Вячеслав Морочко - Житие Блаженного Бориса

• Название: Житие Блаженного Бориса
• Автор: Вячеслав Морочко
• Жанр: Русское современное

Эта книжка о добром человеке, явившимся из странного мира, из которого порою приходит болезнь «злокачественное времятечение».

До второго курса военного училища Боря двигался, как дрессированный мишка – на полусогнутых, а гимнастерка висела на нем подобно юбке, и каждый из сокурсников видел себя рядом с ним лихим жеребчиком. Из ясных глаз Паланова струилась простота юродивого. Если над ним смеялись, он спрашивал: «Почему вы смеетесь? Что я сделал не так?»

Особенно его донимал Иван Кнопенко. Этот бравый курсант доводил Бориса до слез, называя «мокрицей», а Борис соглашался: «Конечно, я мешковат и тяжело говорю. Мне главное, чтобы никто не сердился». Кнопенко издевался над ним, пока, неожиданно, сам, на время, не превратился в мокрицу. Когда он снова обрел человеческий облик, обстоятельства так повернулись, что, проклиная Паланова, Иван вынужден был уйти из училища. Память о членистоногом будет преследовать Кнопенко всю жизнь. Но придет день, когда Борис снова увидит Ивана и, покрыв его голову теплой ладонью, снимет ненавистные воспоминания… Но это случится потом. А между тем, во время Чехословацких событий наш герой закроет от пули скандального военачальника, остановит волну Цунами, бегущую на острова, включит обратный ход тектоническому «Армагеддону» и, совершит еще много замечательных дел.

Время действия романа: двадцатое столетие. Место действия: Россия, частично – Германия, Казахстан, Болгария, Чехия.

---

– Молчать! Отвечай на вопрос!

– Товарищ полковник! Мы замерзаем!

– Молчать! Разве вас не учили, что Генерал Мороз во все времена воюет на русской стороне. Вы что не русские?

– «Мы разные. – бухнул я. – Поглядите же, что там творится!»

Мне показалось, высокий капитан Строев опустил глаза.

«Какой-то не наш курсант!? – удивился полковник, – А ну, как там тебя?

«Паланов», – подсказал Строев.

«Балванов»! Смотреть мне в глаза»!

«А что, идемте-ка глянем, как поживает будущее офицерство», – ухватился за предложение бригадир, сидевший против усатого.

«Господи! Какое из них офицерство!? – скривил губы полковник. – Смотреть тошно: сброд, обделавшиеся маменькины сынки,! Что б они все перемерзли!»

Перед глазами у меня все поплыло. Я опустился на коврик и взглянул на полковника. В глазах, точно отключили свет. Все, что происходило потом, узнал от других. А происходило вот что.

Ко мне подскочили почти все, кто находился в палатке. Но фельдшер (старшина), уже делавший массаж сердца, сказал: «Все в порядке. Помогите перенести ближе к печке» Они положили меня на лист асбеста, когда заведовавший теплом солдат вскрикнул: «Ах ты, гадина! Брысь! Сейчас я тебя…»

«Мыши?» – спросил комбат, помогавший нести.

– Шушира всякая бегает.

Строев поднял с пола шинель, которую свалили со стула, когда меня перетаскивали и, надев в рукава, сказал: «Я все-таки пойду посмотрю, что там творится. Кто со мной?» Пошло большинство офицеров, бывших в палатке, колхозный бригадир и солдатик, которого он с собой притащил. Не подал свой голос только полковник Гайдай. Странно, о нем, просто забыли, будто его тут и не было.

Через пол часа у лагерных палаток уже мелькали фонарики (опустился вечер), шумела санитарная машина, слышались голоса – шла эвакуация курсантов. Оставаться в холодных палатках при таком морозе было немыслимо. В голой степной местности (на краю полигона) не было дров для печурок, если не считать ворованных. Для деревни их завозили из соседнего района. Курсанты перед учением не успели получить зимнего обмундирования. Ребят бил озноб. Они выглядели апатичными заторможенными, некоторые теряли сознание, бредили.

Тех, что посильнее уводили в деревню, – бригадир распределял их по хатам. Тех же, кто уже не стоял на ногах, санитарная машина перевозила в жарко натопленную палатку лазарета. Когда очередь дошла до Кругляка, машины не оказалось: она только что увезла очередную партию. Разгоряченный капитан Строев сняв шинель и накрыв ею старлея, направился в соседнюю палатку. И тут прибежал солдат из «обслуги». «Товарищ капитан, там – еще один офицер нашелся!»

– Где нашелся!?

– Там же где – Кругляк!

– Почему его сразу не видели?

– Наверно оттого, что на животе лежит.

«Ну и что с того, что – на животе?» – ворчал комбат, возвращаясь в первую палатку.

Второй офицер действительно лежал на животе. При свете фонарика сразу было трудно его разглядеть. Видно было только, что за время, пока Строева не было, человек стянул с Кругляка шинель комбата и сам в нее завернулся. Когда его тронули, он стал рычать и ругаться.

«Ух ты?! Ух ты!? – высоким голосом завопил солдатик, узнав, лежавшего.

«Боец, выйдите, взгляните, идет ли машина?» – приказал комбат.

Когда солдатик вышел, Строев посветил на лицо рычавшего.

«Отставить свет!» – топорща усы, заорал полковник Гайдай. Он сделал попытку встать, но, привстав, запутался в шинели комбата и сел прямо на живот Кругляка. Тот громко ойкнул и тоже очнулся. Узнав командира взвода и почувствовав запах спиртного, полковник выразил строгим голосом удивление: «А этот пьянчуга, что здесь делает?!» «А вы, что здесь делаете, товарищ полковник !? – спросил не менее удивленный комбат. Полковник огляделся и, видимо, ничего не поняв, еще раз попытался встать. Строев подставил руку, и на этот раз получилось. «Где я?» – спросил полковник, вырывая из рук комбата шинель. «Извините, это – моя сказал Строев.

– А моя где?

Строев все больше смелел

– Там, откуда вы приползли.

Приполз!? Что со мной?

И вдруг, вспомнив, ойкнул: «Мокрица!»

В этот момент вбежал солдатик: «Товарищ капитан, пришла санитарка!

– Фельдшера ко мне!

– «Ах ты поскудник! – закричал на солдата Гайдай. – Это ты угрожал мне поленом?»

«Это не он», – сказал Строев, делая солдатику знак, чтобы исчез.

– А ты откуда знаешь!?

– Видел.

– Никому не расскажешь?

– Нет.

– Уж пожалуйста!

«Полковнику – одеяло, для старшего лейтенанта – носилки! – приказал комбат появившемуся фельдшеру. – Побыстрее! – и тихо добавил: – А то мы все тут превратимся черте во что».

Старшина убежал исполнять.

«Что ты сказал!?» – насторожился Гайдай.

– Вам пора на пенсию, товарищ полковник.

– Наверно, ты прав.

– Вот я и говорю.

– Вернемся. Пойду с заявлением к генералу. Думаешь, пора?

– Давно пора.

Строев был немногословен. Но его сдержанная чуть заметная улыбка говорила о многом и меньше всего о наглом вызове. Поэтому ее нельзя было назвать «улыбочкой». Такое встречается на лицах пожилых людей, что живут, не расставаясь с болью, и научились спокойно глядеть в лицо мучительной неизбежности. Они научились видеть то, чего не видят другие. Видеть и сопоставлять факты, понимать, но не спешить, по всякому поводу оглашать свое мнение. Но эту улыбку нельзя отнести и к разновидности юмора. Скорее это нормальное даже холодное выражение лица, за которым угадывается бездна с водоворотами подледных течений.

К утру разобрались. Привезли теплое обмундирование. Переодели. Приехала полевая кухня. Кормили теперь три раза в день, как на зимних квартирах. Во вторую ночь уже всех курсантов разместили в хатах: в одной половине пятистенки – хозяева, в другой – несколько курсантов. Было непривычно, но мы блаженствовали, сознавая, что вокруг – степь, вьюга, мороз, а у нас – тепло и уютно.

На утро один из наших парней хвастался, показывая окровавленный кончик «Фалеса»: какая-то колхозница положила его на печь, а потом легла рядом и сделала его мужчиной, разорвав слишком узкую крайнюю плоть. «Ну вот, – сказал кто-то, – теперь и обрезания делать не надо». «Ах ты, гад! Ты за кого меня принимаешь!?» – закричал хвастунишка и полез драться. Кончилось тем, что у парня пошла кровь и носом. Учение длилось три дня и три ночи. Обморозилось всего три человека, и один подхватил гонорею. Но самое главное, это отмечалось особо и с гордостью, не было ни одного простудного заболевания.

Солдат, который топил в офицерской палатке, сочинил про полковника байку, дескать, усатый Гайдай, вдруг превратился в мокрицу, которая прибежала к теплу, а истопник на нее замахнулся поленом. Тогда насекомое юркнуло в карман лежавшей на полу шинели комбата. А тот, подобрав шинель, ушел спасать курсантиков. Последним из спасенных был старлей Кругляк. Пока ждали машину, Строев прикрыл командира взвода своей шинелью и вышел в другую палатку. А тут Гайдай возьми и вылези из кармана, превратись обратно в полковника, да стащи с Кругляка шинель. Но тут вернулся Строев, а Кругляка увезли в лазарет. С тех пор полковника за глаза тоже стали называть «мокрицей». Но не долго. Скоро он вышел на пенсию и покинул город

Это был маленький, почти не имевший последствий эпизод из курсантской жизни. Что касается меня, то с тех пор, по крайней мере, в течение нескольких лет, чувство даже слабого озноба воспринималось, как ощущение тошнотворной отравы.

10.

Мне снился сон, мы с мамой гуляем по окраине небольшого зеленого города, где уже не ходят трамваи, но где с одной стороны еще слышен их звон, а с другой – сквозь деревья уже ощущается разливанное море света, какое бывает над полем. Мама шла, заложив руки за спину и с интересом, как свойственно детям, поглядывала по сторонам. В этом городе я никогда раньше не был. Мама просила меня здесь с ней погулять. «Скоро будет старое здание, и, может быть, встретим знакомых. Ты хотел бы увидеть дом, где родился? Или дом, где когда-то умер?

– Мама, не болтай ерунды!

– Но разве я не имею право?!

– Имеешь, имеешь. Только, ради бога, будь осторожнее, не попади под машину, – умолял я, когда она переходила дорогу.

По виду она мне годилась не в матери – в дочки, Это была сложная арифметика, которой лучше не забивать мозги, а смотреть на вещи, как они есть. Сегодня должно было произойти ужасное, но естественное событие. C моим появлением, в семье, стало твориться необъяснимое. Все спуталось, и у мамы развилась дикая болезнь: «Злокачественное времятечение». Это звучало, как «внутреннее кровотечение», а понимать его надо было, как «обратный отсчет времени». Хотя, честно говоря, ни я и никто из близких в этом ничего не смыслили. Врачи сказали, «время пришло» и я, как самый близкий человек, провожал ее в этот город,. Мне даже предоставили отпуск по заверенной врачами справке: «Ваша мама – при смерти».

Город был небольшой. Мама знала его еще в давнюю пору, когда здесь не было ни трамваев, ни крематория, которыми Аксай (так назывался город) теперь очень гордился. Особых заслуг его в этом не было: просто на окраине выстроили локомотивный завод, и он, поставлял тепловозы и электровозы для железных дорог, а также – трамваи для больших городов. Аксай добился права, в качестве исключения, иметь у себя рельсовый транспорт. Следующим, сравнительно доступным, шагом к цивилизации явился небольшой крематорий, реализованный одновременно и, как теперь говорят, в одном пакете с трамвайной линией. Первым маминым знакомством с этим зеленым почти заштатным городом состоялось еще во время гражданской войны. Города и станицы переходили из рук в руки и беженцы метались по югу России. Пытаясь уйти от фронта, мамина семья оказалась тут случайно, найдя пристанище у дальних родственников. Приходили то белые, то красные. Сначала стреляли и, размахивая шашками, носились по улицам, затем тянулись пахнущие потом колонны – пешие, конные на скрипучих повозках. Потом наступало время тревожного ожидания. Население, за редким исключением, старалось не показываться на улицах. А затем опять начиналась стрельба: победители шли по дворам, как бы выискивая сокрытых врагов, откручивая головы курам, стреляя кабанчиков, уводили рогатую живность. И были охотники особого сорта – охочие до молодух. Последние, визжа, «прыскали» во все стороны, подобно испуганным курам. Мама рассказывала, как, однажды, скрываясь от казаков, они с двумя соседскими девками нашли место, где даже если найдут, не полезут. Казаки их нашли, обнажили «хозяйства» и, стараясь попасть в «амбразуру», с гоготом поливали чем было сверху . Но не тронули: кому же охота нырять в выгребную яму.