Урсула Виртц - Жажда смысла. Человек в экстремальных ситуациях. Пределы психотерапии

• Название: Жажда смысла. Человек в экстремальных ситуациях. Пределы психотерапии
• Автор: Урсула Виртц
• Жанр: Психология, социальное
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-89353-371-2, 3-268-00182-3

Книга посвящена травме, смыслу, помощи и человечности – темам, которые неизбежно затрагивают каждого человека. Она о том, что страдание является частью исцеления, что связь сознания с духовной традицией может быть восстановлена. Представлено уникальное описание того, что происходит во внутреннем мире помогающих профессионалов при психологической работе с тяжело травмированными людьми, то есть при встрече с запредельным опытом жизни и смерти, обладающим большим потенциалом исцеления и развития.

Эта книга поможет читателю почувствовать себя живым, породить и обнаружить смыслы, примириться с ограниченностью своих возможностей, найти внутренние опоры и равновесие предельного и запредельного.

---

Ни частичные смыслы, ни общий смысл, отдельно один от другого «не имеют смысла». Напротив, они неразрывно взаимосвязаны. Функциональный, служащий только достижению конкретной цели смысл нужно рассматривать в контексте общего смысла, выступающего как последняя цель, иначе он «теряется». К тому же, вопрос о смысле жизни неизбежно заставляет задуматься над смыслом смерти. «Если бы смерть была всепоглощающим концом, то сегодняшние частичные смыслы не несли бы в себе общего смысла» (Lotz, 1977, S. 90). Богослов Иоганн Лотц рассматривает смерть как «начало, источником которого является конец». Лотц ссылается на Хайдеггера, который призывал нас неустанно и внимательно вслушиваться в «тихий голос бытия в шуме повседневности», писал о присутствии трансцендентного по эту сторону существования. Для того чтобы уметь слышать этот голос, нам в психотерапии нужна особая способность слушать шорохи и шумы «третьим ухом», слушать «сердцем», чтобы понять, какой смысл скрывается в бессмыслице.

Так же как функциональный смысл, цель требует окончательной цели, без которой он абсурден, так и абсолютный смысл стал бы абстрактной, пустой формулой, если бы он был оторван от своей функции, от конкретного поведения, от «созидания смысла» и от реального опыта. Смысл не является чем-то оторванным от реальности и воображаемым, напротив, всю жизнь человек изучает узор своих смыслов и то, как с ними обходиться. Смысл – это восприятие того, что есть, и может быть надеждой и страстью, необходимой для того, чтобы выжить. В Освенциме Франкл спрашивал у тех заключенных, кто думал о самоубийстве, есть ли у них человек, ждущий от них чего-то, или незавершенное дело, которые могли бы наполнить их жизнь смыслом, ради чего стоило бы выжить. Смысл может возникнуть и из преодоления бессмысленности.

Как смысл, так и бессмысленность связана с парадоксом: тот, кто ориентируется на «конечное», рискует потеряться в сегодняшнем. Если кто-то отказывается принять свои собственные ограничения и пределы мира, не готов отступить от принципа «все или ничего» и отказаться от сенсаций, не хочет довольствоваться «обычным смыслом» и собственной «обыкновенностью», тот рано или поздно будет парализован своими сверхтребованиями и охвачен ощущением бессмысленности происходящего. Жизнь человека плодотворна только на границе между смыслом и бессмысленностью.

За смыслом далеко ходить не надо, как пишет Фонтане: «Счастье… заключается… в мерном ходе повседневной жизни, то есть в том, чтобы не жали новые ботинки и чтобы удалось выспаться. И если 720 минут двенадцатичасового дня прошли без особых неприятностей, то можно говорить об удачном, счастливом дне»[8].

Смысл нельзя по отдельности охарактеризовать ни как частичный, ни как общий, так как оба аспекта неразрывно связаны друг с другом. Он возникает из внутреннего противостояния между частичным и общим смыслом, которое надо принять как необходимое, без которого мы возведем в абсолют один из аспектов или соскользнем к позиции «все или ничего».

В экстремальных экзистенциальных ситуациях, когда бессмыслица достигает своего апогея, а сомнения – предела, в силовом поле между смыслом и бессмыслицей может произойти прорыв к переживанию абсолютного, при котором сама смерть может быть воспринята не как последний предел, а как начало чего-то нового. Такое переживание парадоксальности смысла становится благодатью для человека в состоянии ничтожности, так как приводит его к полноте и целостности (Адлер), становится смыслом бессмыслицы, путем и в то же время целью. В наше время, примечательное гипертрофией частичного смысла в виде Я-сознания, человек может найти исцеление и спасение, интегрируя в свою жизнь другой полюс – общий смысл, увязывая оба аспекта со своей Самостью, которая, в свою очередь, соединяет и примиряет человека с большей полнотой его окружения и с миром в целом.

Итак, смысл является «двусмысленным». Он соединяет в себе оба аспекта: частичный и общий – смысл, сотворенный человеком, и смысл, существующий независимо от него, априори (Jaffe). При этом мы видим задачу психотерапии в том, чтобы удерживать в поле зрения оба аспекта смысла и сопровождать человека в его поиске смысла, помогая определить, какая «мера» смысла, какой аспект соответствует его сознанию и этапу развития, не отставая и не забегая вперед. Все же загадка до конца не разгадана и смысл по-прежнему выражает таинство: ведь смысл, даже в виде конкретного «частичного смысла», в конкретной психотерапевтической работе не всегда можно ясно описать, невозможно «измерить» и уж тем более нельзя «прописать» пациенту как лекарство. Поэтому в нашей терапевтической практике, когда пациенты маялись в раздумьях о смысле и возникало нечто «невыразимое в словах», мы были рады любым символам, сказкам, мифам и «образам смысла» самого разного рода. Они помогали пациентам выразить смысл и осмысленность своим уникальным способом. Когда на терапевтической сессии обсуждается проблема смысла, когда как бы присутствует Кайрос – бог удачного момента, и в игру вступает «синхронистичность», часто у клиента и терапевта спонтанно появляются образы, неожиданные идеи, воспоминания, которые постепенно формируют целостный «гештальт, наполненный смыслом». Может быть, это побудило нас обратиться к тому, как тема смысла освещается в литературе. Произведение, в котором писатель мастерски противопоставил общий и частичный смысл, стремление «быть» и «иметь», нашлось в «Четвертой русской книге для чтения» Льва Толстого. Один из рассказов называется «Много ли человеку земли нужно», по аналогии мы озаглавили и вторую главу первой части нашей книги. Мы рассмотрим здесь эту историю, по своей простоте и глубине напоминающую библейскую притчу.

«Много ли человеку земли нужно?» Понимание смысла у Толстого

Толстой рассказывает историю о крестьянине Пахоме, который живет скромно, но счастливо. Однажды к его жене приехала старшая сестра и стала расхваливать свою роскошную жизнь в городе. Пахому стало завидно: не потому, что живет он не в городе, а потому, что слишком мало у него земли: «Одно горе – земли мало! А будь земли вволю, так я никого, и самого черта, не боюсь!»[9] А черт сидел за печкой и все слышал. Он не упустил случая и сделал так, чтобы у крестьянина появилась возможность купить пахотной земли. По очень выгодной цене в тысячу рублей башкиры обещают ему столько земли, сколько он сумеет обойти за день. Но если он – таково условие – сделав круг, не успеет до захода солнца вернуться к тому же месту, откуда начал мерить землю, – все потеряет.

Толстой описывает, как крестьянин борется в поте своего лица за землю. С утра он был полон решимости обойти как можно больше земли, как можно дальше раздвинуть границы своих будущих владений. Его оптимизм помогает ему собрать все силы; Пахом бодро пускается в путь, идет все дальше и дальше, а солнце неуклонно движется по небосклону вместе с ним.

То же самое происходит в первой половине нашего «дня» жизни: мы полны желания творить и действовать. Мы живем, руководствуясь фрейдовскими ценностями – способностью работать и получать удовольствие. Солнце вместе с нами поднимается к своему зениту, мы живем в согласии с природными циклами, нам нетрудно под них подстраиваться. Наша современная цивилизация ориентирована на бесконечный рост и линейный прогресс. Нам внушают, что мы только выиграем, если примем сегодняшнюю идеологию благосостояния и потребления. Но в рассказе Толстого естественный ход событий принимает другой оборот.

После полудня солнце начинает клониться к закату. Вечер все ближе. Тут герой рассказа замечает, что переусердствовал, и это может обернуться против него. Нужно рассчитать свои силы и ограничить себя. С одной стороны, он хочет получить побольше земли, а с другой стороны, боится все потерять. «Ах, думает, не ошибся ли, не много ли забрал?.. Ах, думает, позарился я, все дело погубил, не добегу до заката… И еще хуже ему от страха дух захватывает… Помереть боится, а остановиться не может… Столько, думает, пробежал, а теперь остановиться – дураком назовут».

Здесь мы встречаемся с экзистенциальной темой – конфликтом между жадностью и духовными запросами, с дилеммой «иметь или быть», выиграть или отказаться от борьбы, с конфликтом между автономией и приспособлением к внешним обстоятельствам и к собственному характеру.

Пахом понимает, что стал жертвой своей жадности, но до последнего надеется выполнить уговор и успеть вернуться к месту, откуда ушел, лишь бы ничего не потерять. «Земли, думает, много, да приведет ли Бог на ней жить… Взглянул Пахом на солнце, а оно до земли дошло, уж краешком заходить стало и дугой к краю вырезалось».

Эта задача стала для него экзистенциальным вызовом, то есть вопросом жизни и смерти, и герой рассказа из последних сил возвращается к тому месту, откуда он ушел. Но это становится пределом его существования.