Александр Житинский - Филиал. Истории для кино

• Название: Филиал. Истории для кино
• Автор: Александр Житинский
• Жанр: Драматургия
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-93682-911-6

Писатель Александр Житинский (1941–2012) был литератором, нашедшим, а лучше сказать, создавшим своего читателя. Этот читатель интеллигентен, ценит игру воображения, иронию, юмор, милосердный взгляд на мир и жанровое разнообразие.

Однако у Житинского был еще и зритель. Опытный прозаик нашел себя и как кинодраматург. В итоге – целая книга сценариев, часть из которых стали фильмами.

---

Сичкин смотрел ему вслед.

Трещал в темноте старенький кинопроектор, в узком луче света плясали пылинки.

На экране были документальные кинокадры, запечатлевшие негритянские похороны. Старая черно-белая пленка, дребезжащие звуки диксиленда.

Негритянский хор пел спиричуэлс.

Пленка кончилась, мелькнули полосы на экране. В зале зажегся свет. Ведущий, небольшого роста кругленький человек с лучезарной улыбкой, обратился к небольшой аудитории, состоящей из молодежи:

– Джаз берет свое начало в народной негритянской музыке. В начале нашего века он стремительно распространился по свету, породив массу течений и стилей. Современный джаз – это могучая ветвь музыки, музыки не менее серьезной и проблемой, чем симфоническая… Я хочу познакомить вас с одним из представителей современного джаза, эстонским композитором и пианистом Тыну Найсо.

Раздались аплодисменты. На маленькую сцену вышел огромный бородатый человек с большими руками и детскими голубыми глазами. Сцена была тесна для него. Он неуклюже поклонился и сел за рояль.

Погасили свет. Прожектор высвечивал фигуру музыканта. Несколько секунд он неподвижно сидел над клавиатурой, а потом, опустив на нее свои большие руки, извлек первый, осторожный и мягкий звук…

Музыка продолжалась, разрастаясь, обретая трагическое звучание. Ей соответствовало лицо человека лет пятидесяти – неподвижное, словно окаменевшее, с остановившимся взглядом. Это был тромбонист Алексей Дмитриевич Сокольников – бывший руководитель диксиленда, в котором играл когда-то Борис Решмин.

Сокольников тяжело опирался подбородком на трубу Решмина, обхватив ее обеими руками.

Они были в комнате вдвоем с Ганичевым. Ганичев сидел за столом, на котором стояли бутылка водки, наполовину опорожненная, лежала буханка хлеба. На столе было три рюмки – две пустые и третья полная, накрытая ломтиком черного хлеба.

Ганичев говорил, не глядя на Сокольникова и даже будто бы не к нему обращаясь.

– …Я как глянул – вмятинка. Петергоф, пятьдесят восьмой год. Сразу вспомнил. Вас тогда на танцах побить хотели. Помните, Алексей Дмитрич?..

Сокольников был неподвижен.

– Думаю – ну не мог он сам трубу продать! Либо украли, либо… Звук у нее уникальный, я ведь по звуку узнал, хотя не слышал пятнадцать лет…

– Двадцать, – сказал Сокольников.

– Нет, после того как вы разошлись, я Борю еще слушал. Он играл. Как играл! Музыкант божьей милостью.

– Мало божьей милости.

Сокольников отложил трубу, поднялся, подошел к стене, на которой висела пожелтевшая афиша «Диксиленд п/у Алексея Сокольникова» с датой концерта «15 апреля 1961 г.». И фотография – шесть молодых музыкантов в белых рубашках с закатанными рукавами и при бабочках и певица в юбке колокольчиком.

Сокольников смотрел на фотографию.

– Какая была команда! – вздохнул Ганичев. – Решмин, Баня, Витек Кротов… Клуб завода «Вулкан». У Бани контрабас сперли, помните? Я же за него отвечал. Ревел, как девчонка…

– Теперь писатель. Драматург, – сказал Сокольников, посмотрев на фотографию.

– А Боря свою трубу мне даже поносить не давал…

– Первый ушел, – Сокольников вернулся к столу, налил в рюмки.

– В Мраморном Носов, Гольштейн, Додик совсем еще пацан. Все танцуют, а мы у сцены столпимся, наглядеться не можем… «Глори, глори, аллилуйя…» – тихо запел Ганичев, прикрыв глаза.

– Вот так и… – Сокольников не закончил фразу, взялся за рюмку, но вдруг отставил ее, пораженный какой-то мыслью.

– Где теперь все… – покачал головой Ганичев.

– Юра, ты мне их найди. Где хочешь. Я их видеть хочу, – резко сказал Сокольников.

Джазовый теплоход вышел в море. Вставало солнце. На верхней палубе, подхватив мелодию Ганичева, играли «Глори, глори…». Струны контрабаса перебирал высокий сутуловатый человек лет пятидесяти. Аккомпанировал он серьезно и несколько чопорно. Когда началось его соло, он склонился к грифу, закрыл глаза и принялся с каким-то мучительным сладострастием дергать толстые струны.

Гудел, будто жалуясь на что-то, контрабас.

Драматург Олег Олегович Банькович, он же контрабасист с теплохода, готовился у себя дома к священнодействию. Он настроил видеомагнитофон, включил телевизор, всунул видеокассету… По тому, как он это делал, было видно, что это составляет одно из главных его жизненных наслаждений. Он предвкушал удовольствие.

Из телевизора полилась музыка. На экране появился оркестр Гленна Миллера из «Серенады Солнечной долины».

Банькович, суетясь, подбежал к платяному шкафу в углу своей хорошо обставленной комнаты и извлек из него видавший виды контрабас.

Он встал перед телевизором, повертел колки и с очередного такта включился в музыку.

Гудели струны контрабаса, а на экране худощавый элегантный Гленн Миллер в золоченых очках дирижировал своим знаменитым биг-бэндом и одиноким контрабасистом.

Банькович не расслышал, как позвонили в дверь.

– Алик, это к тебе, – заглянула в комнату мать.

– Я же просил! Кто это?! – плачущим голосом воскликнул Банькович, прекращая играть.

– Говорит, из «Скорой помощи».

Банькович насторожился, спрятал контрабас в шкаф, выключил магнитофон и сел за письменный стол с недовольным лицом.

На пороге уже стоял Ганичев.

– Здравствуйте, – сказал он, застенчиво улыбаясь.

– Здравствуйте. Простите, вероятно, ошибка. Мы вас не вызывали, – сказал Банькович.

– Баня, вы меня помните? – тихо спросил Ганичев.

Банькович вздрогнул. Его не называли так уже двадцать лет. Он внимательно посмотрел на вошедшего.

– Не-ет, – сказал он неуверенно.

– Я вам контрабас таскал. Помните клуб «Вулкан»? Я тогда мальчишкой был.

Банькович не узнавал. Он взял курительную трубку и стал ее набивать, чтобы выиграть время.

– Садитесь, курите…

– Спасибо, не курю, – Ганичев сел в кресло.

– Так чем… э-э… так сказать, обязан? – осторожно спросил Банькович.

– У меня ведь все записи сохранились, – будто не слыша Баню и настраиваясь на долгую беседу, сказал Ганичев. – Ребята, конечно, были – первый класс. Герасим, Мендель, Люси… – он мечтательно улыбнулся. – Помните, как она… «О вен зе сейнз, гоу мачин и-ин…» – запел Ганичев.

Банькович чувствовал себя не в своей тарелке. Что нужно этому человеку? Может быть, сумасшедший?

– Не знаете, где они сейчас? – спросил Ганичев как бы между прочим.

– Нет… Простите, как вас по имени-отчеству?

– Зовите меня Юрик. Раньше вы звали меня Юрик.

– М-м… Юрик… Простите, мне нужно работать…

– Читал вашу книжку. – сообщил Ганичев, явно не собираясь уходить.

– Это приятно, – Банькович нервно забарабанил пальцами по столу.

– Баня, джаз-клуб приглашает вас на ночной джем, – внезапно сказал Ганичев.

Он вынул билет и издали показал его Бане.

Банькович словно окаменел. Он попыхтел трубкой и только потом ответил:

– Спасибо. Я не могу.

– Конечно, писатель – человек занятой… Где уж там, чтобы поиграть со старыми друзьями, – с укором произнес Ганичев.

Банькович рассердился.

– Послушайте, по какому праву? Я расстался с джазом двадцать лет назад. Навсегда! Бесповоротно! И контрабас давно продал.

– Вот это напрасно, – мягко заметил Ганичев. – На чужом играть хуже.

– А я и не собираюсь ничего играть! Слышите! Не пойду! Я никого не видел двадцать лет. Что я им скажу?

– Говорить не надо. Вы сыграете.

– Сыграете… – проворчал Банькович, но уже добродушно. – Вы знаете, как мы разошлись? Атомный взрыв! Тайфун! Пять лет были не разлей вода, а расплевались в один день. У Лешки Сокольникова характер! Время какое – помните? Хотя вы еще в телячьем возрасте были. Извините… Шестьдесят четвертый год. Битлы, длинноволосые с гитарами. Джазу крышка…

Ганичев устало кивал, потирая лицо ладонью.

– Я это все знаю. Вы просто испугались.

– А вы бы не испугались?! Что играть? Для кого? Тут либо – либо… Надо дело иметь в руках! О семье думать, о детях…

– А у вас семья, Баня? – спросил Ганичев.

– У меня лично нет. Это дела не меняет. Нас уже не склеить. Да и какой смысл?

– Смысл! Смысл! – вскипел Ганичев. – Да люди до сих пор вспоминают, как вы играли! Фаны, вроде меня, пленки переписывают. Вы же нам, Олег Олегович, в душу плюнули. Не имели вы права этого делать!

– Нам лучше знать, – заметил Банькович.

– Алексей Дмитрич джаза не бросил. Перебивался кое-как, бывало, последнее продавал, – укоризненно сказал Ганичев.

– Молодой человек, не надо читать мне морали, – снова рассердился Банькович. – Леша – это Леша, а я – это я. Мы из разного теста. Если хотите, я уже тогда писал стихи и мечтал о литературе. Настоящих музыкантов среди нас двое было: Сокольников и Решмин… И Люси… – Банькович тяжело вздохнул.

Ганичев поспешно поднялся с кресла, испугавшись, что зайдет разговор о Решмине.