разглядел в строю Кнопенко. Скомандовал: «Кнопенко ко мне! Сержант ведите строй!» Но допрос на улице ничего не дал. Курсанта привели в кабинет особиста. Пришли какие-то незнакомые офицеры из какой-то особой части – люди, судя по всему, опытные стреляные и битые. Они слепили глаза ярким светом, меняли друг друга, подкатывали то с ласкою, то с угрозою. Разве что не били. Допрос ничего не давал: следователям не хватало вдохновения. В соседнем кабинете они собирались вместе и признавались: беда заключалась в сути вопроса, который они никак не могли решиться задать, а все ходили вокруг да около. Они не могли спросить: «Почему Кнопенко не дезертировал»? Наконец курсант «раскололся» и выдал кое-какие детали.

Сначала он вспомнил испуганное лицо капитана, на которого навел автомат. Потом вся картинка смазалась, пошла пятнами, потекла сверху вниз, словно на нее пролили раствор. Затем что-то оглушительно грохнуло и его придавило так, что едва не лопнул защитный панцирь. Вибрируя конечностями, он выскользнул из-под давившего на него груза, и ощутив небывалую легкость, поперся вверх и, вдруг, увидев перед собой, жуткий в полнеба глаз, отпрянул в сторону, заскользил по отвратительно вонявшей поверхности вниз, шлепнулся, сжавшись в комок, подскочил, словно мячик, А потом оказавшись в приятной пыльной тени на миг застыл. Нутром, продолжая ощущать опасность, развернулся и, дав свободу конечностям, бросился искать настоящее укрытие. Он искал не зрительно, не осязательно, о оценивая, каждое шевеление воздуха, каждое изменение его струй и запаха, малейший признак сквознячка. А почувствовав то, что нужно, бросился туда и бешено заработал члениками ножек, протискиваясь в узкое, подобное щели, пространство. Ему почти удалось, но тут тень исчезла. Его ослепили свет и надвигающееся сверкание страшного глаза. Опять кругом грохотало, но он, стараясь не слышать, не обращать внимание протискивался и протискивался, пока не провалился в царство полного мрака и тишины и там замер, прислушиваясь и принюхиваясь к жизни этого нового царства. Откуда-то из темноты струилось нечто чарующее – то ли слова, то ли звуки, то ли запахи. Кто-то, словно обращаясь к нему молил: «Миленький мой, ну пожалуйста, иди ко мне. Я жду тебя. Ты мне так нужен! Со мной тебе будет хорошо! Иди! Умоляю!» Он затрепетал члениками и, начав поддаваться манку, двинулся с места, когда наткнулся на липкий канат. А когда сообразил, что это значит, испытал такую невероятную ярость, что выдернул автора этих чарующих песен и запахов из его паутины и голым стенающим бросил на черное дно подвала, на котором стоит караулка. Он больше не испытывал страха. Неудержимый бешеный гнев гонял его по углам подземелья. Он метался, пугая умиротворенных темнотой насекомых. Поверг в ужас даже стайку глупых мышат, отважные родители которых только что были съедены караульным котом. Малышня обречена была теперь на безжалостное самопоедание. Он метался в пыли, умирая от тошнотворного смрада, пока бешенство не выбросило его сквозь тончайшую щель из тухлого мрака. Выбравшись на воздух, не заметил, как попал на ковровую дорожку, аккурат, под солдатский сапог. Но уцелел, прицепившись в уголке между каблуком и подметкой. Здесь был милый сердцу мокрицы запах портянок. Так он вернулся в караульное помещение в комнату для отдыхающей смены, вскарабкался на знакомый топчан, забрался в знакомую скатку шинели и тут, осознав свое положение, разрыдался и так расстроился, что лишился в конце концов чувств. Очнулся от топота. Кто-то дернул за ногу и крикнул: «А ты что разлегся? Не слыхал? Построение!»

7.

Эти фантазии с подвалом и мышками особистам показались подозрительными, и курсанта направили для обследования в госпиталь. Но ничего из ряда вон выходящего оно не выявило – обычная, для этого возраста, повышенная возбудимость, обычная для данного социального и культурного типа повышенная агрессивность. В нем присутствовали не заторможенный, а нормальный, лишь несколько выпирающий наружу задорный боевой дух, необходимая воину резкость и решимость в принятии решений. В психическом плане это был вполне созревший офицер – хоть сегодня в горячую точку. А так как в результате инцидента, в общем-то, ничего сугубо преступного не случилось и начальству ни о чем докладывать не пришлось, то, в конце концов, Кнопенко отпустили в казарму, где, естественно, его стали называть «мокрицей». Он, конечно, лез в драки. Дразнившие увертывались и, видя, что кличка бесит, начинали дразнить с новой силой. Раньше Кнопенко сам был мастером давать прозвища. Чувствуя себя хозяином положения, он разговаривал фамильярно, громко, чтобы другие слышали, стараясь задеть самые болезненные струны и, чувствуя рану, которую наносит другому, испытывал великое удовольствие, не допуская и мысли, что сам может оказаться в подобном положении. Кличка – это всегда наказание невинного и возможность себя проявить и выделиться за счет недоумка, не успевающего сообразить, как парировать издевательство. Парировать его невозможно, – считал Кнопенко, – это доступно только людям с особым складом ума, таким, как у него. Став сам мишенью, Кнопенко озверел и был комиссован по психическим соображениям не потому что болен, не потому что – мания величия, а потому что не мог больше видеть спокойно все эти рожи, готов был их изничтожать. Начальство не допустило до кровопускания и поспешило избавиться от горе-вояки.

Вся дальнейшая жизнь его заключалась в том, чтобы огрызаться и не подпускать близко тех, кто знал про Паланова, про «Мокрицу» и про это безумие, случившееся в караульном помещение. Бесило присутствие рядом с собой всех других: они же хотели того же, чего хотел он. Какое право они имели! Человека можно простить и примириться с ним лишь в одном случае, когда от него уже нельзя ждать подлости или агрессии, то есть, когда он мертв. По натуре он был истинным воином, готовым сражаться и умереть. В нем жила злость победителя, не азарт, а слепое необузданное бешенство рвущегося во банк игрока. Тогда как вокруг ползали ничтожные слабодушные твари, норовившие его побольней зацепить.

Ему хотелось забыть не только кличку, но даже ни в чем не повинную родную фамилию, которая, как мостик, могла привести знавших его к «мокрице». Чем больше проходило времени тем больше мешало это занозливое слово. Даже произнесенное мысленно, оно ввергало его в бешенство. При этом он чувствовал такое смертельное оскорбление, как если бы кто-то на улице сдернул с него сразу и штаны, и подштанники… или же обозвал евреем.

Чтобы «сжечь мосты», он срочно женился, взяв Ее фамилию, стал Джанибековым. Это было имя ногайских князей: у малых народов, порой, каждый третий – князь или из рода князей. Он знал, что среди Джанибековых был даже свой космонавт, – такой же князь, как и сам Кнопенко: настоящую фамилию – «Крыса» он счел унизительной для отважного сокола. Оба были из той славной плеяды, которая слыхом не слыхивала о всемирноизвестном скрипаче по фамилиии «Крыса».

А затем пройдет много лет и обстоятельства повернутся таким удивительным образом, что Паланов встретит Кнопенко и, накрыв его голову теплой ладонью, снимет память о ненавистной «мокрице»… Но это – потом.